Маяковский как личность и как поэт неразрывен с «серебряным веком».
Это было время заката русской литературы: апатия, пустота, фразерство революционности витали в общественной атмосфере. Начиная от Горького с его желанием «грядущих бурь», и кончая Бальмонтом и Клюевым — все помешались на «борьбе с самодержавием». И вот ход истории свершился — настал «светлый день» и пришли долгожданные герои — Дзержинский, Урицкий, Ежов, Берия и иже с ними.
Столь долгожданный пожар опалил робких «певцов» бури — и их место заняли другие, которые чувствовали себя в огне как рыба в воде.
Маяковский с детства ненавидел Россию, ее природу, ее историю, ее культуру. Попытки многих критиков притянуть к работе поэта термин «народный» — просто неуместны. Некоторые, выискивая в лестничных нагромождениях частушечные мотивы, забывают, очевидно, о происхождении частушки как формы «творчества» самого низменного пошиба.
Маяковский в своей автобиографии сам признается, что «возненавидел сразу все древнее, все церковное, все славянское». И добавляет: «...бесконечно ненавижу Бемов, русский стиль и кустарщину». Лермонтов поэта «раздражал», Толстого начал было читать в тюрьме — да и не дочитал. Скучно.
Багаж, что и говорить, неплохой.
Однако едва ли не с детства — в политике с головой. В 1908 году, т. е. с 14 лет, Маяковский — член РСДРП.
Вскоре — уже член Московского комитета партии.
Попавшего в Бутырку новоиспеченного члена парткома выпустили «под родительскую опеку». В кровавой-то, в царской-то России!
Позднее — был бы с дипломом университета или с офицерским званием — не ускользнул бы от ЧК или ГПУ.
А тут — член городского комитета партии!
В творчестве поэта основной ориентир — «антиэстетизм».
Учитель: Бурлюк — он же «отец родной».
А «нигде кроме, как в Моссельпроме» Маяковский считал поэзией самого высокого полета.
Быть может, в отношении себя он и не очень-то ошибался.
Вот, собственно, и все «кредо», вся идея.
А «творчество» было своеобразным «иллюстративным» приложением.
Основное чувство поэзии Маяковского — ненависть.
Чувство скорее физиологическое. Он с восторгом пишет, как орущая «пьяной толпой» революция
Прикладами гонит седых адмиралов
Вниз головой с моста в Гельсингфорсе...
И далее:
…отца —
предложи на старье меняться —
мы и его
обольем керосином
и с улицы пустим
для иллюминаций...
И далее:
Мы смерть зовем
рожденья во имя...
И далее — любимому вождю:
теперь не промахнемся мимо.
мы знаем кого — мети,
ноги знают,
чьими
трупами им идти.
Руки знают,
кого им
крыть смертельным дождем...
Вспоминая эмиграцию, Маяковский восклицает:
Леса российские, соберитесь все!
Выберите по самой большой осине,
чтоб образ ихний
вечно висел,
под самым небом качался, синий...
Написано это стихотворение в годы постоянных поездок поэта за рубеж, в частности во Францию, где он неоднократно встречался со своими бывшими знакомыми — а у Анненкова даже 200 франков попросил на обед, Денег, конечно же, не отдал. А стихи про осину-то написал. И в «Правде» напечатал.
Умел, что и говорить, бросить вызов обществу...
Характерно, что и в прозе поэт не менее кровожаден, чем в поэтических опусах. Описывая аварию самолета в Нью-Йорке, он скажет о погибших — «вслизились в землю...»
А на корриде поэт «...испытал высшую радость: бык сумел воткнуть рог между человечьими ребрами, мстя за товарищей-быков». Характерно, в данном случае, наименование «товарищ-бык».
Кстати, к столь любимым массам поэт категоричен:
Голов людских обделываем дубы...
Мозги шлифуем рашпилем языка...
Собственно говоря, знал что творил.
И с какой целью.
Призывая всех трудящихся, имевших «дубликат бесценного груза», кончить жизнь в «штанах, в которых начал», и клеймя «рисующих себе будущее большим академическим пайком», поэт, тем не менее, ведет иной образ жизни. Он получает тот самый паек. Он живет в роскошной по тем временам квартире (очевидно, ее и описав в небезызвестном стихотворении от имени московского рабочего Козырева, и поныне жмущегося в коммуналке).
Конец поэта был предрешен.
Виной тому менее всего любовная драма.
Может быть — психическое расстройство.
Если посмотреть так называемую лирику поэта, то нетрудно обнаружить, что вся она — психический надрыв, если не сказать более. То ему хотелось «колоть дрова», то «ревновать Коперника», — и все вокруг орало и визжало, кривляясь и корчась, — от уличного фонаря до звезд.
Боли душевной не было.
Так что эта сторона творчества, как и кончина, должна стать предметом рассмотрения не журналистов и историков, а психологов и сексопатологов скорее.
Более чем стихосложение, поэта также интересовала политика. И еще более — политические игры.
Он был чудовищно информирован. И, как кажется, дело тут не в предвидении. Его постоянно прорывало:
В терновом венце революций
Грядет шестнадцатый год.
Или вот еще, в 1919:
…новый грядет архитектор —
это мы,
иллюминаторы завтрашних городов...
А взять загадочное написанное в Мексике стихотворение «Христофор Колумб» — самую настоящую оду Троцкому, затихарившемуся в Алма-Ате.
По приезде на Родину поэт, однако, заявил; желая, чтоб «к штыку приравняли перо»:
о работе стихов, от Политбюро,
чтобы делал доклады Сталин.
Вот тебе раз! Не успел схоронить любимого вождя — и уже нового воспевать. Предсмертный крик Маяковского — «у нас один вожатый — товарищ ВКП(б)» — судьбы поэта не изменил бы.
Поэт нужен был мертвым.
Чтобы сбылась еще одна его мечта: «Стихами крестить детей».
И продолжали, вместе с его словом, «голов обтесывать дубы» и «шлифовать мозги рашпилем языка».
В. Мейерхольд в 1936 году на встрече с рабочими завода «Шарикоподшипник» сказал: «Маяковский очень любил Пушкина..., он мог бы писать как Пушкин, но не захотел...»
Вот ведь как все просто.
Мог бы — да не захотел.
1992
