Роман «Персидские письма» написан в 1720 году и в следующем, 1721 году, был издан. Нельзя сказать, что именно это произведение послужило отправной точкой развития известного процесса Французского просвещения, но все же именно в этом произведении отражены те главные направления идеи, окончательным воплощением которой стала революция 1789 года и последовавшие за ней события вплоть до наших дней.
Оговоримся сразу, что произведения Монтескье с очень большой натяжкой можно отнести в разряд художественных. Скорее, сюжет и жанр произведения использованы с целью выражения тех или иных политических и философских взглядов автора. Таким образом, «Персидские письма», именуемые философским романом в письмах, есть не что иное, как своеобразный политический трактат, что, впрочем, характерно для произведений того периода — повестей Вольтера или Дидро...
Сюжет романа прост: в Европе оказываются персидские путешественники — Узбек и Рика, они состоят в переписке друг с другом, пишут также и своим корреспондентам на родину, особенно Узбек, — женам, евнухам, друзьям. Основная тема писем — рассуждение о существующих порядках во Франции, сравнение их с персидскими обычаями и нравами.
Но главный двигатель повествования — это не просто сопоставление двух форм правления — монархии (Франция) и деспотии (Персия) — это беспощадная сатира на существующий во Франции режим.
Объект сатиры Монтескье — это нравы парижского общества. Так, уже в XLIV письме Узбек сообщает: «Во Франции есть три сословия: священнослужители, военные и чиновники. Каждое из них глубоко презирает два других: того, например, кого следовало бы презирать лишь потому, что он дурак, презирают лишь только потому, что он принадлежит к судейскому сословию». Рика (письмо LXVIII) добавляет характеристику судей — вот рассказ одного из них: «Когда я купил эту должность, мне нужны были деньги, чтобы заплатить за нее, и я продал свою библиотеку, а книготорговец из всех моих многочисленных книг оставил мне одну — приходно-расходную. Впрочем, я о книгах не тужу: мы, судьи, не чванимся излишней ученостью».
В письме XLVIII Узбек дает уже обширную негативную картинку лучшего столичного общества: вот вам люди, пользующиеся наибольшим уважением — откупщик, священник, военный. Откупщик — «человек знатный, но у него пошлая физиономия», в его поведении и манерах нет «ни следа воспитания», он человек богатый, и поэтому его с таким почтением принимают в обществе. Священник — «толстяк в черном», у него «веселый вид и цветущее лицо», одежды на нем «изящней одежды дам». Оказывается, он — проповедник «и, что еще хуже, — духовник». Он только-то и делает, что собирает в памяти любовные похождения своих подопечных, «оказывает им мелкие услуги, развлекает, лучше всякого светского щеголя умеет прогнать головную боль». Ну а «старый вояка» только и рассказывает, что о своих несуществующих победах, являя собой тип глупого и назойливого старика. А вывод в письме звучит как некое обобщение: «Что скажешь о стране, где терпят таких людей... где неверность, насилие, вероломство и несправедливость доставляют людям почет...»
Сатира — опасная вещь, опасная своими обобщающими выводами.
Разве только глупость и вероломство были единственными качествами правящего дворянства?
Разве сам Монтескье, дворянин, судья, академик, — тот самый дурак с приходно-расходной книгой? Нет, Монтескье — мыслитель, и его критика, беспощадная и мстительная, обрушивается на два основных столпа существующего государства — королевскую власть и церковь. В XXXVII письме Узбек впервые вспоминает короля и далее уже не говорит о нем иначе как с едва скрываемым сарказмом: он стар, он смотрит на турецкое владычество, как на достойный для подражания пример, всеми делами в государстве заправляет его восьмидесятилетняя любовница, он безмерно глуп и чванлив: «часто предпочитает он человека, который помогает ему раздеться или подает салфетку, когда он садится за стол тому, кто берет для него города или выигрывает сражения...»
Едкие насмешки над личностью короля читаем и в XXIV письме у Рики: «Впрочем, король — великий волшебник, он простирает свою власть даже на умы своих подданных, он заставляет их мыслить так, как ему угодно. Если в казне у него один миллион экю, а нужно два, то стоит ему сказать, что одно экю равно двум, и подданные поверят...»
Итак, вот он, облик Людовика XIV, — обобщающий, беспощадный, облик ничтожного человека, глупого, бездарного, смешного. Но разговор идет намного глубже и шире — описание королевской личности идет параллельно описанию лучшего общества, сплошь состоящего из дураков, негодяев, пошляков. Описание переходит с личностей на сам процесс — общество поражено недугом: повсюду царит глупость и несерьезность, «шутят в Государственном совете, шутят во главе армии, шутят с послом» (письмо LXIII), книги «лишь увековечивают человеческую глупость» (LXVI).
«Большинство законодателей были людьми ограниченными, они не считались ни с чем, кроме собственных заблуждений и бредней» (CXXIX).
Итак, Монтескье выстраивает целый ряд умозаключений, в результате обвиняемым оказывается не столько пресловутый Людовик XIV, сколько существующее политическое устройство — монархия.
Второй институт, на который обрушивается Монтескье — это церковь, точнее — папская власть. Мы уже отмечали сатирические образы священников. Не менее саркастично выведен и папа римский. Так, в письме XXIV Рика пишет: «Есть и другой волшебник, еще сильнее его (т. е. короля), который повелевает умом этого государя даже больше, чем последний властвует над умами других. Этот волшебник зовется папой. Он убеждает короля в том, что хлеб, который едят, не хлеб, и что вино, которое пьют, не вино, и в тысяче подобных вещей... А чтобы держать короля в постоянном напряжении, папа время от времени преподносит ему для упражнения какие-нибудь догматы веры». Тот же Рика в письме XXIX отмечает: «Папа — глава христиан. Это старый идол, которому кадят по привычке», а у епископов «нет другого дела, как только разрешать верующим нарушать догматы».
Ф. Тютчев в 1849 году писал: «Из всех учреждений, порожденных папством со времени его отделения от православия, без сомнения ни одно так глубоко не отметило этого отделения... как светская власть папы». Обрушиваясь на папу и его епископов, Монтескье переходит и на сам предмет религии — именно как на некое орудие, с помощью которого держится как монархическая власть в государстве, так и светская власть папы.
В письмах мы найдем много мест, целенаправленно бьющих в самое суть идеологии христианства и религии. Так, еще в XVII письме Узбек просит муллу растолковать некоторые догматы и в ответ получает едва ли не анекдотичные ответы, вроде сказки для детей.
Рассуждая о вере, Узбек полагает, что «сами по себе обряды не представляют никакой ценности...» (письмо XLVI). Здесь поневоле опять вспоминается Ф. Тютчев; его слова о церковной службе: «В этих обрядах, столь глубоко исторических, в этом русско-византийском мире, где жизнь и обрядность сливаются и который столь древен, что даже сам Рим, в сравнении с ним, кажется нововведением, — во всем этом... открывается величие несравненной поэзии». Однако Монтескье идет дальше: в письме LXIХ Узбек рассуждает о Боге как о человеке, он цитирует ученых, (правда, как бы осуждая), которые «осмелились отрицать безграничность божественного предвидения, основываясь на том, что оно несовместимо со справедливостью». В письме LХХV Узбек пишет, что у христиан «религия служит не столько предметом священного почитания, сколько предметом споров, доступным всем и каждому». Итак, от критики отдельных личностей, от критики представителей духовенства, от критики института папской власти — к критике христианства. Монтескье бросил семя сомнения в христианских ценностях вообще — и проросшие стебельки заботливо были выращены его последователями, французскими материалистами, а созревшими плодами было отравлено не одно поколение.
Конечно, идеи отрицания христианства, отрицание идеи, приверженность естеству, материализму возникли не на пустом месте. Вернемся опять к Ф. Тютчеву: «Рим, отделившись от единства, счел, что он имеет право в интересе, который он отождествил с интересом самого христианства, устроить это царство Христово как царство мира сего». Итак — царства мира сего, царство естественных прав человека. Параллельно с рассуждениями о прядках во Франции, о религии и нравах вторая сюжетная линия показывает нам дела в серале Узбека. Долгое отсутствие хозяина, смерть опытного и строгого главного евнуха привела сераль в кризисное состояние, повсюду — измена. Роксана в последнем письме, перед смертью, пишет Узбеку: «Я жила в неволе, но я была свободна: я заменила твои законы законами природы, и ум мой всегда был независим» (письмо СLХI). У Монтескье эта концовка приобретает огромный философский смысл — никакими преградами и усилиями не приостановить действие естественных законов, законов природы, разума. Однако вся философская мысль Запада, «современная мысль», по выражению Ф. Тютчева, такова: «Человек, в конечном счете, зависит только от себя самого. Всякая власть исходит от человека; все провозглашающее себя выше человека — либо иллюзия, либо обман. Словом, это апофеоз человеческого Я, в самом буквальном смысле этого слова... кредо революционной школы»; «но разве... общество Запада, цивилизация Запада имеет иное кредо?»
Французские просветители, последователи Монтескье развили эту теорию, — раз сама природа даровала человеку право на счастье и свободу, удовлетворение естественных потребностей, то, следовательно, у народа имеется нравственное право насильственного свержения порядка, ущемляющего эти интересы. Это были уже предпосылки идей революционных преобразований. Подмена христианства «естественными» законами привела к обожествлению человеческой личности. «Человеческое Я, — писал Тютчев, — желая зависеть лишь от самого себя, не признавая никакого другого закона, кроме собственного изволения, словом человеческое Я, заменяя Бога, конечно, не составляет чего-либо нового среди людей, но таковым сделалось самовластие человеческого Я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся, в силу этого права, овладеть обществом. Вот это-то новое явление и получило в 1789 году название французской революции.»
Христианство несовместимо с революцией, и не случайно идеологи Просвещения обрушивались именно на церковь, вслед за критикой клерикализма следует поношение национальных святынь. В этом плане характерно такое произведение Вольтера, как «Орлеанская девственница».
Отметим, что Пушкин незадолго до гибели подготовил к печати публикацию «Последний из свойственников Жанны дАрк» — своеобразную литературную мистификацию. Сюжет его таков — отдаленный потомок Жанны дАрк вызывает Вольтера на дуэль. Вольтер приносит извинения, ссылаясь на болезнь, но вот каковы замечания некоего английского журналиста (несомненно, написанные самим Пушкиным): «Он (Вольтер) сатанинским дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и, как пьяный дикарь, пляшет около своего потешного огня. Он, как римский палач, присовокупляет поругание к смертным мучениям девы... Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени цинизма».
Когда читаешь сегодняшнюю прессу, лишний раз убеждаешься в том, что перестройка — продолжение революции. Поэтому прогресс, т. е. поступательное развитие искусства, науки и техники, вместе с идеей революции всегда будет иметь разрушительные последствия. Об этом убедительно пишет Рика (письмо СV): «Я содрогаюсь при мысли, что в конце концов откроют какой-нибудь секрет, при помощи которого станет легче уничтожать людей и истреблять целые народы». Но далее делается неверный вывод — все государства держались только невежеством и разрушались лишь только потому, что процветание искусств достигало там высокой степени.
Нет, государство разрушалось там, где идея мифического освобождения личности возводилась в абсолют, когда вместе с насильственно свергнутым строем насильственно отторгалась вся прошедшая культура, традиции и нравственность, когда весь богатейший человеческий мир, совокупность сложнейших взаимоотношений «человек — общество — государство», сводилось только к отправлению естественных нужд, а христианская идея «братства и равенства» — к всеобщей нищете.
Время подтверждает правоту слов Узбека (письмо LXХХIХ): «Святилище чести, славы и добродетели особенно утвердилось в республиках и тех странах, где можно произносить слово "Отечество"».
1989
