Вся моя недолгая военная служба прошла в небольшом военном городке на побережье Каспия. На территории городка высились заботливо выращенные в этой знойной стороне небольшие сосенки, ели, кусты шиповника, акации, миндаль, зеленели лужайки, которые постоянно орошали фонтанчики воды, за чем бдительно следили дежурные.
Но сразу же за каменной оградой, которая отделяла от внешнего мира четыре пятиэтажных дома, здания клуба, магазина, казарм и прочие постройки, тянулась выжженная солнцем гряда невысоких гор. Земля была сухая, глинистая, и в знойные дни редкую громыхавшую машину не видно было в туче пыли, а осенью и зимой, когда шли дожди, все вокруг превращалось в непроходимое месиво; и повсюду, куда ни посмотри, громоздились нефтяные вышки — большие и малые, ржавые и отливающие еще не потемневшей от времени сталью, работающие и давным-давно заброшенные и покосившиеся...
Совсем недалеко от нашего жилища были два небольших озера. Собственно, озерами их только называли. На то, чем в нашем понимании есть озером, эти два водоема ничем не походили.
Первое скорее напоминало пруд — очень небольшой, округлый, с ровными берегами, но глубокий. Рядом громоздилась солидная куча металлолома, а по всей поверхности воды расплывались маслянистые пятна нефти. Второе озеро было расположено чуть дальше, между двумя отвалами, сотворенными местным каменным карьером из негодных стройматериалов и выработанной земли. Небольшое, неглубокое, в отдельных местах его можно было перейти пешком, подтянув повыше голенища болотных сапог. На этих озерах и была вся наша охота. Уж не знаю, какая там живность водилась в негустых зарослях камыша и осоки, но утки, зимовавшие здесь и жавшиеся большей частью к водоемам почти у самого моря, нет-нет да и устраивали здесь свои стоянки, слетаясь вечером на облюбованные заранее места.
На охоту я отправлялся почти каждый день с моим приятелем Толей Лапшиным, командиром взвода, человеком спокойным и малоразговорчивым. Охота, казалось, была его единственной страстью. После покупки в комиссионном старой, но еще отлично сохранившейся двустволки-ижевки он целый месяц почти не выпускал ее из рук, даже спал с ружьем почти в обнимку.
Мною Толик, как охотник более опытный, руководил и, стало быть, нещадно меня эксплуатировал. Застать уток врасплох на озере было почти невозможно. Местность кругом открытая, и даже ползущие охотники издали заметны — тем более уткам, птицам вообще очень осторожным и пугливым. Но если к первому озерку подходы были открыты совсем, то ко второму можно было подобраться, так сказать, с хитростью.
Хитрость состояла в том, что один из охотников осторожно забирался на отвал, а второй, незаметно продвигаясь по берегу, метров за двести спугивал уток. На гору обычно вскарабкивался Толик, а я тихо крался внизу, перелезая с камня на камень, рискуя свалиться в воду и переломать себе ноги...
Напуганные мною утки взмывали прямо Толику под выстрел, как в тире. Толик иногда попадал. Чаще мазал, но однажды взял-таки гуся, за которым давно уже безуспешно ходили все местные охотники. Гусь пошел в суп, жарить его, такого тощего и жилистого, было просто бессмысленно.
Но чаще всего мы до бесконечности просиживали в сооруженных на берегу обоих озер засидках, терпеливо выжидая тот час, когда послышится привычный протяжный свист пролетающей стаи.
Охотники были у нас хорошие, дружные, нежадные — словом, люди как люди. Но был один, о нем и пойдет речь. Звали его Андрей Варнаков, и был он начальником службы ГСМ нашего полка. Он был молчалив, угрюм, высокомерен и считал себя очень честным и умным. Но, как говорили многие, лучше бы воровал, да был человеком... В самом деле, показная принципиальность часто оборачивается просто мелочной тупостью, а то и желанием с высоты своего положения унизить, оскорбить человека.
А начальник ГСМ — фигура значительная. В случае чего — может выручить, а может и нет. У Варнакова трудно было допроситься бензина даже когда было положено. Он твердил про лимиты, нормативы и непременно заключал: «Экономика должна быть экономной...» Говорил едва ли не с издевкой, но слушать приходилось, да и куда денешься — и дух и букву инструкций толковал Варнаков безукоризненно. Впрочем, кое для кого делал исключения — для замполита и зампотыла, их «Жигули» не доверял даже заправщику. Ходили слухи, что все-таки налево кое-что он сбывает. Но за руку не ловили.
Жил Варнаков в гостинице, один, хотя и была у него законная супруга, такая же, как он, грузная и неповоротливая. Но жили они врозь, потому что не желали терять жилплощадь в Тюмени, откуда Варнаков был родом, и жена не выписывалась оттуда, держала квартиру. Пару раз она приезжала к нему, но ненадолго.
Случилось так, что несколько дней подряд Варнаков заходил к нам с Толиком в гости, осматривал подолгу наши ружья, рассказывал, какая шикарная охота у них в Тюмени... А вскоре похвастал перед нами своей покупкой — пахнущей смазкой штучной тулкой-вертикалкой.
Мы, конечно, поздравили его, и, несмотря на наше нежелание, пришлось внять его просьбе — взять с собой на охоту, или, «на пристрелку», как он выражался.
Вечером отправились втроем. Мы с Толиком молчали всю дорогу, оттого что третий был лишний да к тому же тащился он тяжело, громыхая сапогами и непрерывно рассказывая, как в Тюмени бил уток за двести метров прямо в глаз и все такое прочее. Шел Варнаков позади нас метрах в трех, мы шагали быстро и не оглядывались, поэтому, когда грохнул выстрел, мы даже вздрогнули от неожиданности. Сразу же обернулись: Варнаков стоял, держа в руках ружье, из стволов тянулся еще синеватый дым. Выяснилось, что он решил «пристреляться» по воробьям, кружившимся тут и там веселыми стайками. Мы посоветовали Варнакову пострелять по бутылкам, прежде чем отправляться на уток. Тот обиделся и молчал всю дорогу, и мы слышали за спинами его недовольное сопение.
Маневр с подходом на этот раз не удался, так как все наши с Толиком старания пропали напрасно: Варнаков, которому мы поручили заходить с другой стороны озера и ждать, когда утки полетят в его сторону, шел, как слон, и грохотом и шумом мог бы распутать стадо баранов, а не то что чирков, которые как полоумные тут же взмыли в небо.
Недовольные началом, расселись в засидках по разным берегам: мы — лицом к закату, а Варнакова отсадили подальше, в глухой угол, уверив его, что это самое лучшее место. Мы опасались, как бы он, чего доброго, не подстрелил нас, так как его охотничьи дарования стали нам к этому времени очевидны.
Тот день был неудачным. Солнце уже закатилось за гребень горы, но ни один бестолковый чирок или степенная кряква не летели над нами. Стояла тишина, изредка нарушаемая дребезжащим стрекотом какого-то неведомого болотного обитателя. Да еще обнаглевшие кулики пулей вылетали из камыша и носились тут и там, точно уверовав, что никакому охотнику в голову не придет лезть в эти заросли за таким незначительным количеством мяса... Не знаю кому как, а лично мне сидение в тщательно замаскированном, любовно оборудованном месте нравилось. Засидка представляла собой неглубокую яму, прикрытием служила куча аккуратно сложенных камней, сидели мы на специально принесенных досках. Тепло, сухо, ветром не задувает. Тебя не видит никто. Ты видишь всех. Покой. Нет лучшего времени для того, чтобы привести в порядок разбежавшиеся мысли, дать отстояться взбаламученной душе...
Вдруг я заметил, как две большие птицы стали снижаться над нами. Это были журавли. В начинающей густеть, но еще прозрачной закатной дымке они как будто отливали серебром. Птицы постепенно сужали круги, плавно и величественно; и только одна мягко, неслышно почти — или так мне показалось — снизилась и большие пепельно-серебристые крыла прошумели над водой, как громыхнул выстрел, затем — другой.
Журавль вскинулся было вверх, но, беспомощно затрепыхав крыльями, упал в воду. Тихо плеснула вода, раздался крик второй птицы, в страхе рванувшейся в небо, подальше от беды — непонятной и жестокой.
Стрелял Варнаков. Почти в упор, метров с десяти. Он бежал с переломленным ружьем по берегу и кричал:
— Видели? Видели? Попал! Влет, влет попал...
Куда девались его степенность и важность? Забрызганный водой с ног до головы, он ухватил птицу за тонкую шею и поднял ее. Вода вместе с кровью стекала с серебряного, начинающего уже тускнеть крыла. Мы подошли. В глазах Варнакова, продолжавшего что-то со смехом взахлеб говорить, светились радость и удовлетворение. Неумело, но крепко схватив журавля за лапы, он пытался привязать его к поясу. Голова птицы бестолково билась о сапоги Варнакова, глаза застились смертной пленкой.
— Дурак ты... — мрачно сказал Толик. И повторил, уже со злобой:
— Дурак. Зачем убил птицу? Это же журавль!
— Как зачем? Как зачем? — автоматически переспрашивал Варнаков, не задумываясь над словами. — Убил и убил... Убил и все тут... Журавль, он что — не птица?
Тут Варнаков довольно засмеялся, наконец-то приторочив журавля к поясу, удобно пристроив и подвязав раскинувшиеся крылья. Вода и кровь стекали теперь по штанине.
Мы с Толиком повернулись и пошли прочь. Варнаков окликнул было нас, но, не получив ответа, послал нас куда подальше. Мы не отвечали. Всю дорогу мы молчали. Темнело быстро. В густеющей мгле уютно засветились огни наших домов. Близилась ночь. Все кругом стихло. Внезапно налетели первые резкие порывы ветра. А уже через недолгое время ветер засвистал настойчиво, по-хозяйски. По степи полетели мусор, обрывки старых газет, каких-то тряпок, листья, клочья овечьей шерсти и прочей грязи...
Когда мы проходили мимо первого озера, было уже слышно, как надрывно скрипят ржавые балки заброшенной нефтяной вышки, как пронзительно завывает ветер в пустых трубах... В озере волновалась черная, маслянистая вода, ходили небольшие волны, в которых дробилась и рассыпалась выглянувшая из-за туч подслеповатая луна.
1987