В пустом зале ресторана, самого лучшего из трех заведений общепита райцентра, занят только один столик в самой глубине зала возле кухни. За столом сидят трое: Иван Иванович Семирякин, начальник райпищеторга — круглый, краснолицый, немного подобострастный; ревизор из облфинуправления Вася Дрыкин, вчерашний студент, смущающийся пока подобными приемами, и Генрих Васильевич Ерасов, шеф-повар этого заведения, автор всех изысканных кушаний, которыми заставлен стол. Зал погружен в уютный полумрак. Из раскрытого окна доносится приглушенный шелест июльской тяжелой листвы, теплый ветер едва колышет плотные занавеси.
Выпито и съедено достаточно, и в душах у присутствующих полное умиротворение и покой. У Васи Дрыкина — от теплого приема и оттого, что он, вчерашний студент, здесь большой человек и ни за один обед или ужин не заплатил ни копейки, что при его окладе в сто двадцать немаловажно. Семирякин доволен тем, что ревизор молод, «лопоух» и без больших материальных и моральных затрат удалось направить его внимание в сторону от «имеющихся недостатков», и акт уже подписан. А Ерасов доволен тем, что обед, превратившийся уже, впрочем, в ужин, удался на славу, а Генрих Васильевич любил угодить солидному клиенту.
Разговор, протекавший оживленно и даже порою горячо, постепенно затихал. Темы были исчерпаны, анекдоты рассказаны, и в минуту, когда собеседники совсем было умолкли, Ерасов, здоровенный мужчина, и за столом восседавший в неизменном белом халате и переднике, так как то и дело выходил на кухню, объявил, что пора бы испить чайку. Дрыкин и Семирякин согласно закивали.
Чай Ерасов готовил для таких гостей особо, с каким-то секретом, оттого и, вышедши на кухню, отсутствовал сравнительно долго, так что Дрыкин даже задремал. Но когда гости отведали густого, терпкого напитка кирпичного цвета, они в один голос замычали и захмыкали от удовольствия, снова оживившись.
— Надо тебе заметить, Василич, — обратился к Ерасову Семирякин, — что твой чай, прямо скажем, явление неординарное.
— Да, чай прямо-таки генеральский, — добавил Дрыкин, вспоминая студенческие столовки. — Никогда такого не пил...
Тут Дрыкин неловко замолчал, потому что, как ему показалось, фраза его была не к месту; еще вчера Семирякин просто заставил его принять двадцать пачек цейлонского в качестве презента. Дрыкин деньги бы отдал, да денег-то не было, и получилось как-то нехорошо, хотя Семирякин заверил, что это пустяки. Для Семирякина это были действительно пустяки, потому как прежний ревизор, отправленный нынче на пенсию Шендырев, брал помногу и шутил, подлец: «Когда же ты, Семирякин, мне наконец свинью подложишь?» — и выразительно стучал при этом по багажнику своего холеного «Москвича». Почуяв мимолетное напряжение Дрыкина, Семирякин опять стал нахваливать, прихлебывая, чай, чтобы разрядить обстановку. Ерасов, польщенный похвалой, сидел довольный и улыбался хитровато.
— Между прочим, через этот вот чай вся моя жизнь, можно сказать, в корне изменилась, — тут он тяжело вздохнул и продолжил: — Вот ты говоришь, Василий, что чай генеральский. А это ведь целая повесть...
Дрыкин и Семирякин наперебой просят Ерасова рассказать очередную историю, которых он — большой мастер поговорить — нарассказывал сегодня уже предостаточно. Рассказчик он интересный, да и повидал на своем веку немало. Рассказывает Генрих Васильевич с видом невозмутимым, несколько даже отсутствующим, что, впрочем, придает его повествованиям еще большую увлекательность. Бывало, наслушаются Ерасова, а потом, спустя какое-то время, попробует кто-нибудь пересказать услышанное — не то выходит, скучно и как-то незначительно.
Ерасов не спеша допивает чай, аккуратно отодвигает стакан и, откашлявшись для солидности, начинает:
— Случилось это лет тридцать тому назад. Служил я тогда в армии, в артиллерийском полку, начальником столовой. Ну, служба как служба; интендантство, пожалуй, не самое легкое дело в армии. Пока стоим в гарнизоне — ничего. А поехали в поле на учения — пиши пропало. Во-первых, рассчитай все — по нормам и прейскурантам, да так, чтобы и самому внакладе не остаться. Во-вторых, условия — будьте нате: то дождь, то снег, то жара, то мороз. А есть всем подавай к сроку. Деваться некуда. Хотя, впрочем, армейские порядки для меня были делом привычным, я ведь в армии еще давно начинал — срочную, между прочим, в дивизионном оркестре, на валторне играл...
Однажды, а дело было поздней осенью, подняли нас по тревоге — в поход. Проверяющий приехал из Москвы, генерал-лейтенант, мужик видный, дородный, поесть, как потом выяснилось, большой любитель. Строгий, однако, был до безумия. Под утро вот и нагрянул. Шум поднял, пистонов, так сказать, всем навставлял. И комдиву — приказ: такой-то полк — на колеса. Самолично прибыл в полк. Уселся в дежурке, сидит да на часы поглядывает.
Командир, стало быть, — меня. Ты, говорит, хоть чаю этому паразиту сгоноши, не водкой же его пока поить. А с чаю он, может, и помягчеет. И то сказать, пять часов утра, в желудке-то, наверное, только что мыши не скребутся. Командир в дежурку — шасть.
— Не желаете ли, товарищ генерал, чаю с утра, пока мы тут...
— Давай, — говорит генерал, — но ежели в положенное время не уложишься, говнюк, никакие тебе чаи не помогут.
Ну, тут, натурально, и я возникаю на пороге в полевой уже форме, в портупее, однако в белом фартуке и с подносом. А на подносе — чайник фаянсовый и стакан в подстаканнике мельхиоровом с красной звездой посередине.
Понравилось это дело генералу. Чуть даже подобрел он. Отхлебнул чаю и похвалил меня:
— Чай у тебя хороший. Крепкий. И сапоги начищены. Молодец!
Строгий был человек, а и то — не без души.
Сразу после тревоги убыли мы в поля, на стрельбы. И целую неделю генерал тот вместе с нами торчал. Ну, для него — отдельная палатка, конечно. Хотя ел вместе со всеми, в общей столовой. «Люблю я по-простому, по-солдатски», — говорил. Ел он, действительно, там же, где и все. Только приходил чуть раньше, да и готовил я ему особо.
Меня генерал запомнил и всегда зычно окликал:
— Хорошо бы чайку, старшина!
Чай я ему тоже заваривал особо, в отдельном чайнике, и всегда самолично. А однажды случилось вот что.
Ночные стрельбы закончили поздно, уже под утро. Дождь лил всю ночь. Вернулись все мокрые и злые как собаки. Народ был в ту ночь издерган и повара тоже. И то ли по ошибке, то ли специально сыпанул мне кто-то в коробку с чаем красного перца. И не просто сыпанул, а тщательно перемешал, зараза. Было тогда все один к одному: движок полетел, сидели в темноте, при свечах. Да вдобавок ко всему насморк меня замучил — не учуял ни черта.
Первым прибыл, как обычно, генерал. Сразу — в столовую.
— Давай-ка, старшина, чаю. Продрог.
А у меня все уже готово. Наливаю стакан. Подношу, А генерал, видать, с большого похмелья, ночь не спавши, да еще озябший, как глотанет, аж со всхлипом — натурально, крокодил... Ну и полетели тут в меня и стакан, и чайник, и столы, и стулья. А слова какие кричал — передать невозможно. Да и то — от такого напитка на стену полезешь. Меня, конечно, уволили в неделю. И вся моя жизнь пошла иначе.
Слушатели смеются. Но смеются как-то лениво, неохотно. Уж слишком хорошо и сытно им в этот июльский вечер, и легкая дремота постепенно овладевает ими, клонит в легкий, прозрачный сон... Ерасов хочет еще что-то добавить к сказанному, но неожиданно умолкает.
Он вдруг понимает, что в его жизни, в главном, иначе ничего и не могло произойти. Он точно так же бы впоследствии женился — не на той, так на другой. И детей бы точно так же вырастил. И если были бы у него, как и сейчас, сын и дочь, то дочь все равно бы вышла замуж и уехала к мужу, а сын потянулся бы в иные края — ну не в Нижневартовск, так, к примеру, в Мурманск. И точно так же звонили бы по праздникам да подвозили бы на лето внуков... Точно так же приходилось бы вставать ни свет ни заря и ехать на работу. И затемно возвращаться домой. И квартира, и машина, и дача — вот, собственно, и все, и как ни крутись — итог один и тот же. Эта мысль приходит в голову Ерасову впервые и так поражает его, что Генрих Васильевич теряется и начинает уже было грустить... Но Семирякин успевает наполнить рюмки. Что-то говорит, энергично встряхивая отяжелевшей головой. Генрих Васильевич выпивает, закусывает тающими во рту солеными груздями и немного успокаивается.
1988
