Мне нравится ездить в поездах. Люблю не спеша собраться в дорогу, заранее приехать на вокзал, не торопясь, подойти к поезду... Вокруг суета, бестолковщина, все бегут, толкаются, мельтешат, а ты идешь спокойно к своему вагону, занимаешь место, садишься у окна и смотришь, как постепенно пустеет перрон, замечаешь вдруг, как медленно, почти незаметно трогается с места вагон; провожающие еще идут рядом, говорят, машут руками, а поезд набирает скорость. И едет все быстрее и быстрее — мягко, но неотвратимо, и уже проплывают за окном дома с желтыми окнами, гирлянды белесых фонарей, а потом все тонет во мраке, и только темные силуэты скользят тут и там, а небеса все так же неподвижны.
В каждой поездке есть свои прелести — и когда едешь на юг среди счастливых отпускников и смотришь, как за окном набирающие зелень леса и серые русские избы сменяются бескрайними полями и белыми украинскими хатами... И когда проезжаешь вдоль моря, которое меняет чередой бирюзовый, голубой, зеленый и темно-синий окрас, а ты стоишь у окна и не можешь оторвать взора... Хорошо ехать и обратно в жарком, нагретом летнем солнце вагоне, где открыты все окна, где отовсюду рвется упругий, знойный ветер. А на станциях выбегаешь — и теряешься от обилия ведер с абрикосами, сливами, черешней, а позднее с персиками, яблоками. Или берешь раннюю отварную картошку, посыпанную свежим укропом, и малосольные огурчики, от одного вида которых кружится голова.
Хорошо ехать в Москву на «Красной стреле». Тут все тихо и чинно, поезд летит стремительно, но мягко — так, что даже не позванивает ложка в пустом стакане.
Хорошо ехать и в пригородном «подкидыше», в пропахшем гарью вагоне, где все дребезжит, трясется и подпрыгивает, хотя тащимся почти шагом. Стоим, можно сказать, у каждого столба, ветви берез и осин с шелестом струятся по окнам, и пассажиры, жители окрестных деревень, громко выражают свое недовольство ездой нехорошими, емкими словами...
Вот и на этот раз нам предстояла подобная дорога — мы ехали с приятелем на охоту в Псковскую область. Было холодно, шел мелкий дождь, и промозглый ветер трепал обвисшие плакаты «150 лет Российским железным дорогам». Поезд уходил глубокой ночью, а посадка в общий вагон в такую темень — дело опасное: между вагоном и платформой остается достаточно большой проем, в который запросто можно угодить. Так оно и случилось на этот раз. Первая же ухватившаяся за поручни тетка с туго набитыми сумками за плечами, не успев охнуть, оступившись, ухнула вниз, и из-под вагона раздались ее крики. Люди же, как ни в чем не бывало, со смехом и ругательствами, отпихивая друг друга, ринулись в двери. Обремененный столичными покупками народ отчаянно работал локтями и коленями — счастливчики захватывали вторые полки, менее удачливые усаживались рядком внизу да так и коротали в полудреме ночь, самые молодые карабкались на третий этаж и тряслись всю ночь, упираясь коленями в потолок.
Кое-как растолкав недовольных, мы с приятелем помогли выбраться наверх неудачливой пассажирке, и негодующая из-за остановки движения толпа через мгновение втиснула нас в темное и сырое чрево вагона.
Мы забрались под самый потолок, сунули под голову сапоги, прикрыв их ватниками: ехать нам до утра, а бывали случаи — некоторые оставались и без обувки, общий вагон как проходной двор, за ночь кто только ни выходит и ни садится — меняется почти половина попутчиков, к чему искушать народ?
Вагон еще долго гудит — все шумно размещаются, делят места, устраиваются поудобней, кто-то робко пытается закурить, но едва потянувшийся дымок тут же тает — на мужика шикают бабы, и он, тихо матерясь, гасит все же цигарку. Наконец, поезд незаметно трогается, и, по мере того как он набирает ход, утихает шум, умолкают голоса и постепенно все пространство вокруг заполняется разноголосым скрипением и дребезжанием всех составных частей вагона.
Ночью мы почти не спим — немного поговорив, долго ворочаемся на жестком ложе, проваливаемся в дремотное забытье, но на частых остановках тут же просыпаемся. Как ни странно, но уже за перегон до места назначения дружно встаем, одеваемся и выходим в тамбур. Там сырой прокуренный воздух, грязные окна, за которыми ничего не видно, вот остановка — мы спрыгиваем на раскисшую апрельскую землю и чувствуем себя необыкновенно бодрыми и выспавшимися...
Вокруг — тишина. Еще не светает. Деревянное, дореволюционной постройки здание станции, в обычный день покосившееся и обшарпанное, в туманной мгле кажется загадочным дворцом. Лес стоит неразличимо темный. Снег уже совсем сошел, и плотный туман стелется над влажной землей. Идти нам пешком — вдоль насыпи — километров пять. Лесом напрямую по просеке — гораздо короче, но там в густой весенней грязи увязнет и гусеничный трактор.
Идем медленно, и через полтора часа — на месте. Деревня небольшая, в одну слободу, пятнадцать домов. Избы, видно, рубились после войны — на скорую руку, почти все небольшие: два окошка по фасаду, русская печь в полкомнаты да кухня — вот и все жилище. Товарищ мой Володя имеет здесь точно такой вот собственный дом — седьмой по счету. Сразу же топим русскую печь, Володя заодно приспосабливает еще и электрическую трамвайную печку — так оно теплее.
В деревне любой приезд гостей — событие, и через полчаса у нас уже сидит сосед, тракторист Коля, тоже охотник.
Ему уже далеко за тридцать. Жизнь помотала его: сам родом из этих мест, служил на Севере, потом плавал в Архангельске, работал на судоверфи в Мурманске, потом, по его словам, немного сидел, и вот вернулся в родные места. Работал сначала на железной дороге, а теперь вернулся в деревню, женился... Татьяна — доярка. Совхоз построил молодоженам хороший кирпичный дом, жизнь вроде бы наладилась. Коля сам уже срубил баню, а затем и хлев, в котором нынче сопела бестолковая телка. Все, казалось бы, ничего, одно только плохо — любил Николай выпить, да и жена, прямо скажем, от него не отставала. Оттого и за новыми кирпичными стенами лишь одна комната была жилой — в ней стояли две кровати, стол да телевизор в углу. Кое-какая утварь громоздилась на кухне, а остальные три комнаты были завалены строительным мусором и просто хламом... «Некогда заняться», — сокрушался Николай. Да и то сказать — когда? Каждый вечер почти супруги ругались, то один, то другой куролесил далеко за полночь.
Охоту же Коля любил — охотился в этих местах с детства. Правда, по причине неуравновешенности Колиного характера участковый изъял у него ружье; первое время Николай ходил с нами в лес просто так, из любви к искусству, проделывал огромные концы пешком и категорически отвергал все наши предложения хоть раз попробовать выстрелить из наших городских ружей. «Вот достану ствол…» — вздыхал он. И действительно — в нынешний приезд Николай был уже при ружье и, благодаря нас за привезенные порох и дробь, обещал показать самые заветные, самые сокровенные охотничьи места.
Мы приехали всего на три дня, но погода нас радовала, стояли сухие и теплые вечера, тяга была отличная, и возвращались мы по притихшему лесу умиротворенные — не хотелось ни говорить, ни думать, а вот так идти и идти в сгущающихся сумерках.
Николай ходил с нами только в первый день. Мы, как обычно, привезли ему пару бутылок водки, зная, правда, чем все это кончится — но разве откажешь? Николай, конечно, пропал и объявился лишь в последний наш вечер перед отъездом.
Он зашел нас проводить — уходили мы ранним утром, еще затемно, чтобы поспеть на проходящий поезд. Коля захватил с собой невесть откуда добытую бутылку вина. Выпив, он закурил и тяжело вздохнул. На жизнь не жаловался — меж нами все уже было говорено не по одному разу. Мы знали, что семейная жизнь его не складывается, что характер у Татьяны сволочной; нас она невзлюбила сразу — считала, что мы отваживаем от нее супруга, и при встречах лишь едва кивала. Пока сына не забрали в армию, она еще кое-как сдерживалась. Но потом Татьяну «опять понесло» — у подруг пропадала в соседнем поселке, в общаге, — словом, «уходила в загул»... При всем при этом она, жестоко ревнуя мужика к нам, устроила ему скандал после первого же нашего выхода в лес.
Не успел Коля опрокинуть стакан, как хлопнула дверь в сенях и вошла Татьяна. Устало кивнув нам, она сразу же, не стесняясь ничуть, понесла своего мужика самыми нехорошими словами. Коля пытался было возразить: мол, друзья-то и приезжают пару раз в год, да куда там... Татьяна все расходилась и расходилась и под конец вышла вон, хлопнув дверью что было силы. Коля вздохнул, выпил и стал прощаться.
Мы вышли его проводить и, едва выйдя на крыльцо, увидели вдруг... горностая. Это было так неожиданно, что мы замерли, затаив дух. Замер и зверек, глядя на нас настороженно и завороженно, втягивая воздух влажными дрожащими ноздрями. Он был ослепительно белым на фоне серо-голубой весны, был совершенно немыслимым здесь...
Володя, надо сказать, был страстный охотник, и не из жадности вовсе стрелял он по летящей стае гусей, когда до них было побольше километра, затаив дыхание крался через осинник, завидев на ветвях дальней березы стаю голубей, стрелял вослед растворившейся в снежной пыли лисе, уверяя, что еще мгновение назад видел ее рыжий хвост... Он забылся и сейчас, когда, отступив назад, в сени, осторожно потянулся за ружьем... Мы и сообразить ничего не успели, как откуда-то вдруг вскинулась Татьяна и, вцепившись в Володьку, вырвала у него ружье. Мы, растерявшись, ждали крика и брани, но Татьяна молча прислонила ружье к стене и, сказав тихо: «Рехнулись, что ли, совсем...» — пошла к своему дому. Заспешил и Николай, наспех пожав нам руки. Все это произошло в мгновение — и, обернувшись, мы увидели, что зверька уже нет...
Наутро выходили мы загодя — мало ли что. Мы поднялись, не зажигая огня, оделись, подхватили готовые рюкзаки и, выйдя на улицу, опешили: вся округа, окутанная в предрассветный синий туман, тускло мерцала — за ночь выпал снег. Не стало видно ни раскисших полей, ни разбитых дорог, ни весеннего беспорядка и сумятицы — все стало чистым, все стало белым, все стало новым. И мне подумалось, что в этой белизне мы бы даже не различили вчерашнего гостя, горностая, мелькнул бы он, путаясь в снегу, и исчез, отправляясь по своим звериным делам, оставляя на снегу мягкие следы...
Осень этого года была хлопотливой, и из-за каких-то дел охоту пришлось отложить, а жаль. Осень — самое лучшее время в этих местах. Теперь уж и не вспомнишь, отчего не поехал. Важные дела, державшие в городе, напрочь выветрились из памяти, не оставив даже и следа. И вновь оказались мы здесь ровно через год, такой же ранней весной.
Соседей наших мы уже не застали: дом был заперт, окна заколочены. Говорили, что вот-вот должна въехать новая семья. Николая уже не было в живых — летом его направили в райцентр на принудительное лечение от пьянства. Он поначалу держался, а потом затосковал, несколько раз бежал — ловили. Однажды бежал удачно, но, решив отметить это событие с какими-то случайными людьми, был убит в драке. Похоронили его там же, в городе.
Татьяна погоревала-погоревала, да и перевелась на ферму в соседний совхоз, откуда была родом. Рассказывали, что живет с товарками в общаге — с народом-то оно, конечно, веселее.
1990
