21 июня 2003 года умер мой друг — русский писатель Петр Кириченко. Он долго и тяжело болел, но я не могу сказать — умирал, хотя он и понимал в последний свой год, что находится в шаге от смерти. Боролся за жизнь сам, без врачей, боролся до последнего дня, до последней минуты, и во взоре его, затуманенном мучительной болью последних операций и тоской теряющего силы человека, все же светилась неуемная жажда жизни. В конце мая в один из своих приездов в Москву я зашел к нему. Петр встретил меня, как обычно, распахнув дверь, на пороге квартиры. Не встречались мы целый месяц, и я увидел, что болезнь делает свое дело: несмотря на теплый день, Петр был в толстой меховой безрукавке, отчего болезненная худоба стала еще заметнее. Мы пили красное вино и вели неспешный разговор. И вдруг вспомнили, когда свела нас судьба впервые?
А было это двадцать лет назад.
Ленинградский обком ВЛКСМ в то время шефствовал над творческой молодежью города-героя. Кураторство выражалось в том, что молодых творцов (писателей, поэтов, музыкантов и художников) отправляли в творческие командировки по стране, где они выступали перед трудовыми коллективами на разных празднествах, а также в том, что время от времени «творцы» собирались на совместные встречи, завершавшиеся, как правило, грандиозными пьянками.
Одна из таких встреч состоялась зимой 1982 года в Зеленогорске. В пустынном (не сезон) пансионате собрались художники и писатели. Перед ними выступали старшие товарищи по цеху, а также артисты, комсомольские вожди, курировавшие эту самую молодежь, лекторы-чекисты, освещавшие международное положение. Были, правда, еще и композиторы, но их присутствие оставалось практически незаметным.
После недолгого трудового дня (до обеда), который состоял из заслушивания однообразных докладов, народ с пугающим энтузиазмом ринулся в буфет, однако обнаружил там полное отсутствие спиртных напитков. Немедленно был сформирован небольшой отряд для похода в ближайший магазин. В отряд вошел и я как самый молодой член сообщества. Писатели пили водку. Художники — портвейн. Писатели вели спор о судьбах мира и масонском заговоре, а потом пели русские народные песни. Художники пили молча. Так продолжалось до утра, а наутро — вновь творческие семинары и опять буфет.
Вообще-то творческая «молодежь» была довольно своеобразная — в основном это были седые, лысые, бородатые и усатые дядьки лет за сорок. «Профессионально» (т. е. нигде больше не работая) творить многие из них не могли в силу того, что попасть в творческий союз (и получить возможность сносно жить, не посещая службу) было очень сложно, так как доступ к кормушке ограничивался плотно обступившими корыто членами этих самых союзов. Поэтому стареющие дарования вынуждены были трудиться, чтобы не умереть с голоду и не сесть за тунеядство, — кто в газете, кто в НИИ, кто в кочегарке или котельной, и соответственно к сорока годам не получалось ни тут (на производстве), ни там (в творчестве) видимых успехов не намечалось. Естественно, виновниками были все: и сионисты, угнетающие русский народ, и равнодушный русский народ, деградирующий и разлагающийся в пьянстве и разврате, и коммунисты, недостаточно преследующие сионистов и обманывающие русский народ, и многие другие. Только, естественно, не сами «творцы», несущие в массы свет добра и справедливости и достигшие несомненных творческих высот.
Петр выделялся из этой пестрой массы рефлексирующих личностей уверенностью в суждениях и в движениях, общей целеустремленностью. Он держался особняком, ходил в распахнутом настежь тулупе — были такие аналоги русских дубленок, местный обслуживающий персонал относился к нему с уважением — чувствовали начальство. Из разговоров я узнал, что Петр — летчик, что в Москве он выпустил две книги, а это по тем временам была большая редкость.
После окончания поэтического семинара, где я читал свои стихи, Петр неожиданно для меня подошел познакомиться. Поговорили о моих «творческих успехах» — в смысле публикаций. Оглядываясь назад, могу с уверенностью сказать, что Петр был едва ли не единственным человеком (не считая Наталии Иосифовны Грудининой, которая правила мои мальчишеские строки), кто интересовался тем, что я написал, где напечатался.
В Ленинграде у меня в то время с публикациями как-то не складывалось, хотя и был я если не самым талантливым, то уж точно самым молодым (21 год) поэтом. Газета «Смена» напечатала пару моих стихов, да еще газета «Ленинградский рабочий». В ежегодный альманах «Молодой Ленинград» меня тоже почему-то не брали — то стихи не те, то подборку потеряли. О книге вообще речи не было. Когда я представил рукопись — только замахали руками: как тебе не стыдно, люди вон по двадцать лет ждут, пиши пока, а потом, когда придет твоя очередь, позовем. Но я был уверен: не позовут.
А тут вдруг Петр Васильевич. Он оставил мне номер своего телефона и адрес:
— Звони в любой день после трех. И — заходи.
Я подумал, что он где-то работает до обеда, но оказалось, он просто пишет. С восьми утра до трех он работал за письменным столом. Мне он часто говорил: «Пиши. Наступит время, к тебе придут и скажут: "Дай стихи!" — а у тебя ничего не будет».
Верилось с трудом, но я писал. И все новое показывал Петру. Жили мы, как оказалось, совсем рядом. Я на Пулковской улице. Он на Пулковском шоссе. От порога до порога минут двадцать пешком. Место это называлось «Средняя Рогатка», так как дорога расходилась в стороны — на Царское Село и в Гатчину. По преданию, Пушкин ходил из Санкт-Петербурга в Царское Село пешком, а здесь около заставы в трактире отдыхал немного, выпивая стаканчик-другой красненького.
Во всем творческом море у меня было два острова, две пристани, куда я мог причалить, где меня слушали, понимали, это — Петр и Наталия Грудинина, у них я учился, к ним тянулся, дорожил каждой встречей, каждым часом общения
Но Петр был старшим товарищем. Тем более он писал прозу, а стало быть, был намного серьезнее меня. Он не только читал и одобрял (или критиковал) мои вирши, но и помогал мне в том, чтобы они были напечатаны.
В 1984 году в Москве в издательстве «Молодая гвардия» должен был выйти сборник стихотворений «Молодые поэты Ленинграда». Собирали книжку в северной столице, и меня, как водится, забыли пригласить. А когда я попросился сам, ответили, что уже поздно. Я был расстроен, рассказал об этом Петру. На следующий день он позвонил мне: «Бери подборку стихов. Езжай в Москву». И продиктовал телефоны, кому звонить. Так я впервые оказался в ЦК ВЛКСМ. Принял меня Михаил Кизилов, который был тогда большим начальником по культуре. Он внимательно выслушал меня, забрал бумаги и, попросив передать огромный привет Петру Васильевичу, пообещал разобраться. И разобрался.
Когда я вернулся домой, мне уже на следующий день позвонили из Союза писателей и срочно попросили стихи для сборника. Книжка вышла в 1984 году, купил я ее в Баку, где проходила моя воинская служба. Книжный магазин располагался в белоснежной многоэтажке на набережной, рядом с помпезным зданием правительства. Вышел я на берег залива, раскрыл книгу — и мысленно поблагодарил Петра.
По характеру Петр был «правдолюбцем» и очень принципиальным человеком. Он искренне верил, что правду можно найти всегда и во всех случаях. Причем добивался этого сам и помогал другим. Когда я был студентом, произошел со мной один примечательный случай. Лучшие из лучших (активисты и отличники) ездили на практику за рубеж — естественно, в страны социализма. Я попал в группу, направлявшуюся в Чехословакию, но предстояло посетить госбанки и Министерство финансов.
Однако через неделю мне уже ничего не предстояло, меня из группы исключили. А секретарь комсомола института Мишка Осипов на мой вопрос: «Почему?» — ответил: «Понимаешь, старик, органы. Приходил человек, просматривал списки и вычеркнул тебя». — «За что?» — недоумевал я. — «А разве они, — тут Миша многозначительно закатил глаза, всем видом показывая, что есть начальство куда круче сидящего выше этажом ректора, — скажут? Ты понимаешь, что это за контора?»
Мишка доверительно пригнул плечи и, глянув исподлобья, добавил: «Что-то, может, "брякнул" где? Или анекдот рассказал?»
Петр объяснил мне, что это за «контора». На следующий день, по его совету, я записался на личный прием к ректору, но принял меня секретарь парткома. Узнав о моем непреклонном желании отправиться на Литейный за выяснением причин запрета выезжать из СССР, он пообещал мне во всем разобраться и попросил заглянуть к нему через пару часов.
Через пару часов всё разрешилось положительно. Проблема оказалась в том, что вместо меня хотели в обход начальства засунуть в группу другого студента — из блатных. Вот и придумали лично для меня версию с КГБ, чтобы я отвалил без лишних вопросов. Надо сказать, что три буквы действовали на всех магически. На всех, кроме Петра. В результате группу увеличили на одного человека, а я в магазине на Вацлавской площади купил себе кожаную куртку, а в магазине «Русская книга» роман А. Белого «Петербург». В России тогда ни того ни другого достать было практически невозможно. Зато теперь навалом.
Уехав в 1984 году на службу в армию, я изредка писал Петру, получая от него лаконичные ответы. Искренне обрадовался, когда однажды, развернув «Комсомольскую правду», увидел статью за подписью — П. Кириченко, его статью. Материал был большой — целый «подвал» на второй полосе. Петр писал о безобразиях, творившихся на железных дорогах: ехал в родную Гребенку — в кассе билетов не было, а вагон пустой. Как же так?
Потом при встрече я узнал, что он своими запросами поставил «на уши» все МПС, заставил разбираться чиновников в этой проблеме. Не мог он равнодушно пройти мимо. Всегда мучил его вопрос: как же так?
Про авиацию Петр Васильевич мог говорить бесконечно. Он отслеживал все события, знал все новости. Когда я, уже в последние годы нашей дружбы, часто летавший в командировки, расспрашивал его о полетах, он часами мог рассказывать о технических подробностях, причем делал это доходчиво, так, что было понятно даже мне, несведущему в этом деле человеку.
Думаю, что профессия летчика наложила отпечаток на его творчество и прежде всего воспитала чувство ответственности за каждое слово. Он писал так, как прокладывал маршрут на штурманской карте — попробуй ошибись! И, ведя повествование, тщательно сверял в своих рассказах мельчайшие детали как профессионал — важно проверить каждый прибор, каждую гайку, каждый винтик. Он был дисциплинирован в сюжете, в движении мысли — всё было подчинено единой задаче.
Как-то он сказал мне, что согласно правилам или инструкциям кто-то из экипажа должен быть всегда «в полете» — руки на штурвале, ноги на педалях, кислородная маска на коленях. И — слушать эфир. Мне Петр таким представляется и по сей день — всегда «в полете». Ни на минуту не расслабляясь, не отвлекаясь на мелочную суету, он всегда хотел сказать о главном. Писал чаще всего об авиации, а выходило — о жизни. Выверял каждую букву своих произведений, поэтому ко всякой критике относился болезненно. Однажды, получив мое письмо с рассуждениями о его последней книге, при личной встрече жестко меня осадил:
— Не суди о том, в чем не разбираешься.
Больше я его не критиковал.
В середине восьмидесятых — в 1985 или 1986 году — Петр поступил учиться на Высшие литературные курсы (ВЛК), стал реже бывать в Ленинграде, а после и вовсе переехал в Москву. Поменял свою однокомнатную квартиру в Питере на такую же точно в Москве, на Мичуринском проспекте. Последний раз я был у него в гостях на Пулковском шоссе в 1984 году — скромно отметили его красную «ксиву» члена Союза писателей СССР.
Никогда не забуду, как мы гуляли по Московскому проспекту зимой. Не было такой привычной желтизны фонарей — шел снег, и зимний ветер колебал тусклую неоновую мглу.
— Когда доживешь до моих лет, — говорил Петр, — поймешь, что надо себя беречь.
Мне было тогда 23, а Петру — 38. Я эту истину осознал раньше, но все никак не получается осторожно жить. И у него не очень это выходило. Мне почему-то запомнились эти прогулки. Мокрый снег. Сумрак. Неоновая мгла.
Общественно-политическая жизнь в Москве после 1985 года начинала понемногу закипать — крышка на кастрюле еще пока не подпрыгивала, пар не клубился, но движение везде, особенно в литературных кругах, чувствовалось. Впрочем, литературные споры сбивались на общественно-политические.
В одну из московских встреч, в 1986 году, Петр, как всегда категорично, посоветовал мне поступать в Литературный институт. Творческий конкурс — чуть ли не двести человек на место — я успешно прошел, потом сдал и экзамены. Стал чаще и подолгу — по неделе — бывать в Москве. Встречи с Петром стали почти регулярными. В конце 80-х годов он стал сотрудничать, точнее, работать в газете «Русский вестник». Еще в начале 80-х я написал стихотворение «Позабытый погост»:
Позабытый погост...
Тускло светит луна,
И на тысячи верст
Тишина, тишина...
Стихи очень понравились Петру. Во втором номере «Русского вестника» он их опубликовал. В следующем номере напечатал мою статью о М. Горьком — «Очень своевременная книга». Но вскоре он покинул редакцию — ушел на вольные хлеба. Петр очень дорожил своей свободой во всем, а главное — в творчестве. Он ограждал свой писательский дар от всего, что могло бы помешать главному — рождению слова. Он очень, порой даже слишком, дорожил словом, которое нес людям.
А жизнь становилась все плотнее и вымывала, выдавливала мутным потоком бытия прежние составляющие: книги, неторопливые задушевные беседы; редкими становились встречи, поздравительные открытки заменили письма, позже открытки сменились телефонными звонками. И даже они становились все реже и реже.
«Жить некогда», — мудро говорил один из литературных героев Петра.
В начале 90-х годов перевернулось многое — не стало прежней страны, разорвались привычные связи... Все завертелось в бестолковой круговерти перемен. Жизнь заполняли иные события, иные люди. Все то, что было до 1991 года, стало модно называть: «из прошлой жизни».
Время стало разлучать нас на долгие сроки; я поменял работу, реже стал бывать в Москве. Теперь уже Петр в редкие приезды в Питер заходил в гости. В 1994 году у меня вышла книга рассказов «Три встречи». Я подарил ее Петру. Чуть позднее — из Москвы уже — он позвонил мне, сказав с ноткой удивления: «Ты знаешь, мне понравилось...» Он всегда был искренним, особенно с друзьями. Просто так не хвалил. Скорее мог промолчать.
А тем временем писательская профессия, бывшая до недавних пор престижной, дававшей возможность достойного существования, стала ничтожной, само писательское существование — нищенским. Членский билет Союза превратился в памятный сувенир. Петр жил, как все: пробовал заниматься бизнесом, на лето уезжал в родные места на Украину, работал водителем у каких-то фирмачей. Ведь высокая некогда лётная пенсия благодаря «мудрой» политике правительства превратилась в нищенскую. Жил он не просто, но на хлеб зарабатывал.
В наши редкие встречи он рассказывал о своих житейских передрягах, с удивлением заключая: «И при этом, представляешь себе, старик, я пишу!»
В 2000 году он неожиданно позвонил мне вечером из Москвы, а утром уже приехал с новой книгой. Название было необычным — «Каникулы перед казнью». Я обрадовался нашей встрече, но отметил, что Петр выглядел больным и усталым.
Сердце! Таким вот, стоящим в тесном коридоре в широко распахнутом плаще, с дорожной спортивной сумкой, полной книг, он до сих пор стоит у меня перед глазами...
Мы проговорили весь вечер. Ночевал Петр у меня, а рано утром вышли гулять в Парк Победы — дышали весенним сырым воздухом и говорили, говорили обо всем.
Раньше наша жизнь была бедна яркими событиями; казалось, ничего не происходило, все было размерено, предопределено словом «застой». Но что интересно — писáлось и было о чем писать. Нынче событий — хоть отбавляй, а не пишется совсем.
Петр соглашался: «Надо слышать не гул жизни, а шелест зеленого листа. Ибо в этом — смысл. Поняв это, почувствуешь движение жизни».
Как-то, еще в начале 80-х годов, в редакции институтской многотиражки (я был членом общественной редколлегии) разговорился с моими преподавательницами. Узнав о том, что я как-то связан с литературным миром, обе воскликнули: «А мы знаем одного писателя — Петра Кириченко». — «Это мой друг», — ответил я с гордостью. Оказалось, что познакомились они... в Сингапуре. В те времена покинуть СССР по путевке даже в социалистическую Европу удавалось не всем, а чтобы уж в Сингапур? Это было почти невероятно. Странным показалось и то, что Петр никогда не рассказывал мне об этом событии.
— А что тут такого? — удивился Петр. — Писатель должен видеть мир...
И только через несколько лет я прочитал его замечательный рассказ, где основой сюжета было именно пребывание в Сингапуре. И это через столько лет... События должны устояться, а позже, вслушиваясь в шелест, шорох зеленого листа, душа встрепенется, и ты вспомнишь...
Петр был летчик по профессии. Точнее — штурман, навигатор. Типичный технарь. Его герои в основном тоже авиаторы, профессионалы, понимающие, что любая мелкая неточность, незначительная ошибка может привести к катастрофе, к смерти. Летчики всегда в ответе за свою жизнь и за жизнь пассажиров. Прочитав последний роман Петра «Из тумана забвения», я подумал, что если бы у власти в нашей стране в эпоху перелома стояли летчики, а не комбайнеры, журналисты и инженеры-сантехники, многое могло бы, наверное, быть иначе. Совсем разная ответственность — держать в руках штурвал самолета или ручку сливного бачка унитаза. Пусть даже и импортного. Но это не только ответственность перед собой и миром, это — судьба, мировоззрение, философия, религия. Таков последний герой Петра — командир Митин: «Он все же понял что-то важное, да и должен был понять — все же он летчик, и не зря все эти годы летал, присматривался к небу. Там ведь и скрывается главный вопрос».
На миллионах таких, как Митин, и удержалась Россия на крутом вираже истории. Они, как в фильме «Экипаж», подняли лайнер с горящего аэродрома только потому, что просто выполняли свой долг, а проще — должностные обязанности, и не думали ни о чем другом — ни о деньгах, ни об акциях.
«Ты — летчик. И у тебя одна дорога — по стремянке в пилотскую. И — в небо», — напутствовал Митина начальник штаба.
Так, в смутные для России времена благодаря таким людям шли поезда, плыли пароходы, работали заводы и электростанции, больницы и школы. Все те миллионы русских людей, которые не за долю в прибылях и акциях, не за мутные идеалы свободы, не от безысходности, а просто потому, что надо, шли туда, куда определил их Господь. Вот такие митины и удержали Россию от хаоса.
Писатель и штурман Кириченко — такого же замеса. До последнего дня, до последнего часа жизни он оставался на своем посту: писал, создавая главную книгу своей жизни — повесть о человеке. Писал, когда любил и был счастлив, когда его преследовали неудачи и беды, писал, когда знал, что каждый день может быть последним в этой земной жизни...
На похороны Петра я не успел, сумел прилететь из Самары только на следующее утро. Привычно распахнулась дверь квартиры, но на пороге меня ждал не Петр, а его брат. В аккуратно прибранной квартире вроде все было так же: стол, компьютер, книжные полки во всю стену — от пола до потолка... Но чувствовалось, что хозяина нет и он уже сюда никогда не вернется...
Петр оставил мне две Библии: одну, изданную в начале XIX века, другую — подаренную ему на Славянском празднике в Великом Новгороде в год 1000-летия Крещения Руси, и старинную четырехстворчатую икону Божьей Матери. Детям — кожаный подсумок, полный юбилейных советских монет, и шесть золотых чайных ложек. На память я взял небольшую, со спичечный коробок миниатюру, сколько я помнил, она всегда — и в Питере, и в Москве — висела у него на кухне: на фоне бирюзового моря мужчина в черном фраке и в цилиндре и дама с ярко-красным, как тюльпан, зонтом. Из материального — всё.
«Если свет переходит в материю...» — вспомнились мне слова какого-то поэта, процитированные в одной из книг Петра...
В последней своей повести «Крик петуха на Варварке» — легкой и грустной повести о любви, о смерти, о вечности — Петр, характеризуя главного героя, написал: «Ворон был болен, как я понимал теперь, ревнивой любовью к миру, к человеку. Болезнь эта смертельная».
Эта смертельная болезнь — любовь к миру и к человеку — настигла Петра.
Живешь вместе с людьми — вместе с людьми и убываешь. В душе, как в автоматической камере хранения на вокзале, каждая ячейка заполнена чем-то: частичкой жизни друга, соратника, родственника, случайного знакомого... С каждым уходящим сиротливо пустеют ячейки памяти, пустеет душа... С каждым ушедшим — сам уходишь понемногу. Но и каждый ушедший — неотъемлемая частичка тебя живого, твоей жизни, твоего сердца, снов, воспоминаний...
С писателями еще проще: открыл книгу — и слышишь родной голос...
Как-то Петр сказал: «Знаешь, старик, прожить можно, — мне уже много и не надо. А если бы были деньги, хотелось бы одного — снова полетать...» И он посмотрел куда-то поверх меня.
Мы никогда не встречались в аэропорту, но почему-то я представляю Петра именно таким: на широком балконе аэровокзала в распахнутом черном плаще и шляпе, провожающим взглядом взлетающие самолеты...
Слава Богу за все!
2003
