В начале марта я ехал по служебным делам в Красноводск. Перспектива эта меня не особенно радовала, но и не особенно огорчала — дела были пустяковые и надолго бы не задержали. К тому же из Баку до Красноводска путь один — через Каспий на пароме, а на этом виде транспорта мне ездить еще не доводилось. Да и скука мне не грозила — в путь-дорогу ехал мой сослуживец Вовка Ковалев, веселый и общительный парень. Вовка ехал тоже по делам службы, точнее сказать, даже не по делам, а так, по одному делу, — необходимо было передать на подпись какие-то бумаги. Посылать почтой было ненадежно — непременно опоздают или вообще потеряют где-нибудь.
Паром отходил поздно вечером, билеты стали продавать только за два часа до отплытия, поэтому и народа у кассы собралось прилично. Однако нас это совсем не волновало: тучный, заспанный комендант нацарапал на бумажке несколько слов для кассира, и места в каюте были нам обеспечены.
Мы с Ковалевым побродили по причалу морского вокзала, долго прикидывали, каким же образом сюда сможет подойти паром, который даже издали своими размерами внушал уважение. Однако оказалось, что паром швартуется не здесь, а где-то у другого причала, куда ехал специальный автобус, на который мы едва не опоздали... Паром назывался «Советский Азербайджан» и внутренним убранством кают и коридоров напоминал вагоны поездов МПС, те еще, с деревянными полками, с покрашенными в темно-кремовый цвет стенками с замысловатым рисунком. В четырехместной каюте нашей пока, кроме нас двоих, никого не было, и мы, погуляв по палубе, отправились в буфет, который к тому времени гостеприимно распахнул скрипучие двери.
В буфете было много народу, актуально звучала песня Пугачевой про паромщика, который соединяет судьбы. Мы с Ковалевым съели по две порции горячих сосисок, отчего настроение стало совсем благодушным, и отправились в комнату отдыха смотреть телевизор. Там народу собралось еще больше, чем в буфете, на журнальных столиках были разбросаны вчерашние газеты, брошюры ОСВОДа и Красного Креста, а несколько облупленных шахматных досок были уже заняты страстными поклонниками древней игры в нарды. На экране телевизора изображение было тусклым и смутным, однако голоса дикторов доносились, как ни странно, четко, без помех. Было скучно. Но Ковалев скучать не умел. В углу он заметил оживленно болтающих молодых женщин, по-видимому, из туристической группы. Около подруг уже сужали круги темноволосые южане, и Ковалев предложил мне заняться этой проблемой. После недавних служебных передряг я чувствовал себя усталым и разбитым, и для нового знакомства, ради одного вечера, надо было совершать над собой такое усилие, на которое я не был способен в данный момент. Мне хотелось одного — пойти в каюту, разобрать постель, лечь на сыроватые, пахнущие хозяйственным мылом простыни и лежать, лежать без сна и ни о чем не думать, вообще ни о чем, и знать, что завтра не нужно вскакивать ни свет ни заря, второпях бриться, пить, обжигаясь, горячий чай и стараться не уснуть над ворохом бумаг едва ли ни государственной важности... Я послал Вовку к черту, он обозвал меня дураком, и мы расстались — он направился к женщинам, а я пошел в каюту. Дверь оказалась не заперта; к моему неудовольствию, за столиком сидел наш попутчик — мужчина лет сорока, китель его с поблекшими уже капитанскими погонами аккуратно висел на вешалке. Мы поздоровались, и от капитана неприятно и резко пахнуло спиртным и табаком. Однако нельзя было сказать, что он пьян, хотя вид у него при ближайшем рассмотрении был какой-то странный, взъерошенный, что ли.
Мы познакомились, его звали Саша, разговорились про службу, про дурацкие порядки — надо же о чем-то говорить. Разговор складывался поначалу тяжело, однако после того как мы нашли общих знакомых (у нас в гарнизоне служил Сашин товарищ), речи стали более откровенными... Саша рассказал, что служил неподалеку от Ашхабада, а теперь получил назначение в Закавказье и ехал обратно — забрать жену и двух дочек, служба его замучила до крайности, карьера не очень удачно сложилась, переезжает он в который уже раз — и все из пустыни в пустыню.
В это время в каюту ввалился Ковалев.
— Старик, — обратился он было ко мне, но, увидев нового человека, осекся на мгновение и добавил, словно бы смущаясь, почесав затылок: — Такое дело... Выручайте, мужики...
В чем было дело, нам объяснять было не надо. Как только Володя исчез за дверью, мы с капитаном поднялись, чтобы выйти, однако он чуть замешкался, надевая китель. В это время дверь распахнулась, и на пороге опять возник Ковалев, а рядом с ним стояла симпатичная девушка, одна из тех, к кому он подкатывал в комнате отдыха. Она, ничуть не смутившись нашим присутствием, просто и мило улыбнулась и сказала: «Здравствуйте». Мы тоже поздоровались, засуетились и поспешили выйти. Сколько надо было гулять — неизвестно. Но Вовка обещал найти нас сразу, как только...
В комнате отдыха экран мерцал так же тускло, да и голоса теперь едва слышались, все обшарпанные кресла были заняты жаждущими общения пассажирами, которые шуршали газетами, стучали костяшками и переговаривались вполголоса, отчего в комнате стоял сдавленный гул.
Мы вышли на палубу. Настроение испортилось как-то сразу, вдруг. Спутник мой тоже поскучнел, помрачнел даже. Он закурил, облокотился на перила и угрюмо смотрел вниз, где черные набегающие друг на друга волны ударяли о борт.
— Пойди, вот, пойми их... — произнес он вдруг.
Я хотел было спросить кого, но, поняв, промолчал.
— И чего они думают? Чего им не хватает?
Он на мгновение повернулся ко мне и опять уставился вниз, словно ожидая ответа. Я уже готов был сказать, мол, не все так просто, как представляется на первый взгляд, и нет ничего сложнее и непредсказуемее человеческих отношений, но решил, что слова мои прозвучат смешно и наивно, вроде рассказа учительницы в классе на тему «как получаются дети». А еще я подумал, что неспроста попутчик мой заводит этот разговор, что какая-то злая обида тяготит его душу и сам он, где бы ни был, что бы ни делал, о чем бы ни разговаривал, — продолжает думать о ней... И хочется ему начать очень необходимый для него разговор, и никак он не может решить, с чего начать... В это время он бросил вниз окурок, который, ударившись о борт, рассыпался на тысячи искр и растворился во тьме, достал новую сигарету, закурил, вздохнул и просто, тихо произнес, не глядя на меня:
— Женился я поздно. Собственно, как поздно? На двадцать девятом году. Был в отпуске, дома. Это все нормальные люди — с севера на юг, ну а мы, наоборот — с юга на север. Пошел к знакомым на именины. Ну, все как обычно. Подсел к одной, совсем еще девчонка, девятнадцать едва исполнилось, а с виду и того меньше. Поговорили, потанцевали, выпили — то сё... а я так, скорее по привычке, начал что-то обычное в таких случаях говорить, ну сам понимаешь... Она, смотрю, вроде как и совсем не против, и так, знаешь, просто, безо всяких проблем — уж и за рукав тянет... Словом, пошел я ее провожать, говорили в пути о чем-то. Уже было до подъезда дошли, остановились на мгновение, и, понимаешь, в глаза посмотрел, а во взгляде — беззащитность и ненависть, толком и не объяснишь. И что это так меня задело, не пойму — только попрощался я тогда да и пошел домой. А утром проснулся — такое чувство, будто случилось что. И такое, знаешь, состояние — вроде бы забот никаких, а камень на душе. И вспомнил — она... И тут прямо хоть что со мной делай — захотел снова ее увидеть, зачем — поди пойми... Разыскал я ее.
Подошел к дому, а сам думаю: да зачем? что скажу? Думаю, значит, так, а всё одно — иду. И надо же, прямо у подъезда встретились. Она как раз выходила...
— Здравствуй, — говорю. — Не узнаешь?
Едва взглянула она, головой кивнула и — мимо. Я за ней. Говорю глупости какие-то. А она вдруг остановилась и со злостью так: отвали, мол, что пристал?.. Тут меня осенило: Господи, думаю, да ведь она вчерашнего забыть не может, вот в чем штука... День ходил вот так за ней, два. Отошла. Походили мы с ней, поговорили о том о сём, а на третий день разрыдалась она и рассказала повесть свою, а повесть — куда как проще. Училась в институте, познакомилась с парнем, жила с ним, все бросила. А потом он ее оставил. Уехал куда-то. Аборт делать поздно, из института выгнали, из общежития выселяют, денег нет, к родителям возвращаться невозможно... Сидели мы в городском парке, а ночи стояли тогда теплые. Сидим мы, а она прижалась ко мне, как ребенок, и плачет, плачет. И я ее утешаю, за плечи обнял; но ничего не говорю, да и что сказать? Понимаю ведь, что, кроме меня, и нет у нее никого в этом городе и пропадет она совсем одна, и так мне ее, бедную, жаль стало, хоть сам плачь... Ну, словом, через неделю, расписались. И живем уже семь лет. Родилась у нас тогда девочка, через два года — еще одна. И жили мы хорошо, и так привязался я к ней — ну не сказать как. Иной раз и со службы домой пораньше уйдешь, чтобы поскорей увидеть. Дня не мог без нее. Бывало, на кухне что делает — готовит, гладит, убирает, а я сижу, как дурак, и гляжу на нее. Она гонит: иди, мол, а я нет, смотрю на нее — и счастлив.
А тут уж не знаю, как вышло. Живем в городке мы, сам знаешь, как в деревне. Три пятиэтажки, клуб да магазин, все обо всем знают. Ну и говорят мне: гуляет твоя баба с начпродом. Был у нас такой, мордастый. А я и ведать не ведаю. Не верю, а в душе так и надломилось что-то, поглядывать на нее иначе стал, примечать. А может, казалось — поди разбери. Она первой как-то и начала:
— Да неужели ты в это веришь?
— Нет, — отвечаю, — что ты...
Смотрю на нее, а она взгляд отводит, ну и постепенно, замечаю, всё меняется. Раздражительной стала. Неулыбчивой. Молчаливой. Ссориться начали по пустякам. Раз вернулся пораньше, два — говорит: «Проверяешь, что ли?» Ну и я не сдержался, ответил: Потом пошло все вкривь и вкось. И куда все девалось? Ночью, веришь-нет, просыпаюсь и первым делом — где она... Один раз проснулся — нет. Вскочил я сам не свой, а она на кухне сидит, курит. Первый раз увидел ее с сигаретой. «Ты чего?» — спрашиваю. Она смотрит так отчужденно и как будто не мне говорит: «...Не могу больше...» Я ей: «Что ты, что ты говоришь-то?» А она: «Устала я от жалости твоей, устала... Как камень на шее мне твоя жалость...» Сказала и как отрубила что-то. Ну а потом все утихло. Начпрода этого перевели, а я вот выпросил перевод, думал, хоть в Россию вернут, может, дома и изменится что, да вот не вышло...
Тут он замолчал. Вытащил из кармана пачку сигарет — пачка была пустой. Я достал свои. Он закурил, жадно затянулся. Потом глубоко вздохнул. Может, ему стало немного легче на душе от исповеди? Мое мнение да и я сам не интересовали его, видимо, совсем, просто ему хотелось, мучительно хотелось самому разобраться во всем происходящем в этой жизни, уж если не понять, то хотя бы связать воедино все мелкие составные частички, и верилось ему, что, если это удастся, будет чуть легче... Я молчал и смотрел вниз, опершись на перила. Свет иллюминаторов очерчивал лишь небольшое пространство воды, а за этой чертой вода, море и небо сливались, и ночь стояла беспросветной черной стеной. Мне показалось, что спутник мой был удовлетворен молчанием, а у меня хватило ума не нарушать его глупыми советами и бесполезными утешениями, которые никогда и никому не нужны.
— Мужики, вы чего, тут ночевать будете? — окликнул нас вдруг Володя.
Мы обернулись. Он был один. «Куда девал подругу?» — чуть было не спросил я да вовремя спохватился, вспомнив про капитана. Рассказ Володьки был бы сейчас совсем некстати, но, к счастью, его и не последовало. Втроем мы отправились в каюту, улеглись, и вскоре мои попутчики затихли. Я тоже начал засыпать и медленно погружался в дрему, стараясь продлить удовольствие, а то всегда бывает так: вечером не заснуть, а утром не проснуться, и так тяжело прервать сон, что кажется, все счастье жизни заключается в том, чтобы еще подремать хоть несколько минут. Было хорошо и покойно. Слышно было, как равномерно гудят рабочие машины, как мелко дрожит все могучее тело парома, плывущего в черной бездне южной ночи; казалось, что едешь на поезде, а вокруг — снега и снега, и беда капитана была такой далекой и нереальной, что о ней даже не думалось всерьез...
Утро мы встретили уже на рейде Красноводска. Небо было блистательно, ярко светило нежаркое солнце, и вдали между изумрудным морем и голубым небом высились ослепительно-желтые причудливые скалы.
Уже на берегу мы расстались с нашим попутчиком, просто пожав друг другу руки. Он был хмур и озабочен, казалось, было ему неловко передо мной за вчерашний откровенный рассказ.
От причала до города мы доехали на такси, где, к нашему удивлению, нам даже попытались отсчитать сдачу серебром, что не только в Баку, но и в России нынче немыслимо. Дела, как и ожидалось, завершены были за несколько часов — Ковалев отдал свои бумаги, я получил свои. Мы на некоторое время вернулись в порт, чтобы взять билеты на обратный рейс и отплыть этим же вечером. Времени оставалось еще немало, и мы решили пообедать в ресторане при гостинице, что напротив железнодорожного вокзала, съели привычный ныне комплексный обед, борщ и котлеты, и отправились на прогулку по городу. Зашли в небольшой, но очень уютный краеведческий музей, пили кофе в маленьком кафе, где стены были разрисованы ностальгическими березками, побродили по тихим улицам. Дома сплошь и рядом были одноэтажные с привычными островерхими, а не плоскими, как на Востоке, крышами, тут и там горбатились заборы гармошкой.
Был март, а на ветвях уже набухли почки и проклевывались тоненькие зеленые листочки... И если бы не сухой и горячий воздух, не эти высокие, причудливо нависающие скалы, не это многоцветное, переливающееся сапфировое море, то можно было бы подумать, что мы в центральной России, а не в Туркмении.
Возле универмага мы с Ковалевым расстались. Он долго помогал молоденькой продавщице расставлять на уличном прилавке коробки из-под одеколона, которые неумолимо сдувал знойный каспийский ветер, разговорился, разулыбался и сделал отмашку мне, стоящему неподалеку — иди мол, старик, а я, сам понимаешь...
Я покрутился возле кинотеатра, сделал еще круг по центральной улице, на которой высилась каменная трибуна, свернул в глухой переулок и внезапно увидел небольшую деревянную православную церквушку. Неожиданной выглядела она в окружении современных пятиэтажных зданий и напоминала аккуратную сиротливую старушку, какие в великом множестве посещают православные храмы. За невысокой оградой росли потрепанные ветром тоненькие деревца, рядом, как полагается, горбился уже основательно вросший в землю по самые окна аккуратно, по-малороссийски беленый домик — наверное, квартира священнослужителей. В церкви витали привычные запахи, горели свечи, шептались немногочисленные старухи. Иконы на стенах были просты и безыскусны и, как показалось мне, наверняка принесены богомольцами из домов постепенно уходящей в мир иной малой паствы. Служба еще не началась, но в церковь почти неслышно вошли два сухоньких, сгорбленных, седовласых старика — поп да дьякон, в некогда богатых, эффектных желто-лиловых облачениях, причем у одного из них риза была залатана. Паства облегченно вздохнула, увидев их. Наступила тишина, и вот-вот должна была начаться служба... Я, пятясь, вышел вон. Чувство сиротской общности и жалости к этому кусочку России, заброшенному среди гор и пустынь, проникло в мою душу. И тут я вдруг вспомнил своего вчерашнего попутчика, наш ночной разговор. Вспомнил всю его немудреную историю от начала до конца и уже неотступно думал о ней. И от этого в душе моей поселилось чувство тревоги и неустроенности.
С Володей мы встретились в порту. Паром, на котором нам предстояло плыть обратно, назывался «Советский Дагестан» и был много представительнее предыдущего. Современных форм, белоснежно-сверкающий, изящный, отделанный изнутри пластиком под дерево, с ковровыми дорожками в коридорах, с современными каютами, где были мягкие койки, умывальник, стенные шкафы и прочие элементы комфорта. В холлах уютно мерцали цветные телевизоры и манили мягкие кресла, и даже, казалось, публика была солидней. Обратное путешествие обещало быть приятным, тем более что все немудреные дела были выполнены.
Редкие огни Красноводска становились все тусклее и тусклее, наконец, задрожали, задымились в лиловой дымке, а вскоре и вовсе исчезли, растворившись в начинающей густеть ночной тьме. Постояв еще немного на корме и изрядно продрогнув, я направился было вниз, в каюту. По пути я решил выпить стакан горячего чая в буфете, чтобы немного согреться. Но едва вошел — тут же остановился: в конце очереди стоял мой недавний попутчик, капитан. Он был не один, рядом стояла молодая светловолосая женщина. «Она», — подумалось мне, и я мельком посмотрел на ее лицо — удивительно милое. Женщина что-то говорила ему, а он молча слушал, вид у него был встревоженно-недовольный, и, как казалось мне, он становился от ее слов все более мрачным... Впрочем, все это длилось несколько секунд, я быстро ретировался.
В каюте Ковалев, пошарив в своей объемистой сумке, извлек оттуда бутылку сухого. Она, по всей видимости, предназначалась не мне, а должна была служить иным целям. Поймав мой недоуменный взгляд, Ковалев шумно вздохнул и сказал: «Ну их к черту, заколебали. У меня сегодня разгрузочный день». Я согласно кивнул. Потом я долго не мог заснуть. В памяти поочередно всплывали капитан, Красноводск, ветхая церквушка, лицо женщины и ее глаза, и между всем этим существовала неслучайная, тревожная связь...
Утром чувство тревоги, закравшееся в душу, не прошло, и ощущение было такое, как будто мне предстояла встреча с кем-то, кого я ждал и давно хотел видеть. Откуда оно возникло во мне — я понять никак не мог и, думая об этом, зябко кутаясь в захолодавшее от бестолкового ветра пальто, поднялся на носовую палубу. Мы уже были в бухте. Было светло, но солнце еще не выходило из-за туч. Город нравился мне именно таким вот, с моря, он стал мне уже почти родным, и казалось, действительно возвращаешься домой, хотя дом был за тысячи километров. И вдруг я понял, кого хотел увидеть — моего недавнего попутчика, капитана. Я долго искал его глазами в толпе пассажиров, которые уже с вещами высыпали на палубу. Зря я не подошел к нему вчера, надо было выбрать момент, когда он был один, а впрочем, какая теперь разница? Да и навряд ли он обрадовался бы мне после своего ночного рассказа; он, видимо, и говорил так со мной оттого лишь, что был уверен в случайности нашей встречи и в том, что она не повторится. Теперь же, когда он с женой, он наверняка пожалеет о своей откровенности. Так или иначе, но среди пассажиров я его больше не видел, а когда появился Ковалев, мы сошли на берег в числе первых.
Через несколько дней я был направлен в распоряжение военной прокуратуры. Прибыв поутру к новому месту, я просмотрел бумаги, над которыми мне предстояло сидеть месяц, а то и больше, и тут услышал разговор о несчастном случае на пароме: утонула женщина, труп нашли позавчера, исчезла она ночью, и было непонятно — убийство это, самоубийство или несчастный случай. Мне сразу вспомнились мой попутчик и его жена, догадка поразила меня, и я попросил рассказать поподробней. В ответ мне протянули тонкую папку с листами уже начатого дела.
Я быстро пробежал редкие страницы: сбивчивые объяснения, показания свидетелей, протоколы допросов, еще какие-то бумаги. Понятно было одно: женщина исчезла ночью. Свидетели признавали, что слышали вечером шум, громкие разговоры — вероятно, была ссора. Потом все стихло. Муж писал, что жена ушла поздно вечером, после объяснения, которое вылилось в ссору, и не возвращалась всю ночь. Такое случалось и раньше, поэтому он стал волноваться лишь под утро, когда и заявил об этом капитану парома. Тело нашли через два дня. Мне стали объяснять, что случай довольно редкий, что есть, конечно, всякие подозрения, но доказать что-либо очень трудно. А я сидел и не слушал, и все вспоминал сбивчивый рассказ своего попутчика, вторую нашу встречу на пароме, хрупкую женщину, стоявшую ко мне вполоборота, и все пытался вспомнить ее лицо, да так и не сумел.
1988
