Нет человечески истинного
без истинно народного.
А.С. Хомяков
Для А.С. Хомякова как для философа и литературного критика вопрос о народности литературы решен раз и навсегда: «Нет человечески истинного без истинного народного».
В статье «Письмо в Петербург о выставке» (1845) он, рассуждая о греческой статуе, выполненной германским скульптором, так выстраивает свои рассуждения: «Германия говорит своему художнику: "Слепи мне фигуру в греческом вкусе", и художник принимается за дело. Ему следовало бы сказать, что он не эллин, что он не поклоняется богам олимпийским, что он родился не под тем небом, воспитан не той жизнью — а он себе лепит да лепит. Грек, вследствие своего исторического развития обоготворивший вещественную красоту и силу, поклонявшийся с религиозным трепетом своим пластическим идеалам, создал формы, одушевленные чудною гармонией... Это сделал эллин, и никто, кроме эллина, не сделал и сделать не может».
Однако вопрос о «народности» литературы (как художественной культуры, так и общественной жизни вообще) поставлен Хомяковым более глубоко. Вопрос о народности у Хомякова — это вопрос о взаимоотношении народа и высших слоев общества, тех, что впоследствии стали именоваться интеллигенцией.
Вопрос о взаимоотношениях интеллигенции и народа — центральный вопрос русской философской мысли XIX-XX веков. В произведениях Н. Бердяева, В. Розанова, Г. Федотова дан глубокий анализ все более расширяющейся пропасти между народом и интеллигенцией. Г. Федотов вообще определил процесс таким образом: «Результат получился приблизительно такой же, как если бы Россия подверглась польскому или немецкому завоеванию, которое, обратив в рабство туземное население, поставило бы над ним класс иноземцев-феодалов, лишь постепенно, с каждым поколением поддающихся неизбежному обрусению».
Одним из первых, кто указал на губительность такого разрыва, был Хомяков. Более того, вопрос о спорах между славянофилами и западниками у него стоит иначе — как вопрос о народном начале и иноземном. «Система просвещения, принятая извне, приносила с собой свои умственные плоды в гордости, которая пренебрегала всем родным, и свои жизненные плоды — в оскудении всех самых естественных сочувствий...»
«По мере того как высшие слои общества отрывались от условий исторического развития, погружались все более и более в образованность, истекающую из иноземного начала, по мере того как их отторжение становилось все резче и резче, умственная деятельность слабела в низших слоях... Художеству истинному, живому, свободно творящему, а не подражательному, не было места.»
Таким образом, Хомяков считал, что развитие художества под знаком «западного» просвещения лишает творчество истинной свободы духа (которая, заметим, впоследствии была хитро подменена свободой формы).
Что же подразумевает Хомяков под «народностью»?
«Принадлежать народу — значит с полною и разумною волею сознавать и любить нравственный и духовный закон, проявляющийся... в его историческом развитии. Неуважение к этому закону унижает неизбежно народ в глазах других народов. Нам случается впадать в эту крайность, но в то же время ошибка наша простительна, это не грех злой воли, а грех неведения...»
«Самобытность (народность) мысли и суждений невозможна без твердых основ, без данных, сознанных и созданных самобытной деятельностью духа, без таких данных, в которые он верит твердою верой разума, теплою верой сердца.»
Удивительно, как это все-таки в России умеют не понимать друг друга. В. Розанов не любил Хомякова и весьма язвительно писал о нем. Так, в статье «Памяти А.С. Хомякова» он назвал его рассуждения «гнусно-ханжескими», считал, что идеи его не представляют «высотного и стройного здания». В другом месте Розанов восклицает, вспоминая Хомякова: «Как он ошибался!» — отмечает, что его слово не выдержало проверки делом, что его забыли «посолить».
Хотя, наверное, в свое время Булгарин был более «соленый», чем Пушкин, барон Розенгейм — чем Лермонтов. Действительно, Хомяков не оставил блестящих разборов — он в полном смысле не был художественным критиком, но он дал направление критической мысли, которое упорно не замечал В. Розанов. Хомяков, если хотите, предсказал будущее русской литературы как литературы народной, почувствовав невозможность существования ее как достояния постепенно вырождающейся аристократии и дегенерирующего интеллигентского быдла. Так впоследствии и стало — литература прошлого была физически уничтожена — уничтожены были ее носители, писатели из «правящих классов», наиболее близкие к народным кругам.
Продолжателями народных традиций в литературе стали дети вчерашних крестьян, и они, как носители «чуждой» идеологии, подвергались обстрелу из «народно-демократически-интернациональных» окопов.
И славянофилы, и Хомяков чувствовали, что до настоящего русского просвещения, до появления настоящей русской философско-исторической мысли, способной сплотить и собрать воедино державу и нацию как геополитическое и философско-историческое целое, еще далеко. Но они угадали, что «поэзия обогнала тугой рост русского просвещения» [см.: Аксаков И.С. Речь о А. Пушкине].
Поэтому так четко прислушивались к ней.
Действительно, книги Хомякова не были настольными книгами читающей России. Идеи славянофилов тоже не воплотились в жизнь.
Но беда России вовсе не в том, что Хомяков не был самым читаемым ее автором. Беда в том, что таковым не был в России и сам Пушкин.
Беда России в том, что народная линия в литературе (как и в культуре вообще) затухала и постепенно сошла на «нет».
Вся народная литература, внимательная к самому широкому кругу проблем человека, любящая русского человека в его естественном развитии, была объявлена в «передовой» прессе реакционной и даже вредной.
Критики «народного» направления практически не существовало, художественная критика постепенно была подменена общественно-политической полемикой. Под видом «свободы» борьбы с деспотией шла кампания преклонения перед «наукой» и «просвещением» (западным), которое не шло дальше рассуждений о парламентской системе и восхищениям механической машинкой для чистки ботинок.
Развивался процесс восхваления инородных традиций и духовных начал. Нападкам подверглись и все видные русские литераторы — Пушкин, например. Белинский, которого Розанов считал зачинателем «эстетического» направлении русской критики, не только делал глубокие «реверансы» в сторону «западного просвещения», но уже и грешил социальным анализом. Представители «этического» направления и были зачинателями советской школы «критики», занимавшейся объяснением исторического материализма на литературных примерах, а сегодня — наоборот, с помощью той же литературы, доказывающей абсурдность этой теории. Поэтому, в сущности, разговор не меняется — идет ли он о Кочетове и Бабаевском или о Войновиче и Бродском.
Третье направление, «научное», постепенно сужалось и превратилось в литературоведение, зачастую — историческое. Странно, что Розанов не нашел места в своей классификации славянофилам — Хомякову, И. Аксакову, Киреевскому, не заметил их близости к Григорьеву, Страхову. Итак, постепенно, литература сдавала в XIX веке позицию за позицией, журнал за журналом...
Против настоящих писателей была развязана прямо-таки травля. Вспомним, например, Лескова. Причина одна — Лесков осмелился (!) показать «положительный тип русского человека». Герои Лескова — праведники, и несть им числа, и они — лучшие представители России ее духовная опора.
«Либералы» и «нигилисты» открыли по Лескову в своих журналах прямо-таки залповый огонь. «Интернационалистов» «трясло» от патриотизма Лескова, от его «положительных» типов.
Ведь у Лескова русский человек (причем отнюдь не идеализированный) — не тунеядец, не пьяница, не дебил, не скотина — словом, не сырой материал для строительства нового общества (по Чаадаеву), а личность со своим мировоззрением и местом в историческом мировом развитии.
Кстати о Чаадаеве и декабристах. Хомяков, будучи офицером, был вхож во многие московские гостиные и был близко знаком со многими участниками мятежа 1825 года. Однако с ними не был. Как объясняется сегодня, точнее, вчера — в силу своей ограниченности. Но, точнее сказать, в силу своей органичной связи с интересами России и ее народов. Не мог не понимать, какие ветры закружили декабрьскую поземку, и чувствовал, какие бури грянут за ней...
Розанов, читая либеральные журналы, был убежден, «что их издают пьяные семинаристы, которые пишут свои статьи при сальных огарках, после чего напиваются пьяны и спят на кроватях со своими курсистками...» Каково же было его удивление, когда он узнал, что в кабинет «неумытого нигилиста» Н. Благосветлова «вела дверь из черного дерева с золотой инкрустацией, перед которой стоял слуга-негр...» Это у того самого пламенного «интернационал-демократа» Благосветлова, который писал о Лескове: «И журналов и писателей таких оказалось в изобилии. Чего другого, а равнодушия самого возмутительного у нас не занимать». Тогда, конечно, «пресечь» действия Лескова не удалось.
Но с 1865 по 1917 год удалось буквально разгромить, смешать с грязью всю русскую литературу и культуру, почти полностью уничтожить художественную критику.
Полупьяные челкаши, воры, проститутки, дегенераты из ночлежки стали «яркими» представителями народа, положительным героями.
Все это выдавалось едва ли не за социальный протест, «несчастные» пьяницы представлялись «жертвами» несовершенной политической системы. Писатели-демократы и обслуживающая их критика сделали все возможное, чтобы доказать, что эта выгребная яма и есть незамутненный российский исток. Сами же хлебали оттуда (воздадим им должное), да еще и причмокивали, приговаривая: «Ай, как вкусно...» И не морщились. Словом, в результате длительной работы вся почти литература к началу XX века стала поистине антинародной. Общество, точнее сказать «интеллектуально-аристократические» круги, было охвачены эйфорией «полной свободы безродного сиротства».
Внутренняя целостность такого сложного организма, как Россия, была нарушена. Культура и наука продолжали выполнять свои разрушительные, антинародные функции. Интеллигенция сложилась в разрушительный отряд, заряженный мощной энергией разрушения существующего уклада жизни. Как и предсказывал Хомяков: «Разъединенность же есть полное оскудение нравственных начал, и заметь, что оскудение нравственных начал есть в то же время оскудение сил умственных».
Сегодняшний день как нельзя более подтверждает эти слова.
Ничем иным, как «помутнением» рассудка, не назовешь сегодняшние решения государственных мужей, да и реакцию народа на эти решения тоже. Ничем иным, как «оскудением» ума, не назовешь всю нашу нынешнюю прессу, вышедшую из «несвоевременных мыслей» великого Горького, которые были еще более «своевременны», чем самый «своевременный» роман в мире. По Горькому же, «оскудение ума и нравов» — естественный ход событий, объясняемый только качеством характера русского человека. Русские у Горького и «тупые», и «ленивые», и «развратные», и «звери» только потому, что они — русские. Вот уж, действительно, с больной головы — на здоровую! Присущие «передовой интеллигенции» качества нравственного и умственного вырождения переложены на нацию в целом. Горький все вышеперечисленные упреки мог бы адресовать себе лично, кроме разве что того, что «евреи любят труд больше и работают лучше, чем русские».
Написал он раз в пять больше, чем Шолом-Алейхем.
Хомяков еще в 1856 году определил симптомы будущей болезни, переходящей, пожалуй, уже в агонию: «Да, мы больны своей искусственной безнародностью, и если бы не были больны, то и толковать бы не стоило о необходимости народности... ни в Англии, ни во Франции не думали о народности, потому что там нет чужих стихий, а у нас думают, потому что они есть...»
Чужая стихия, «западническое» просвещение, захлестнула-таки всю нашу словесность, превратив, как и предполагал Достоевский, ее в прессу. Эпоха прессы сделала свое дело: вместо литературы — репортаж, вместо критики — полемика.
Пресса занялась последовательным разложением общества, растлением, насаждением ненависти к Отечеству, презрения к своему народу. Результатом этого процесса и стала революция.
И только «умственно оскудевшая» профессорско-адвокатская прослойка объясняла происходящее то «звериной сущностью русского мужика», то «жидомасонским» заговором.
Розанов верно описал ситуацию тех лет: «Я понял, что в России "быть в оппозиции" — значит любить и уважать Государя, что "быть бунтовщиком" в России — значит пойти и отстоять обедню...» Розанов писал Леонтьеву: «...в XX веке политика пойдет по Вашим указаниям — всюду, и в Европе...» Однако почему-то считал, что мысли Хомякова; пусть «несоленые», — не стоят внимания. По сути единомышленник, Розанов пишет о Хомякове: «Гнусность и ханжество».
И это тоже признак вырождения — непонимание задач искусства. Силам разрушения потворствует и Розанов, и правительство, которое дважды закрывало журналы славянофилов — «Парус» и «День».
А Благосветлов все благоденствовал со своим «Делом», и негр запускал все новые и новые партии «пьяных семинаристов» в его роскошный кабинет. У России был печальный финал.
Россию погубила борьба классов — но не по Марксу, а по Хомякову. Поэтому не парадокс, что «белую гвардию» возглавили генералы — потомок сибирских казаков Л.Г. Корнилов, внук крепостного А.И. Деникин, солдатский сын М.В. Алексеев.
А по петроградским улицам, в феврале, гордо шествовал великий князь Кирилл, троюродный брат императора, с алым бантом революции на груди.
1990
