Капитана Тарасова вызвал командир. Вопрос был старый и надоевший: в дивизии никак не хотели увеличить лимиты горючего, а его хронически не хватало, так как на складах ГСМ у Тарасова всегда паслось «экономное» дивизионное начальство. Тарасов постоянно ругался с командиром, грозил написать в Комитет народного контроля или в военную прокуратуру, уволиться со службы и так далее. Командир, в свою очередь, беспощадно материл капитана, грозил партийными взысканиями и тоже увольнением. Оба они настолько привыкли к своему дурацкому положению, что перестали всерьез воспринимать утомительные разборки и делали это по уже почти что ритуальной необходимости. Дело обычно заканчивалось тем, что сообща они составляли очередную заявку, рассчитывая на очередной отказ.
Нынче командир был явно в добром расположении духа. Достав из стола листок бумаги с печатью, он протянул его Тарасову:
— Вот тебе новые лимиты, Коля. Трудись и не забывай начальство, — и протянул еще листок бумаги с аккуратно записанным номером автомашины. — А эту заправь из нашего командирского фонда...
Тарасов аккуратно сложил оба листка бумаги и встал.
— Разрешите идти?
— Валяй, — напутствовал его командир, но вдруг, вспомнив, начал копаться в бумагах на столе. — Подожди-ка, подожди...
Найдя нужное, он на секунду задумался и, протягивая помятый конверт с жирными штемпелями, как бы извиняясь, произнес:
— Тут вот письмо пришло Титову... Наверное, из дома... Куда его теперь? Замполит у меня в отпуске, а вы вроде как дружили...
Капитан Титов, командир батареи, был действительно другом Тарасова, но его уже два месяца как не было в живых. Он уехал по замене в Афганистан и погиб буквально через неделю — разбился транспортный вертолет...
Тарасов нерешительно взял конверт, а командир, облегченно вздохнув, заторопил капитана:
— Ну, давай, давай, Тарасов, а то племянника комдива оставишь без бензина, он, небось, позеленел у заправки...
Тарасов отправился в парк, отдал необходимые распоряжения, потом поехал в город в штаб дивизии и целый день таскался там по разным кабинетам. Несмотря на суматошный день, он ни на минуту не забывал о помятом конверте, который лежал в портфеле вместе с бумагами, и горькое, тревожное чувство не покидало его.
Вернувшись вечером домой, Тарасов первым делом поставил чайник, достал из вороха бумаг письмо и, сев у открытого окна, закурил. Ему вспомнилось недавно минувшее лето и Саша Титов, такой, каким он видел его в последний раз — в суматошной, знойной толчее аэропорта. И запомнилось, что Саша был плохо выбрит — много порезов, и все оправдывался как будто:
— Понимаешь, старик, торопился, а лезвие новое... — озабоченно твердил он. А еще переживал, что верхняя пуговица на кителе плохо пришита — вот-вот оторвется, а у него ни иголки, ни нитки, все оставил дома.
Рейс на Ташкент отложили на пару часов, и они долго-долго курили, тяжелея от духоты, и молчали... И только простившись уже, Саша вдруг обернулся и, как-то неловко взмахнув рукой, крикнул:
— Я напишу, старик!
Тарасову захотелось сказать что-то хорошее, у него на мгновение вдруг защемило в душе, но он только бодро улыбнулся и в ответ кивнул головой:
— Ладно! Давай!
Тарасов был старый холостяк и привык к одиночеству, никогда не тяготился им, а даже наоборот — дорожил. У него, впрочем, не было недостатка в разного рода встречах, но когда тебе уже за тридцать, ты начинаешь привыкать к выработанному ритму жизни и уже не решишься его менять, тем более что за последние десять лет службы Тарасов сменил пять гарнизонов, постоянно переезжая с места на место, подолгу не имея собственного угла.
С Титовым они сошлись сразу — приехали в военный городок почти одновременно, поселились вместе в одной комнате в офицерской гостинице. Оказалось, они земляки, из одного города, учились в соседних школах, да и жили почти что рядом. Так уж сложилось, что, не зная друг друга, разъехались потом в разные концы страны, чтобы через много лет случайно встретиться в этой «горно-пустынной местности» за несколько тысяч верст от России.
Титов был женат, но жена, как часто бывает, не спешила переезжать, жила пока с родителями в Ленинграде — с той самой поры, как Титова перевели сюда из Венгрии. Это ни у кого не вызывало удивления, потому что в кочевой офицерской жизни неустроенность на новом месте — постоянное явление. И Титов не торопил супругу с переездом, не хотел тащить ее за собой Бог весть куда...
Титов о жене почти не говорил, и Тарасов только то и знал, что она ненамного моложе его, что зовут ее Ольга и что большая фотография ее аккуратно прикноплена над кроватью Титова. Тарасов особенно не расспрашивал друга о семейной жизни, а если и заходил разговор, то получал он скупые односложные ответы.
Однажды, предложив другу отправиться в город, чтобы провести вечер в обществе своей старой знакомой и приглашенной специально для такого случая ее подруги, он получил твердый отказ, в котором сквозила даже досада. Больше этой темы Тарасов не касался.
Все переменилось, когда Титов вернулся из Ленинграда, где проводил отпуск. Приехал он на неделю раньше срока какой-то смурной, почти не разговаривал и лежал влежку. Тарасову были знакомы эти признаки тоски и безнадежности, накатывавшие неведомо из каких глубин души, он объяснял их переменой обстановки и не старался лишний раз расспрашивать друга, понимая, что помочь тут нечем... На третий день Титов был уже почти в норме, но что-то уже изменилось в нем — задумчив стал, что ли? А заметив, что вместо портрета на стене остались лишь четыре точки от кнопок, Тарасов понял, что произошло серьезное.
Вечером он купил в военторге водки и закусок. Титов сидел на кровати и, сосредоточенно глядя в пол, курил. Пепел он аккуратно стряхивал на пол, чего раньше с ним не случалось. Подняв голову и посмотрев на вошедшего друга, Титов тяжело вздохнул и произнес виновато:
— Знаешь, старик, от меня жена ушла... Такие вот дела...
— Знаю, — ответил Тарасов и поставил на стол две бутылки «Столичной».
О том, что Титову пришла замена, Тарасов узнал за неделю до отъезда товарища. Неделя эта пролетела незаметно и почти ничего не оставила в памяти, кроме жаркого июльского полдня в бестолковой суете аэропорта...
За окном уже стемнело, а Тарасов все не решался взять в руки помятый конверт. Письмо было от жены Титова — обратный адрес и почерк Тарасову были знакомы. Что делать с этим письмом? Может, отослать обратно? Просто сунуть в конверт, написать адрес. Или приписать несколько строк. Но о чем? Расстались они уже месяца три тому назад, развелись официально, может быть, ей и не сообщили о смерти Титова? А может, и сообщили, если числилась она в личном деле как законная офицерская жена? Тогда зачем она пишет сюда, да еще на его фамилию?
Повертев нерешительно конверт в руках, Тарасов заметил, что он плохо запечатан, точнее сказать, совсем открыт, и в ту же минуту, не задумываясь, хорошо или плохо он делает, Тарасов вытащил из конверта аккуратно сложенный листок и прочитал: «Здравствуй, дорогой Саша! Долго думала, прежде чем тебе написать. Поверь мне, я очень переживаю за то, что произошло, но иначе я не могла, и лучше, если будет именно так. Я одна виновата во всем, но что же поделать, если в жизни все устроено не так, как нам хотелось...»
Тарасов отложил письмо, выключил наполовину выкипевший чайник, закурил и снова вспомнил аэропорт, толчею в зале, тяжелый гул двигателей и дрожащие в знойном мареве силуэты тяжело взлетающих самолетов, слова прощания, плохо пришитую пуговицу. Наверное, Титов пришил ее крепко-накрепко в Ташкенте или в Кабуле, и нынче лежит на вещевом складе никому не нужный повседневный китель с намертво пришитой золотой пуговицей. Тарасов аккуратно сложил письмо, положил его в конверт и повернулся к открытому окну. Оно выходило прямо на шоссе, за которым высились зубчатые силуэты гор...
Ночь была темна и освещалась лишь несколькими мерцающими фонарями да тусклой луной. Знойный ночной ветер не набрал пока силы и еще как бы в шутку, не всерьез взметал пыль и ворошил сухие листья, едва шевелил кронами пришибленных сосен, скрипел плохо прикрытыми дверями, качал фонари, разбрасывая тут и там блики желтого света...
Кому теперь нужно это письмо? Эти последние слова? Мы все торопимся, все надеемся на лучшее, верим, что скоро наступит настоящая жизнь, вот-вот она начнется — с новым днем, с новой встречей, с новой любовью, а оказывается — все не так. Оказывается, наше ожидание — это уже жизнь, и больше и лучше, может быть, уже ничего и не будет...
Тарасов разорвал письмо тщательно, как можно мельче, и бросил обрывки в окно. Ветер подхватил их, подкинул, и они, вырванные из дрожащего круга фонарного света, закружившись, завертевшись, разлетелись и навсегда скрылись из виду; лишь один клочок задержался было на стекле, но через мгновение и он, подхваченный мощным незримым потоком, исчез в ночи. Тарасов погасил свет и долго еще курил в темноте.
1990
