Серегу Колесникова я встретил на центральной аллее заснеженного сада. Серега был со своей здоровенной овчаркой и почему-то на немыслимо маленьких лыжах.
На мой недоуменный вопрос он объяснил, что захотел покататься, благо первый снег выпал так густо, вот и одолжил лыжи у соседки, точнее у ее пацана. Собственно, Сереге хотелось не кататься, а чтобы его покатал, как это часто бывало раньше, его четвероногий друг Кобелино, как все его неофициально называли. Но Кобелино, отожравшийся, наглый, избалованный безмерной Серегиной любовью, катать хозяина не желал, видимо считая это для себя унизительным, зыркал по сторонам, норовил приударить за тонконогими сучками и забирал куда-то вбок, увлекая за собой незадачливого лыжника.
Когда Серега падал, тихо матерясь, Кобелино терпеливо ждал, высокомерно поглядывая на кормильца, совсем не реагировал на призывы везти прямо, а не лезть в кусты, сукиному сыну.
Но ругался Серега не зло, а так, к слову, ведь кобеля своего он любил, потому что больше любить было некого.
Северный город, куда он приехал тому назад уже два года, оставался для него каким-то не своим, и всё, казалось, здесь было временным: и дом, и работа, и люди, да и жизнь сама...
А переехал сюда Серега после того, как ушла от него жена, захватив с собой сына, ушла так неожиданно, что до сих пор не дает ему покоя одна навязчивая мысль — почему?
С юных лет родным домом для Сереги была армия. После восьмого класса он пошел в среднюю мореходку, едва окончив ее, попал в войска и не очень-то переживал, что остался на суше. Служил солдатом, потом — сверхсрочную, играл в полковом оркестре, стал прапорщиком, заведовал складом, был старшиной роты и командиром взвода и еще Бог весть кем.
Помотало Серегу по стране, побросало. Холостяковать было тяжеловато, и, съездив домой в отпуск из Польши, где тогда служил, он вернулся в гарнизон с молодой женой.
И жил с ней Серега худо-бедно семь с лишним лет, да все за границей. Потом родился сын, и казалось, что в жизни уже ничего, кроме радости и счастья, не будет.
Когда настала пора возвращаться домой (а переводили Серегу черт знает в какую глухомань — прямо из Европы), жена его Валька возьми да и скажи: чего, мол, я потащусь с тобой да с пацаном нашим в такую даль? Поезжай покуда один, устроишься, квартиру дадут — тогда и зови.
Сказано — сделано. Поехал Серега один. Стал потихоньку устраивать жизнь.
Определился в новой должности, получил и отремонтировал квартиру, да мало ли еще каких ни переделал житейских дел.
А из дому — ни слуху ни духу. Писал — молчат. Звонил — не отвечают. Дома никого нет, что ли?
— Уж не бросила ли тебя баба твоя? — смеялся порой кое-кто.
— Моя-то? — обижался Серега и начинал долгий рассказ про то, какая у него хорошая супруга, иллюстрируя это примерами из совместной жизни.
Однако, видно, и он заподозрил неладное, во всяком случае, в отпуск уезжал со смутными предчувствиями и, выпив по обычаю на отвальной, несколько раз даже обозвал жену стервой — мол, зажралась, туды ее в качель. Хотя, впрочем, не со злости, а так, соскучившись.
Через месяц Серега вернулся в часть какой-то не такой — осунувшийся, похудевший, даже ростом меньше стал, что ли. Едва перешагнув порог, он вытащил из своего огромного чемодана «гроссгермания» пол-литра и предложил тут же выпить за встречу. Осушив полстакана, он объявил, что жена от него ушла.
Объявление это было для меня более неожиданным, чем стакан водки поутру. Я помолчал сочувственно и, как водится в таких случаях, утешал фразами насчет того, что, мол, все они такие, хорошо, что ушла теперь, а то могла бы сбежать и потом, и еще бормотал несуразное. Но узнать толком, что произошло и как, все-таки не мог: Серега на все вопросы только недоуменно разводил руками, печально округлял глаза и тоскливо вздыхал, ничего действительно не понимая. Да и как было понять? Вот вчера был он, Серега Колесников, военнослужащий, уважаемый человек, были у него дом, жена, сын, а нынче вот не осталось ни дома, ни жены, ни сына, и даже, казалось, фамилия стала звучать иначе.
В полку все отнеслись к новости сочувственно. Утешали, ругали бестолковую бабу, сбежавшую от такого домовитого, хорошего мужика. Что и говорить — дура баба. Думали, образуется как-нибудь. Оставили даже за Серегой квартиру — а вдруг вернется. Но не вернулась Серегина баба, а стала слать бумагу за бумагой, точнее не она, а народные суды.
Первой весточкой был алиментный лист. Серега повздыхал-повздыхал, видно, надеялся еще на что-то, да только теперь понял, что мир его рухнул полностью и окончательно и назад уже ничего не вернется.
И тогда Серега запил, как и всякий русский в таких случаях. Стал искать компанию, частенько «поддавал» и один. И покатился человек, и пошла его дороженька вкривь и вкось.
Жена Серегина оказалась хваткой. Видно, план свой составила заранее, но виду не подавала, хитрила, зараза, все-таки в Европе жила. Добра какого-никакого нажили, деньжат каких-никаких скопили. Перед отъездом Сереги к новому месту пребывания запела: на что, Сереженька, весь наш скарб туда, в тмутаракань, тащить, неизвестно, когда еще квартиру дадут, неизвестно даже, в какое место определят, чего доброго, будет контейнер болтаться невесть где. Давай-ка, оформляй документы на меня, мы с мамой дома контейнер примем, да и тебе меньше мороки. Подумал Серега: а что? Хорошо! И хлопот меньше.
А еще, говорит, деньги-то на книжке на твое имя? А на что тебе там деньги? Да и зачем их переводить туда, за тридевять земель? Переведи вклад на меня, нам тут с переездом потратиться придется, а тебе-то что, ты человек казенный. И Серега опять согласился. Хорошо, когда жена такая умная. А что умной была баба его донельзя, убедился Серега еще раз, когда съездил на бракоразводный процесс с надеждой хоть кое-что из денег да барахла получить назад, а то, к слову сказать, уж и ходить было ему не в чем.
На процессе присудили Сереге выплатить в пользу истца (то есть бывшей супруги) ни много ни мало три тысячи рублей. А за что? За порчу мебели, ковров, битье хрусталя и сервизов из саксонского фарфора. Оказалось, что все вышеуказанные действия Колесников С.И. совершал в пьяных скандалах и дебошах с целью уничтожения доли имущества своей бывшей супруги, полагающейся ей после развода. В качестве свидетелей выступили тетки-соседки, якобы воочию видевшие обожженные ковры, осколки хрустальных ваз, обломки полированного румынского гарнитура...
Серегу этот процесс добил, и после приезда из дома он двое суток не выходил из своей квартиры, лежал ничком на кровати и не подавал признаков жизни.
Оставшись один, потеряв жену, сына, дом, деньги и даже одежду (жена загодя попросила его взять вместо полагающегося ему обмундирования материал — пошьем, мол, в ателье, — и, конечно же, не вернула ничего), Серега совсем сник. Говорят, все можно пережить. Но пережить столь неожиданную измену близкого и родного человека было для Сереги почти невозможно, и он опять запил.
Из квартиры его скоро переселили в общежитие. На службу он перестал ходить, подал заявление на увольнение и решил уехать из наших мест, так как почувствовал вдруг необычайную, нечеловеческую тоску и непосильное, смертельное почти одиночество.
Но время потихоньку лечит раны, и в северном небольшом городке Серега понемногу отошел, оттаял. Жил он одиноко, замкнуто, хотя я его помнил веселым и общительным. Минувшие события оставили в его душе глубокий след, видимо что-то надломив.
О прошлой армейской жизни Серега вспоминал с охотой, о жене бывшей никому никогда не рассказывал, почти все свободное время тратил на своего закабаневшего кобеля и рыбалку, и лишь однажды случайно я увидел, как он, вытаскивая из кармана бумажник, выронил фотографию какой-то женщины.
Серега смутился и неохотно — но куда денешься — протянул мне снимок и сказал: «Вот она, моя бывшая...»
Я мельком взглянул на фотографию. Женщина была так себе, ничего. Красивая даже, можно сказать.
1987