Можно ли сказать, что советская литература как явление прекратила свое существование вместе с прекращением такого широкого понятия, как «советский». Нет уже советского государства, нет уже советской власти и советского народа...
Но в 1917 ли году родилась советская литература?
А может быть, ранее, под пером неистового неврастеника Радищева, родилась первая поистине советская книга?
Л.Н. Толстой, отчеркнув в энциклопедическом словаре классическое определение марксизма: «Бытие определяет сознание», невольно определил кредо новой литературы. Именно это — бытие определяет... Не дух святой, не «божественный глагол», — а бытие.
Не случайно Толстой превыше прочих ставил Решетникова да Левитова. Очень советские.
А впрочем только ли они?
За Толстым последовал «серебряный век». Пустота, отрешенность, неврастения, не «божественный глагол» — а нечто сатанинское звучало и у Бальмонта, и у Клюева.
Знаток европейской истории и культуры Бальмонт со свойственной ему патетикой восклицал:
Я хочу горящих зданий!
Я хочу кричащих бурь!..
Я хочу иных бряцаний
Для моих иных пиров,
Я хочу кинжальных слов
и предсмертных восклицаний!..
Загорелись здания, забряцало оружие, раздались даже не восклицания, а вопли. И на кого обижался Константин Дмитриевич впоследствии?
На темного и забитого русского мужика?
На митингах, организованных РСДРП, гремели «апостольские» речи «патриархального» Клюева, изнывающего в ожидании прихода героев завтрашнего дня:
Родина, кровью облитая,
Ждет вас, как светлого дня,
Тьмой кромешной сокрытая,
Ждет, не дождется — огня!
Этот огонь очистительный
Факел свободы зажжет...
Настал светлый день. Но загорелся не факел свободы, а костер инквизиции. В этом отношении даже более уважительна позиция Горького или Маяковского, поставивших свое творчество на службу РСДРП. «У нас один вожатый — РСДРП», — искренне говорили они, и за это их можно уважать. Ведали, что творили.
Да и получили по заслугам.
Советская литература — литература факта. Может быть, и истинного. Но сами истина не есть еще проявление духовного.
В советской литературе нет духа.
Может быть, оппозиция режиму, протест, но опять — на уровне быта. Можно сколь угодно превозносить Зощенко или Хармса.
Кто говорит, что они не гениальны. Но — очень по-советски.
Абсурдный во многом апофеоз по поводу столетия со дня смерти Пушкина в СССР вызвал во многих протест. Были статьи в прессе русского Зарубежья — например, Струве, Зеньковского. Это был «божественный глагол». Своеобразным «протестом» оправдывают Хармса, написавшего: «Пушкин любил кидаться камнями. Как увидит камни, так и начнет ими кидаться... у Пушкина было четыре сына, и все идиоты. Один даже не умел сидеть на стуле и все время падал...»
Пошло и глупо.
Но очень по-советски. Так что Хармс — пусть и гениальный, но очень советский писатель.
Ни Бунин, ни Шмелев, ни Зайцев не смогли бы существовать в Советской России. Ушла в небытие плеяда крестьянских поэтов. Тихо угас Блок, предрешивший:
Но если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Блестящих колец чешуи…
А вот А.Н. Толстой вернулся. И написал роман «Хлеб».
Он был советским вполне, даже графом он был советским.
«Прорыв» шестидесятых, особенно в поэзии. был просто классически советским: «Партия сказала: "Надо!"» — и поэты загремели на эстрадных подмостках: «Есть!» Пресса и поэзия?
А впрочем, были уже и Надсон, и Некрасов... Последний прослыл азартным игроком, обобрал Огарева, в лисьей шубе ходил, даже хоронить завещал — на Новодевичьем.
А в нынешние дни — сначала гимны Сталину, потом — про футболистов и строителей Братской ГЭС, потом — на трибуны съездов и, наконец, апофеоз творчества — Самый Главный Советский Писатель. Генеральный секретарь. За неделю до распада партии. Очень по-советски.
Подавала надежду «деревенская проза». Русская проза. И что сталось ныне? Опять — пресса. Пусть даже созидательная, искренняя, мудрая. А далее? Один — в Президентский Совет, другой — в ЦК КПСС, третий в Рим, письмо подмахнуть...
На Государственную — Нобелевскую.
На Героя Социалистического Труда — Орден Почетного Легиона... Любоваться надо на золотую рыбку, а не просить у нее. Остались ныне у разбитого корыта.
В советской литературе нет тайны слова.
Слово в советской литературе — средство общения.
И не более того. Она деградирует вместе с теми, с кем она общается.
Первый шаг неизбежен — превращение советской литературы в прессу. Что печатают журналы? Что издается в издательствах? Слава Богу, за столетия существования русской литературы написав столько, что можно черпать до бесконечности.
Кого ни возьми — Лескова или Бунина, Блока или Есенина — все что-то еще не издано. За шесть перестроечных лет не сподобились напечатать ни Хомякова, ни Самарина, до И. Ильина — в смысле издания отдельной книги — тоже руки не доходят.
Даже не полностью опубликованная, издерганная многоточиями и «выбранными» местами литература русского Зарубежья показала полное бессилие и несостоятельность слова сегодняшних корифеев.
А те все продолжают ругать проклятое прошлое, не понимая, что умолчанием своим это самое недавнее прошлое и создало их, борцов, — как одного, так и другого лагеря, — разыгрывающих свои потешные бои в угоду своим хозяевам.
Глупость в данном случае не может служить оправданием. Влияние литературы на массы оказалось таким же блефом, как и мнимое могущество КПСС.
У нас была самая читающая в мире страна.
Да читали-то в основном юмористов да сатириков на последней странице «Литературной газеты».
Жванецкого знают все. Кто-то сказал — Гоголь наших дней. Это неверно. Спроси, что написал Гоголь, — никто толком не скажет. Чехов тоже писал юмористические рассказы.
Но Аверченко далеко до Чехова. А Жванецкий и Аверченко — все равно, что Моцарт и Алла Пугачева. Но — по-советски — такое сравнение возможно. В смысле — равенства.
Считал же гениальный Мейерхольд, что Маяковский мог бы писать как Пушкин. Ан не захотел. Написал лучше.
И действительно, что там Пушкин — четыре сына, и все дебилы. Поэтому надо было восстановить Д. Хармса в рядах Союза советских писателей.
Это было бы справедливо. И очень по-советски.
Самая читающая в мире страна поперла в видеосалоны.
И — оказывается — ей не нужен Пушкин. И — о ужас! — Тютчев тоже не нужен. А ведь раньше, в СССР, почти каждый рабочий, или колхозник, или инженер приходили домой после трудового рабочего дня — и хвать с полки Александра Сергеевича.
Ведь даже Ленин — с детства помним — чуть что не так — сразу читать «Войну и мир», сцену охоты.
«Тьмы низких истин нам дороже...» — отметил поэт.
А Маяковский все одно лучше написал.
И представить страшно — а ведь мог, как Пушкин...
Залыгин, переживая, как-то сказал: пожалуй, скоро художественная литература будет никому не нужна.
Это не так. Советская литература действительно никому не нужна уже сегодня. Никому не нужны многотысячные тиражи нудных певцов трудовых будней рабочего класса и трубадуров успешного развития нового, социалистического характера.
Она уже умирает, и видные представители течений, как правых так и левых, агонизируя и подчас не понимая происходящего, ведут еще вялые арьергардные бои.
А русская литература будет жить.
Будет жить и русское слово. Оно будет тихим и проникновенным.
Оно будет для немногих.
Мы дойдем до полного разложения, до полного упадка.
Мы дойдем до завершения новой смуты — до войны, до братоубийства, до холода и разрухи.
Это неизбежно.
А дальше — все повторяется опять.
«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.»
1992
