В годы моей юности, казалось, сам воздух, которым мы дышали, был соткан из поэзии. Даже когда я был призван в армию, поэзия продолжала проникать и в саму казарму. В «красном уголке» в личное время редко можно было увидеть литературные журналы сложенными в неприкаянную, терпеливо дожидающуюся читателя стопочку. Но зато после отбоя в курилке было с кем поговорить о наиболее примечательных поэтических публикациях.
Правда, я служил в элитной воинской части, являющейся командным пунктом войск ПВО Севера, где многие солдаты были призваны после вузов. Но казарма - это не более чем казарма. Стоило же Валентину Устинову, заведовавшему тогда в журнале «Север» отделом поэзии, обратиться к командиру моей воинской части с письменной просьбой еженедельно, по средам, отпускать меня, «молодого поэта», в увольнительную (я тогда еще писал стихи) на литобъединение, строжайший и, как мне казалось, свирепейший наш подполковник словно бы даже и в росте уменьшился предо мной. Столь высоким было звание поэта даже и в казарме.
А вот сегодня русская поэзия по причине культурных, сексуальных и прочих революций, в которые она не вписывается по своим высоким духовным параметрам, живет жизнью таинственной и неслышной. И когда я нечаянно открываю для себя новое ярчайшее поэтическое имя, то кажусь себе похожим на ныряльщика, погружающегося в неведомую глубину океана, лишь на дне которого в первозданной тишине чудом сохраняется горнее поэтическое пение.
Так однажды открыл я для себя и поэта Дмитрия Мизгулина. И первыми были вот эти, сразу запомнившиеся мне строки:
Уснувший город чутко спит,
На улицах темно.
Под утро ангел прилетит
И постучит в окно...
Почему-то сразу пришла мне в голову мысль (может быть, даже кощунственная по отношению к нашим современным наиболее значительным поэтам, несправедливо вытесненным на обочину видимого читателям литпроцесса): а ведь это и хорошо, что у поэтов сегодня не кружится голова от медных труб, что только от красоты живого поэтического слова щемит у них сердце.
Впрочем, вряд ли сам Дмитрий Мизгулин вполне отдает себе в этом отчет. Скорее, как всякий настоящий художник, он не столько понимает, сколько чувствует, что поэзия сегодня уже не живописание, а – стояние перед Богом:
Здесь не обдумывают речи.
Здесь и покой, и тишина.
Мерцая, тускло тают свечи,
Как непрощённая вина.
А в стоянии этом едины все, в ком в век индустрии слов (в информационный век!) сохранился хотя бы остаток собственной, «кустарной», не произведенной на конвейере медийными фабриками духовной сосредоточенности:
На паперти сидит старуха,
Прохожий сумрачный идёт…
Пусть благодать Святого Духа
На нас, сердешных, снизойдёт…
Даже поэтическая ткань стихов Мизгулина моим читательским зрением воспринимается как старинная, с усмирившимися красками, но упрямо хранящая наши древние духовные основы фреска. И потому слово "сердешных" вдруг так пронзительно обнаруживает свое тепло. Но – вчитайтесь:
Пройдут забвение и слава…
И что останется от нас?
Правдивым можно быть и правым,
Не выставляясь напоказ.
Другие дни. Другие даты.
Иная Родина и речь.
Но в ожидании расплаты
Суметь бы душу уберечь.
Опять же, лишь в строках "не выставляясь напоказ" и "суметь бы душу уберечь", скажем так, дрогнул некий мускул лица его иконописного лирического героя, выдавая печаль достоверного и потому, все-таки, бесконечно "маленького" в апостасийных стихиях нашего времени человека. Но, не так ли и в иконах Рублева лики – скорбные и суровые во тьме, нахлынувшей из Великой Степи – все же не теряют теплого и сострадательного участия к русскому человеку, оказавшемуся на родной земле насельником единого и, увы, не родного пространства?
Золото осени, воспетое Пушкиным – «счастливцем праздным» великой Российской Империи – уже не пробуждает восторженного чувства в лирическом герое Дмитрия Мизгулина, он холодно минует его:
Золочёным сентябрьским лесом
Выйду к утренней тихой реке.
Но если уж попытаться определить истинный характер этого лирического героя, то суть его, как мне кажется, наиболее полно и точно выражена в продолжении этого стихотворения:
Тяжелы её синие воды.
От далёких полуночных стран
По велению вечной природы
Волны катит она в океан.
В белый лёд превратится движенье.
Шум застынет в полярной тиши.
Будет русло меняться. Но время
Не остудит движенья души.
Под громадой застывшего льда
Будет вечно струиться вода.
"Под громадой застывшего льда" выдыхает свои самые высокие строки Дмитрий Мизгулин:
Чеканно светятся слова,
Литые правила вменяя.
И чуть колышется листва,
Росу тяжёлую роняя.
Я понимаю, что у такого большого поэта, как Дмитрий Мизгулин, другой читатель найдет себе другое прибежище. Я, например, с большой для себя пользой прочел весьма остроумную статью Льва Аннинского "В ожидании развязки", в которой поэт Мизгулин предстает мыслящей (как Гамлет у Шекспира) частью нашего потерявшего разум социума. Но для меня более драгоценен вот этот суровый, адресованный Мизгулиным не столько к разуму, сколько к чувству поэтический рисунок:
От Волхова до Иртыша
Летела в сумерках душа.
Среди промёрзших облаков,
Освободившись от оков
Земной тревожной суеты…
И звёзд хрустальные цветы
Звенели в лунной тишине.
И было одиноко мне
Без быта и без бытия…
Как невесома жизнь моя,
И тает вереница дней
В мерцанье бортовых огней.
Потому что только тогда время по прошествии многих веков остается живым, если поэт его проживает, проницает своим живым чувством и запечатлевает его в своем слове.
Жанр моей статьи и простой, и сложный. В дни 50-летия поэта Дмитрия Мизгулина мне всего лишь хочется взглянуть на него еще и еще раз и сказать своим коллегам: вот, есть среди нас поэт, весьма примечательный, отвечающий на вызовы времени с той же предельной сосредоточенностью, с какой отвечала своим вразям («Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...») наша живая, пред Богом стоящая, русская культура от века в век.
Еще раз хочу сказать, что Дмитрий Мизгулин поэт куда более сложный и многоплановый, чем в моем более чем общем рисунке. Разумеется, другие его читатели увидят в нем, к тому же еще и талантливейшем прозаике, авторе многих статей о русской литературе, иной, но столь же внятный и близкий для себя образ. Но мне кажутся преодолевшими так же и мою собственную тревожную немоту хотя бы вот эти его строки:
По залам Русского музея
Бродить отправлюсь не спеша,
И замирает, холодея,
Моя тревожная душа...
Армяк или мундир дворянский,
Князья, вельможи, косари...
Но царский лик и лик крестьянский
Светились как бы изнутри.
Но все же замечаю в каждом
Какой-то тягостный недуг.
Как говорил поэт однажды:
«Предвосхищенье смертных мук...»
Остановившись у Рублева,
Очнусь от набежавших дум
И вспомню вдруг, что слово в слово
Твердил мятежный Аввакум.
Он бичевал обычай скотский,
Твердил, что нет на тех креста,
Кто очень чувственно и плотски
Изображает лик Христа.
И пусть кругом все люди — братья,
Но только надобно понять,
Что все ж обычаи — не платье,
Чтоб их легко переменять.
Что с этим чувством примиряясь,
Утратим зрение и слух.
И растворяясь, истончаясь,
Исчезнет вовсе русский дух...
И мы рассеемся по свету,
Забыв о Правде и Христе.
Была когда-то Русь — и нету,
И не воскреснуть на кресте.
И долго нам кружиться, нищим,
Меняя веры и места,
Как воронью над пепелищем
От пустозерского костра.
Таинственная и не слышная наша современная русская поэзия все же столь высока, что, может быть, только она и есть не пустыня в безбрежных просторах мира сего.
Секретариат правления Союза писателей России и редакция «Российского писателя» от всей души поздравляют талантливого русского поэта и прозаика Дмитрия Мизгулина с 50-летием!
Желаем Вам, дорогой Дмитрий Александрович, здоровья, благополучия и вдохновения!
