Роман «Персидские письма» написан в 1720 году и в следующем, 1721 году, был издан. Нельзя сказать, что именно это произведение послужило отправной точкой развития известного процесса Французского просвещения, но все же именно в этом произведении отражена та идея, окончательным воплощением которой стала революция 1789 года и последовавшие за ней события вплоть до наших дней.
Оговоримся сразу, что произведения Монтескье с очень большой натяжкой можно отнести к разряду художественных. Скорее, сюжет и жанр произведения использованы с целью выражения тех или иных политических и философских взглядов автора. Таким образом, «Персидские письма», именуемые философским романом в письмах, есть не что иное, как своеобразный политический трактат, что, впрочем, характерно для произведений того периода — повестей Вольтера или Дидро.
Сюжет романа прост: в Европе оказываются персидские путешественники — Узбек и Рика, они состоят в переписке друг с другом, пишут также и своим корреспондентам на родину, особенно Узбек, — женам, евнухам, друзьям. Основная тема писем — рассуждение о существующих порядках во Франции, сравнение их с персидскими обычаями и нравами.
Но главный двигатель повествования — это не простое сопоставление двух форм правления — монархии (Франция) и деспотии (Персия), а беспощадная сатира на существующий во Франции режим.
Объект сатиры Монтескье — это нравы парижского общества. Так, уже в XLIV письме Узбек сообщает: «Во Франции есть три сословия: священнослужители, военные и чиновники. Каждое из них глубоко презирает два других: того, например, кого следовало бы презирать лишь потому, что он дурак, презирают лишь только потому, что он принадлежит к судейскому сословию». Рика (письмо LXVIII) добавляет к характеристике судей рассказ одного из них: «Когда я купил эту должность, мне нужны были деньги, чтобы заплатить за нее, и я продал свою библиотеку, а книготорговец из всех моих многочисленных книг оставил мне одну — приходно-расходную. Впрочем, я о книгах не тужу: мы, судьи, не чванимся излишней ученостью».
В письме XLVIII Узбек дает обширную негативную картинку лучшего столичного общества: вот вам люди, пользующиеся наибольшим уважением, это — откупщик, священник, военный. Откупщик — «человек знатный, но у него пошлая физиономия», в его поведении и манерах нет «ни следа воспитания», человек он богатый, поэтому его с таким почтением принимают в обществе. Священник — «толстяк в черном», у него «веселый вид и цветущее лицо», одежда на нем «изящней одежды дам». Оказывается, он — проповедник «и, что еще хуже, — духовник». Его «хобби — коллекционировать любовные похождения своих подопечных, он оказывает им мелкие услуги, развлекает, лучше всякого светского щеголя умеет прогнать головную боль». Ну, а «старый вояка»? Он без устали рассказывает о своих несуществующих победах и мнимых солдатских подвигах. А вывод в письме звучит как некое обобщение: «Что скажешь о стране, где терпят таких людей... где неверность, насилие, вероломство и несправедливость доставляют людям почет...»
Сатира — опасная вещь, опасная своими обобщающими выводами.
Разве глупость и вероломство были единственными качествами правящего дворянства?
Разве сам Монтескье — дворянин, судья, академик — не тот самый дурак с приходно-расходной книгой под мышкой? Нет, Монтескье — мыслитель, и его беспощадная и мстительная критика обрушивается на два основных столпа, существовавшие в государстве: королевскую власть и церковь. В XXXVII письме Узбек впервые вспоминает короля и далее уже не говорит о нем иначе как с едва скрываемым сарказмом: он стар, смотрит на турецкое владычество как на достойный для подражания пример, всеми делами в государстве заправляет его восьмидесятилетняя любовница; он безмерно глуп и чванлив, «часто предпочитает человека, который помогает ему раздеться или подает салфетку, когда он садится за стол, тому, кто берет для него города или выигрывает сражения...»
Едкие насмешки над личностью короля читаем и в XXIV письме у Рики: «Впрочем, король великий волшебник, он простирает свою власть даже на умы своих подданных, он заставляет их мыслить так, как ему угодно. Если в казне у него один миллион экю, а нужно два, то стоит ему сказать, что одно экю равно двум, и подданные поверят...»
Итак, перед читателями облик Людовика XIV — человека ничтожного, глупого, бездарного, смешного. Но характеристика дается не только королю, но всему высшему обществу Франции, сплошь состоящему из дураков, негодяев, пошляков. Описание переходит с личностей на сам процесс — общество поражено недугом: повсюду царят глупость и какая-то шутовщина — «шутят в Государственном совете, шутят в генералитете армии, шутят с послом» (письмо LXIII), книги «лишь увековечивают человеческую глупость» (LXVI).
«Большинство законодателей были людьми ограниченными, они не считались ни с чем, кроме собственных заблуждений и бредней» (CXXIX).
Монтескье выстраивает целый ряд умозаключений, в результате обвиняемым оказывается не столько пресловутый Людовик XIV, сколько существующее политическое устройство — монархия.
Второй институт, на который обрушивается Монтескье, — это церковь, точнее — папская власть. Мы уже отмечали сатирические образы священников. Не менее саркастично выведен и папа римский. Так, в письме XXIV Рика пишет: «Есть и другой волшебник, еще сильнее его (т. е. короля), который повелевает умом этого государя даже больше, чем последний властвует над умами других. Этот волшебник зовется папой. Он убеждает короля в том, что хлеб, который едят, не хлеб, и что вино, которое пьют, не вино, и в тысяче подобных вещей... А чтобы держать короля в постоянном напряжении, папа время от времени преподносит ему для упражнения какие-нибудь догматы веры». Тот же Рика в письме XXIX отмечает: «...папа — глава христиан. Это старый идол, которому кадят по привычке...» — а у епископов «нет другого дела, как только разрешать верующим нарушать догматы».
Ф. Тютчев в 1849 году писал: «Из всех учреждений, порожденных папством со времени его отделения от православия, без сомнения, ни одно так глубоко не отметило этого отделения... как светская власть папы».
Обрушиваясь на папу и его епископов, Монтескье переходит и на сам предмет религии, как на некое орудие, с помощью которого держится как монархическая власть в государстве, так и светская власть папы.
В письмах можно найти много мест, целенаправленно бьющих в саму суть идеологии христианства и религии. Так, в XVII письме Узбек просит муллу растолковать некоторые догматы и в ответ получает едва ли не анекдотичные ответы, вроде сказок для детей.
Рассуждая о вере, Узбек (письмо XLVI) полагает, что «сами по себе обряды не представляют никакой ценности...» Здесь поневоле опять вспоминается Ф. Тютчев и его слова о церковной службе: «...в этих обрядах, столь глубоко исторических, в этом русско-византийском мире, где жизнь и обрядность сливаются, и который столь древен, что даже сам Рим в сравнении с ним кажется нововведением, — во всем этом... открывается величие несравненной поэзии».
Однако Монтескье идет дальше. В письме LXIX Узбек рассуждает о Боге как о человеке, он цитирует ученых (правда, как бы осуждая), которые «осмелились отрицать безграничность божественного предвидения, основываясь на том, что оно несовместимо со справедливостью».
В письме LXXV Узбек пишет, что у христиан «религия служит не столько предметом священного почитания, сколько предметом споров, доступных всем и каждому». Итак, от критики отдельных личностей, от критики представителей духовенства, от критики института папской власти — к критике христианства. Монтескье бросил семя сомнения в христианских ценностях вообще, и проросшие стебельки заботливо были выращены его последователями, французскими материалистами, а созревшими плодами было отравлено не одно поколение.
Конечно, идеи отрицания христианства, приверженность естеству, материализму возникли не на пустом месте. Вернемся к Ф. Тютчеву: «Рим, отделившись от единства, счел, что он имеет право в интересе, который он отождествил с интересом самого христианства, устроить это царство Христово, как царство мира сего». Итак, царство мира сего, царство естественных прав человека.
Параллельно с рассуждениями о порядках во Франции, о религии и нравах вторая сюжетная линия рассказывает о делах в серале Узбека. Долгое отсутствие хозяина, смерть опытного и строгого главного евнуха привели сераль в кризисное состояние, повсюду — измена. Роксана в последнем письме перед смертью пишет Узбеку (письмо CLXI): «Я жила в неволе, но я была свободна: я заменила твои законы законами природы, и ум мой всегда был независим».
У Монтескье эта концовка приобретает огромный философский смысл — никакими преградами и усилиями не приостановить действие законов природы, законов разума. Однако философская мысль Запада, «современная мысль», по выражению Ф. Тютчева, такова: «...человек в конечном счете зависит только от себя самого. Всякая власть исходит от человека; все провозглашающее себя выше человека — либо иллюзия, либо обман. Словом, это апофеоз человеческого Я в самом буквальном смысле этого слова... кредо революционной школы»; «но разве... общество Запада, цивилизация Запада имеют иное кредо?»
Французские просветители, последователи Монтескье, развили эту теорию: раз сама природа даровала человеку право на счастье и свободу, удовлетворение естественных потребностей, то, следовательно, у народа имеется нравственное право насильственного свержения порядка, ущемляющего его интересы. Это были уже предпосылки идей революционных преобразований.
Подмена христианства «естественными» законами привела к обожествлению человеческой личности. «Человеческое Я, — писал Тютчев, — желая зависеть лишь от самого себя, не признавая никакого другого закона кроме собственного изволения, словом человеческое Я, заменяя Бога, конечно, не составляет чего-либо нового среди людей, но таковым сделалось самовластие человеческого Я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся в силу этого права овладеть обществом. Вот это-то новое явление и получило в 1789 году название французской революции.»
Христианство несовместимо с революцией, не случайно идеологи Просвещения обрушивались именно на церковь. Вслед за критикой клерикализма следует поношение национальных святынь. В этом плане характерно такое произведение Вольтера, как «Орлеанская девственница». Заметим, что Пушкин незадолго до гибели подготовил к печати публикацию «Последний из свойственников Жанны дАрк» — своеобразную литературную мистификацию. Сюжет ее таков: один из дальних потомков Жанны дАрк вызывает Вольтера на дуэль. Вольтер приносит извинения, ссылаясь на болезнь, но вот каковы замечания некоего английского журналиста (несомненно, написанные самим Пушкиным): «Он (Вольтер) сатанинским дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и, как пьяный дикарь, пляшет около своего потешного огня. Он, как римский палач, присовокупляет поругание к смертным мучениям девы. Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени цинизма».
Когда читаешь сегодняшнюю прессу, лишний раз убеждаешься в том, что перестройка — продолжение революции. Поэтому прогресс, то есть поступательное развитие искусства, науки и техники вместе с идеей революции, всегда будет иметь разрушительные последствия. Об этом убедительно пишет Рика (письмо CV): «Я содрогаюсь при мысли, что, в конце концов, откроют какой-нибудь секрет, при помощи которого станет легче уничтожать людей и истреблять целые народы». Но далее делается неверный вывод: «...все государства держались только невежеством и разрушались лишь только потому, что процветание искусств достигало там высокой степени».
Нет, государство разрушалось там, где идея мифического освобождения личности возводилась в абсолют, когда вместе с насильственно свергнутым строем насильственно отторгалась вся прошедшая культура, традиции и нравственность, когда весь богатейший человеческий мир, совокупность сложнейших взаимоотношений «человек — общество — государство» сводились только к отправлению естественных нужд, а христианская идея «братства и равенства» — к всеобщей нищете.
Время подтверждает правоту слов Узбека (письмо LXXXIX): «...святилище чести, славы и добродетели особенно утвердилось в республиках и тех странах, где можно произносить слово Отечество».
1989
