«К высоким небесам», сборник статей под редакцией Михаила РЯБИЯ, Ханты-Мансийск 2008

ВВЕДЕНИЕ

В книге собраны материалы, посвященные творчеству Дмитрия Мизгулина. Это рецензии на подборки стихотворений, предисловия к поэтическим сборникам, литературно-критические статьи, аналитические интервью и беседы (диалоги), позволяющие познакомиться поближе с характером творчества и мировоззрением поэта. Часть из них публикуются впервые. В книге представлен библиографический список произведений писателя и работ о его творчестве. Публикации расположены в хронологическом порядке, по мере их появления на свет.
Сборник «К высоким небесам», возможно, станет поводом для серьезного разговора читателей о поэзии, прозе и эссеистике нашего современника.






«ПОЭТ ДОЛЖЕН БЫТЬ... МИФОМ»

Как-то при встрече с читателями, расспрашивавшими Дмитрия Александровича Мизгулина о его жизни, он обронил: «Писатель должен быть для читателя мифом», имея в виду дистанцию между лирическим героем и личностью поэта, не желающего распространяться о себе.
Большинство серьезных исследователей, изучая чье-либо творчество, редко обращаются к биографии поэта, предпочитая работать только с текстами. И это правильно, биографический метод ограничен. Правда, оглядываясь на классическую поэзию, невольно вспоминаешь, что в биографиях В.А. Жуковского и К.Н. Батюшкова, А.С. Пушкина и Е.А. Баратынского, да и А.С. Хомякова и Ф.И. Тютчева, и других русских поэтов всегда было что-то такое, что объясняло характер их поэзии, основные ее мотивы. И когда читатели обращаются к поэзии своих современников, зная о некоторых сторонах их биографии, то они невольно проводят параллель между поэтом и тем образом, который смотрит на них со страниц его книги. Обычно все, кто знакомится с Мизгулиным, задается вопросом: как — поэт и банкир? И здесь есть свои резоны. Может ли вообще сегодня поэт быть благополучным и практическим человеком? Сразу вспоминается список несчастных художников слóва, многие из которых имели либо какие-то увечья, либо были изгнанниками, либо умерли в страшной нищете от какой-нибудь злосчастной болезни. На ум сразу приходят примеры: великий Гомер был слепым, Тиртей — хромым, Архилоха убили на войне, Ивика зарезали разбойники, Виньон умер на виселице, Рембо скончался в алжирском госпитале от гангрены. Этот список можно продолжать и продолжать...

О русских поэтах разговор вообще особый. Недаром В.К. Кюхельбекер писал:
Горька судьба поэтов всех времен;
Тяжеле всех судьба казнит Россию.

Почти как в русской народной сказке: дар не дается просто так, его надо заслужить, ради него надо чем-то жертвовать...
Причем это представление настолько глубоко въелось в наше всенародное сознание, что трудно от него отделаться. Поэтому вполне закономерно, что почти каждый, кто знакомится с поэзией Мизгулина, а затем с ним самим, пребывает в некотором недоумении. Это недоумение можно даже расслышать в тех вопросах, какие задают ему. И неудивительно, что один из первых критиков его поэзии признался: «Читая стихи Дмитрия Мизгулина, я представлял себе немолодого (лет за пятьдесят) человека, с нелегкой судьбой, живущего трудно. Туго с деньгами, тяжелая работа, на шее дети, а может быть, и внуки. Всех надо поставить на ноги, всем помочь... Каково же было мое удивление, когда на пороге моей квартиры показался довольно молодой, крепко сбитый, уверенный в себе человек, представившийся просто и доверительно: Дима. Мы пили пиво, ели красных распаренных раков и говорили о жизни вокруг, о поэзии, о политике, о России. Оказалось, что Дмитрий Мизгулин не только поэт. Он — преуспевающий бизнесмен и банкир, и жизнь свою строит сам — энергично, уверенно, и дело ладится, и деньги есть, и творческая работа, и семья. Мы беседовали, а я все удивлялся контрастности образа, складывающегося из стихов, и реального человека».
Да, сам автор не прост, он весьма начитан и тоже кивает на классические примеры: был, мол, такой поэт, ныне забытый, но в свое время очень знаменитый — Владимир Григорьевич Бенедиктов. Он тоже был успешным банкиром. Затем вспоминает еще один общеизвестный факт, который уже связан с личностью Афанасия Афанасьевича Фета. Еще современники изумлялись двойственности поэта: с одной стороны, он — практик, успешный помещик, а с другой — тонкий лирик, автор великолепных стихотворений, под фамилией матери — Фет. Может быть, личность Мизгулина из той же серии?
Интересно... И любой настоящий читатель начнет рыться в биографии поэта: да в чем же дело? Да так, ничего особенного. Появился на свет не в столице, а в провинции. Рос, как все дети тех времен: занимался спортом, затем, когда пришло время, поступил в институт. После его окончания, как и положено, — служба в армии. Ну а дальше уж, как в песне поется: молодым везде у нас дорога...
С 1986 года экономист Мизгулин начал свое восхождение по ступеням карьерной лестницы. В памятный 1991 год тридцатилетний финансист начинает свою службу в банковской сфере. С середины 1990-х он занимает должность руководителя Морского торгово-промышленного банка, а затем — ОАО «Инкасбанк». Живет и работает в Санкт-Петербурге, а в 2001 году переезжает на Север и становится президентом Ханты-Мансийского банка... При нынешнем размахе его банковской деятельности он — заместитель председателя Совета Ассоциации региональных банков России, член Совета Ассоциации российских банков, а также экспертных советов при Государственной думе и Совете Федерации, правительстве ХМАО – Югры, Полномочном представителе президента РФ в УрФО при губернаторе Ханты-Мансийского автономного округа, депутат Думы ХМАО – Югры четвертого созыва.
Дмитрий Александрович успевает всюду: движение по службе не помешало ему защитить кандидатскую диссертацию по специальности... Он — кандидат экономических наук, член-корреспондент Российской академии естественных наук, заслуженный экономист РФ, председатель подкомитета по банковской деятельности ТПП РФ, почетный консул Чешской Республики в ХМАО – Югре, обладатель государственных и общественных наград, лауреат нескольких литературных премий.
На его месте любой другой, обольщенный материальным благополучием, забыл бы про свое детское увлечение — стихи. Зачем?
Вот биография, из которой поэзия не вытекает сама собой. Да и возможно ли за сухими анкетными фактами увидеть главное в человеке? Даже если бы читатель узнал:
а) что писать Дмитрий начал еще в восьмом классе;
б) что сознательное творчество он относит к более поздним годам;
в) что он был членом клуба молодых литераторов Ленинграда с 1978 года, едва став студентом;
г) что в 26-летнем возрасте он, пройдя большой конкурс, поступил в Литературный институт имени А.М. Горького;
д) что он занимался на семинаре у известного поэта Александра Петровича Межирова...
Ведь все равно эти факты, уже связанные с поэтической биографией, никогда не помогут по-настоящему узнать поэта.
О поэте могут рассказать только его стихи. Ведь стихи, как считает сам автор, это — разговор о душе, ибо
...время мчится, сметая преграды...
Но бессмертной пребудет душа...
Вот о ней-то подумать и надо.
(«Духов день»)

Читатель и тут возразит: ну и что: для любого поэта стихи — область, уж конечно, не материальная! И Фет, и Бенедиктов, что же, не выражали душу в стихах?
Владимир Бенедиктов прославился как поэт-романтик, создатель надуманных образов, вычурных выражений, типа «мох забвения на развалинах любви», «морозный пар бесстрастного дыханья», «шипучее сердце порока». Это казалось красивым и было модно. Все восхищались.
Афанасий Фет — чистый лирик, создавший причудливый, едва уловимый мир чувств, точнее, их оттенков, растворенных в пейзажах. В стихах, запечатлевших мгновенное состояние души, раскрывался тайный Фет, незнакомый трезвому и расчетливому миру.
Мизгулин на них и похож, и не похож. Похож, потому что, рассказывая о принципах работы над поэтическим текстом, он признавался: «Лично у меня стихотворение рождается от строки. Не бывает так, чтобы я сел писать задуманное ранее стихотворение. Сначала появляется строка, потом я, скажем, любуюсь зеленым листом, слушаю шум дождя, общаюсь с друзьями, и после этого из этой строки рождается стихотворение. Впечатление первично». Но он не Фет, потому что волнует его не то, как выльется на бумаге его душа, и не только красота, к которой стремился Фет, но другое — возвращение в настоящую Россию, обретение утраченных ценностей для восстановления единой соборной народной души. Лирического героя Мизгулина волнует прежде всего, что будет с Россией:
Ни судить, ни спорить не берусь
И давно уже не жду ответа.
Где твой Бог, моя родная Русь?
Где твой Бог, родимая планета?

И летит всемирный наш экспресс.
И гремит железная дорога.
И уносит дальше нас прогресс
От Природы,
от Любви,
от Бога.
(«Вновь вернулись
в первобытный век...»)

Личность Дмитрия Мизгулина многогранна, но он прежде всего — поэт-государственник, поэт, который, заботясь о спасении собственной души, печется о спасении всей России. Недаром себе в учителя Дмитрий Мизгулин выбрал Федора Ивановича Тютчева, в поэзии которого чувственное, духовное и рациональное соединились в парадоксальных образах, а также замечательного поэта и философа Алексея Степановича Хомякова, одного из отцов славянофильства. Оба писателя были и глубокими мыслителями, и радетелями за Отечество. Безусловно, что учителя во многом определили творческий путь Мизгулина.
В книге «В зеркале минувшего» — литературных заметках — он рассуждает о творчестве русских и зарубежных писателей и философов, в числе которых Ф.И. Тютчев, А.С. Хомяков, Н.С. Лесков и Н.А. Бердяев.
По его мнению, русских писателей волновала судьба всего православного мира, что прямо выражено в стихотворении А.С. Пушкина «Клеветникам России»: «Славянские ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет?» Именно с постановки этого вопроса, по его мнению, рождаются русская гражданская тематика и глубинная философия. И когда Дмитрия Мизгулина спросили, почему он в стихах философ и патриот и почему основной темой его поэзии является Россия, он, не задумываясь, ответил: «Уверен, что все в этой жизни от Бога, ибо сказано: "Без меня не можете творить ничесоже", то есть ничего без воли Господа не создается».
В одной из своих научно-публицистических работ Мизгулин делает попытку осмыслить власть как таковую в нашем Отечестве. Ссылаясь на авторитет поэта-славянофила Хомякова, он обращается к политической лирике Тютчева, утверждавшего: «Настоящая власть — божественна». Но это, в понимании Тютчева, — следование традиционным духовно-нравственным началам, историческим традициям. Тютчеву представлялось, что именно монархия в России имела этот стержень в противовес Западной Европе, основы которой заложил Рим, желавший «устроить царство Христово как царство мира сего».
Основа России — православие, поэтому, по Тютчеву, суть правления даже не в его внешней форме (монархия, деспотия или республика), а в этическом стержне или в духовной опоре существующей власти. Это понимание особенно ярко выражено Тютчевым в стихотворении «Наполеон» (до начала 1850 г.).
Казалось, сама природа щедро одарила «самовластного гения» и «сына революции», но ему служат демоны, и потому крах его неизбежен, ибо:
Но освящающая сила,
Непостижимая уму,
Души его не озарила
И не приблизилась к нему...
Он был земной, не Божий пламень,
Он гордо плыл, презритель волн, —
Но о подводной веры камень
В щепы разбился утлый челн.

Без «освящающей силы веры» любая светская власть разлетится в прах, даже если она будет простираться чуть ли не на весь мир... Но иначе думали декабристы, обратившие внимание на республиканскую форму правления. И Тютчев с ними спорит: «Вас развратило самовластье…» — это мнение также оказывается близко Мизгулину. В статье «Политическая лирика Ф. Тютчева» он пишет: «Самовластие, развратившее декабристов, — это идея Запада, та самая революционная идея, ...которая "развратила" дух отдельных представителей дворянства России, толкнула их на путь не столько выступления против самодержавия, сколько за немедленное сближение России и Запада в пресловутом "общеевропейском доме", что, несомненно, вызвало бы духовное перерождение России в плане ненавистной Тютчеву идеи "обожествления человеком человека".
Это самовластие и есть та самая грядущая деспотия — деспотия личности, а вовсе не пресловутая царская власть».
По мнению нашего современника поэта Мизгулина, деспотия личности всегда начинается там, где обнаруживается отход от традиционных принципов власти, известных на Руси своими духовными началами. Со времен Петра I, обрившего боярам бороды и надевшего иноземные платья на дворян, почти на четверть тысячелетия отменившего у нас патриаршество, Святая Русь отошла в небытие. Даже провозглашенная при Николае I официальная доктрина «Самодержавие — Православие — Народность» не помогла России остановить разрушение отечественного самобытного мировоззрения и оградить его от натиска «передовых» и «прогрессивных» идей Запада. Французская материалистическая философия, развязавшая руки буржуазии в конце XVIII века, не только породила революцию и гражданские войны в Западной Европе, но и способствовала наполеоновской экспансии. Увлечение социально-утопическими европейскими идеями привело декабристов на Сенатскую площадь. Декабрьское событие 1825 года в свою очередь повлияло на формирование нового поколения борцов с царизмом. Зазвонил «Колокол» А.И. Герцена, да так, что к концу XIX столетия в нашей стране возобладали марксистские идеи. А в итоге: в начале XX века произошла революция, а в конце его — кризис в развитии отечественной мысли и морали, осознание катастрофы миллионами россиян. Конечно, к этим выводам Мизгулин придет в зрелости, ранняя его лирика питалась иными идеями, однако связь с традицией — основа его творчества, поэтому в его ранних стихотворениях слышны не только идеологические клише 1970-х годов, но и узнаются голоса поэтов Серебряного века.
Первая маленькая книжка стихов Дмитрия Мизгулина — «Петербургская вьюга» (1992) — начинается замечательными строчками, которые, пожалуй, можно сделать эпиграфом ко всему литературному творчеству Дмитрия Мизгулина:
Нашей памяти долгий свет —
Как единственное наследство,
Как от поступи прошлых лет
Никуда от него не деться...
(«Нашей памяти долгий свет...»)
Но о какой памяти здесь идет речь — какая память может быть у молодого поэта? Вероятно, это прапамять, которая также называется генетической, а значит, и провидческой. Поэт конца века, подобно поэтам, живущим в его начале, предчувствует новые
...неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...


В самом первом стихотворении Мизгулина 1978 года возникает образ Ленинграда, отдаленно напоминающего блоковский Петербург:
Вода в Неве — чернее сажи,
А небо синее — без звезд,
Неона свет — бледнее слез,
Пролитых кем-то над пропажей.
(«Вода в Неве — чернее сажи...»)

Здесь присутствует тот же контраст черного и белого, как и в поэме «Двенадцать»: белый «искрящийся ледок» и темное небо, черная ограда; здесь слышно завывание ветра. Однако тональность петербургских стихов у Мизгулина своя — в ней мятежность («хлопья снега и хлопья пепла») часто сменяется легкой грустью:
Потянуло холодком
Из пустого сада,

Под искрящимся ледком
Черная ограда.

Вижу — журавли летят,
Слышу крик печальный.
И застыл осенний сад,
Как дворец хрустальный.
(«Потянуло холодком...»)

Мотив безысходности, намеченный в ранних стихах, сходит на «нет». Молодость берет свое. Правда, лирический герой из стихотворения 1979 года, не вошедшего в первый сборник, не совсем уверен в своем выборе. Он не знает, стоит ли бежать неведомо куда, но все-таки садится в поезд: состав по рельсам мчит на юг. А юг — это всегда хорошо, особенно тогда, когда отправляешься туда из сурового Севера:
Сосед мой улыбается,
Под этот развеселый стук
Домой он возвращается.
(«Стучит колесами вагон...»)

Кто-то возвращается, а кто-то только начал свой путь. Каким он видится восемнадцатилетнему поэту Дмитрию Мизгулину? Важно, что молодой человек впервые задумывается о своем пути:
И я подумал,
Разве стоит
Семь дней
Трястись
В пустом вагоне,
Бежать неведомо куда,
Чтоб здесь опять
Увидеть осень,
Как дождь асфальт
Усердно моет,
Как листья, будто бы за ветви,
Цепляются за провода.
(«На первый путь...»)

До первой поэтической книжицы оставалось еще двенадцать лет, но уже тогда лирический герой Дмитрия Мизгулина твердо решил для себя: поэзия — не забава, а тернистый путь и подвижнический труд.
И споры продолжаются,
И мнения не сходятся —
Поэтами рождаются?
А может быть, становятся?

Не все мечты сбываются...
Не все дороги сходятся...
Поэтами рождаются,
Но не всегда становятся.
(«И споры продолжаются...»)

Чем интересны для творческой биографии стихотворения конца 1970-х — начала 1980-х годов, практически не вошедшие в поэтические сборники? Они дают представление о росте художественного мастерства Дмитрия Мизгулина: в его поэзии постепенно усиливается внимание к детали, позволяющей создать образ тонко чувствующего человека, лирический герой мужает и становится увереннее в себе. При этом он еще остается наивным; его волнуют юношеские проблемы: взаимоотношения с друзьями («Три друга было у меня...»), первые влюбленности и первые несправедливости:
Ни по чьей вине
Сам в себе пропал.
Ты писала мне —
Писем не читал.
(«Ни по чьей вине...»)
Или:
О Боже мой!
Что мог бы написать покойный,
Когда бы знал, кто он такой?!
(«Опять кого-то воскрешают...»)

Лирический герой стихотворений 1980-х годов — это человек с искренним и горячим стремлением к подвигу, свято верящий в юношеские идеалы: любовь и дружбу.
Однако в стихотворениях 1983–1984-х годов намечается едва заметный тематический сдвиг: появляется историческая тема («Суворов», «В соборе Святого Витта», «Памятник Петру»), а также размышления о призвании поэта («Не витийствуй, не пророчь...»). Можно сказать, что эта тема отныне связана с темой естественных устремлений личности («Камни»).
В стихах появляются гражданственные и философские мотивы, иногда они выражены в сентенциях, иногда скрываются за бытовыми реалиями. Поэт умеет увидеть в бытовом, частном — общее. Вот, кажется, о чем может рассказать нам обыкновенная хозяйственная сетка, о которой нынешнее поколение молодых людей и не подозревает, привыкнув пользоваться разноцветными пакетами с рекламной символикой? Те, кто постарше, помнят, как отцы-ветераны и матери брали эти сетки с собой, когда шли на работу: вдруг повезет — в магазинах «выбросят» продуктовый дефицит... Народ жил тогда — в 1950-е, 1960-е и даже 1970-е прошлого века — в основном бедно, потому и довольствовался малым. Отсюда и простота нашего быта — больших радостей неоткуда было взять: счастливы были куском хлеба в доме, грамотой на работе. Зато Родину свою любили и помнили о тех, кто ее защищал. Уже где-то к середине 80-х на смену сеткам стали приходить пакеты, у нас их производство тогда еще не было налажено, счастливчики, ими обладавшие, гордились «фирмóй». Вот и повстречал в те времена выпускник Ленинградского финансово-экономического вуза ветерана, инвалида Великой Отечественной войны. В руках — хозяйственная сетка, но только поэт увидел в этом незначительном факте суть тогдашних перемен:
Примета минувшего быта!
Мы стали тебя забывать.
Все было легко и открыто,
И нечего было скрывать...

Теперь уж не переиначим
Минувших сокрывшихся дней,
Где жили не то чтоб иначе,
Но все-таки как-то дружней...

Опять твоя сумка забита
До самых высоких краев,
Пейзажем заморским сокрыто
Бездонное чрево ее...

(«Баллада о хозяйственной сетке»)

К кому обращается лирический герой в финале стихотворения? К себе, к нам, к нынешней молодежи? По большому счету, даже не в этом дело. Страшнее другое: мы стали благополучнее и скрытнее, рациональнее, деловитее, но былого радушия и в помине не осталось, ведь сытый голодного не разумеет. А главное, не стало в нашей жизни хозяйственных сеток, вытеснили их сумки со всевозможными яркими надписями и бесстыдными красотками...
Есть у Дмитрия Мизгулина, поэта, начинавшего в 80-е, парадоксальность мысли, граничащая с юношеским максимализмом, запросто разрешающая выстраданные веками дилеммы («Если б Иуда не сторговался...», «Дай Бог тебе сильных врагов...»).
Этот период его поэтического творчества примечателен еще и тяготением к балладности — в чести у него оказался жанр баллады, передающий нравственно-психологические коллизии: «Баллада о буксире» (1982), рассказывающая о неразделенной любви; «Баллада о старой пластинке» (1984), повествующая о ветреной моде; «Баллада о хозяйственной сетке» (1984) — история не столько об уходящем быте, сколько об уходящем поколении; «Баллада о скрипке» (1985) — рассказ об истинных ценностях; «Баллада о старой лестнице» (1985) — история о восхождении души. Попутно должно заметить, что и некоторые другие стихотворения этого периода, не имеющие жанровой пометы «баллада», в какой-то мере сохраняют ее черты («В больнице», «Индийское кино» и др.).
Некоторые названия поэтических произведений 1984 года говорят сами за себя — «Памятник Петру», «Мойка, 12», «Исаакиевский собор», «Дом, где жил Тютчев» — здесь сама история воззрилась испытующе на нас, а мы, читатели, что же мы сумеем представить ей в ответ, кроме наших мелочных оправданий?
Перед литературой, в отличие от религии, не стоит задачи искоренения греха, но литература тоже говорит о греховности, пытаясь понять природу человека, заглянув к нему в душу.
Лирический герой Дмитрия Мизгулина — рефлектирующая личность, страдающая от собственного несовершенства и оттого, что мир, погрязший в пороках, мучается и не знает выхода из этого состояния. Хотя выход рядом, он давно известен миру: это — раскаяние. Религия для мизгулинского героя непустой звук, хотя бы уже потому, что он пытается познать себя через веру. Герой задает себе вопрос: почему многие из нас еще не обрели свою церковь? Из-за боязни того, что для нее нетерпим всякий грех и она ждет постоянного искупления от нас? В искусстве меньше нетерпимости, но именно это приносит страдание и некоторое раздвоение сознания героя. Душа его как снег и пепел. Снег — это то, что уже преодолено жизнью и им самим. Это позабытый погост, хладный и по-зимнему убеленный. С другой стороны — всепожирающий пламень, пламень, превращающий мир в пепел, то есть в то, что называется теперешней жизнью — с толпами цивилизованных дикарей, с их разнузданными воплями, властью Интернета, печати и телевидения. Кого они теперь осудят под звуки завывающих вьюг, их шабаша и обрекут на крест под крики очередному Пилату: «Распни Его, распни Его!»
Думается, что первая часть книги 1992 года «Петербургская вьюга» по-иному и не могла быть названа, кроме как «Снег и пепел»... Если Бога нет, то всё в мире — прах, пепел. Если нет абсолютного, которое придает значение и ценность нашему существованию, то в этом случае у существования смысла нет.
Но есть снег, который обеляет, освящает — «серебро Господа моего»... Однако, чтобы пройти крестный путь свой к этому серебряному снегу, необходимо поверить в Китеж-град («Китеж-град»), искоренить сегодняшнее запойное существование, выпрыгнуть на полном ходу из вагона и попытаться потушить пожар в лесу («Пожар в лесу»). Надо много сделать такого, чтобы в первую очередь преодолеть себя. У нас есть такая возможность, остались святыни, на которые можно морально опереться — об этом много говорится в первой части сборника. Утрата нашего духовного наследия была бы утратой не только для нас, но для всего мира.
Все это и пытается объяснить поэт своим читателям, ожидающим таких произведений, к которым бы они были творчески сопричастны. Ведь откуда возьмется душеполезное чтение, если большинство книг, сверкающих крикливыми одежками, что пользуются спросом на рынке, не то что духовности — доброго чувства не вызовут.
Следующий сборник Мизгулина «Зимняя дорога» (1995) включает несколько разделов. Среди них раздел, состоящий из стихотворений 1982–1989 годов, которые входили в задуманный, но не вышедший в свет сборник «География души» (книга с одноименным названием, но уже с другими стихотворениями выйдет позже, в 2005 году).
Начинается этот раздел стихотворением 1988-го «Кадры кинохроники». В нем отражены чувства поэта после просмотра военной хроники «немецкого парада» в Москве: «Пленных немцев ведут по столице...» Ощущение гордости за отцов-победителей передается через добрую улыбку автора, но тревога за детей этих отцов все же остается в душе лирического героя. Врагам, теперь уже неопасным, но по-прежнему глядящим исподлобья (и затравленно одновременно!), противопоставлен по-христиански чистый взгляд младенца на руках российской Мадонны: «Мальчик смотрит светло и серьезно...» Его взгляд как бы пронизывает грядущие времена, и ребенок видит то, что неведомо никому.
С этим стихотворением перекликается другое этой же поры — «Нелегко быть с эпохой на "ты"...» (1986):
В небесах над моей головой
Облака проплывают, беспечны,
Зарастают траншеи травой,
Но, как шрамы, останутся вечны,

Но, как старые раны, болит
Наша память, и если вглядеться, —
Лист осиновый кровью облит,
И куда нам от этого деться...

В стихотворении «Перед рассветом» он снова обращается к военному времени через современность, пытаясь сказать о том, что волнует послевоенное поколение, о чем думает оно, как оценивает жизнь. Вторая часть его — молитвенное размышление о земной доле, и в каждой строчке его — боль за «все, что раньше не уберегли». Теперь уже чаще можно встретить в поэзии Мизгулина мотивы одиночества и даже порою безысходности. Они проявляются в стихотворениях: «Последняя версия о побеге Наполеона с острова Св. Елены», «Крадучись, вползает в дом беда...», «Хотелось любви и тепла...», «Письмо», «Саксофон».
Не потому ли поэзия Мизгулина близка настоящему читателю, что она взывает к сокровенному в человеке: к его совести, к его душе, исторической памяти, наконец. Все эти вещи взаимосвязаны: обращаясь к одному, мы неизбежно открываем в себе и в мире другое. Многое наш народ утратил существенного и уникального, утратил потому, что поддался разным соблазнам, слушал слишком умные речи наших врагов. Осталась только дырка от бублика — наши забытые идеалы. Вот к ним и обращается Мизгулин в одном из своих ранних стихотворений «Суворов», в котором на многие годы обозначился круг проблем, волнующих автора.
Суворов Мизгулина не соответствует традиционному образу полководца, народного заступника, так же как не соответствует ему образ врага. Нет, его Суворов не столько воин, сколько «лишний человек», а его враги — не иноземцы, а свои — толпа чванливых бездарностей:
Пока течет спокойно время,
Живет в угаре кутежей
Бездарное, тупое племя
Корыстолюбцев и ханжей.
И мнится им, что в этой жизни
Они познали все сполна.
Но им Россия — не Отчизна,
Для них не Родина она...
Герой стихотворения — государственник, который противопоставляется «бездарному тупому племени».
Ему ль, солдатскому герою,
В тщеславной суете сновать?
В мундире прусского покроя
Душе российской не бывать!

Но кто же виноват в том, что нам постоянно подсовывают заведомо тесные, неудобные мундиры? Возможно, дело не в мундирах, а в нас самих? Может быть, прав Чаадаев, утверждая, что «мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок... Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводят в умах и которые составляют их силу...»
Далее в том же первом «философическом» письме он продолжает: «Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно; в период зрелости у них не оказывается ничего своего...» По Чаадаеву, «мы не обладаем <...> ни одним из достоинств, отличающих народы зрелые и высококультурные», и нам в лице Петра Яковлевича справедливо выносится приговор: «Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созревал».
Кому же тогда адресовать упрек поэта: не нам ли самим или «им», кому Россия «не Отчизна», для кого «не Родина она»?
Но у нас нет другой Родины, другого Отечества — мы здесь родились, живем и умрем, как наши родители, деды и прадеды.
Тогда — «им»? Чаадаеву? Тому, кто «Россию поднял на дыбы»? Очередным реформаторам? Спорь — не спорь, но, по мысли поэта, Россия, несмотря на обилие дураков и реформаторов, останется верной своему жребию, а ее сыновья — своему долгу:
А в нашем мире беспокойном
Опять война, опять пальба,
И будет выбирать достойных
Не император, а судьба.

И станет жалок и бессилен
Дурак в чванливости своей,
И позовет тогда Россия
Своих опальных сыновей!

И побледнеют в страхе лица,
И дрогнет в зеркалах заря,
И понесутся от столицы
Во весь опор фельдъегеря...

Здесь автор высказывает нам, истосковавшимся по истине читателям, здравое суждение, ставшее уже для многих поколений русских людей парадоксальным:
Когда-нибудь да пригодится
России умный человек!

Неужели снимется с нас проклятие, суть которого в том, что нет пророка в своем Отечестве? Неужели российские птицы-тройки отыщут наконец-то верную дорогу, и мы избавимся от «бесформенной» идеологии и абстрактной универсальности?
Герой Шекспира как-то обмолвился о любимом Отечестве: «Подгнило что-то в королевстве Датском…», здесь, конечно же, имелась в виду шекспировская Англия, тяжело страдавшая от внутренних противоречий между верхами и низами. И, правда, примерно через четыре десятка лет все проблемы туманного Альбиона разрешились примитивным гражданским мордобоем, положившим начало западноевропейской моде казнить своих некогда обожаемых монархов. На смену королю пришел диктатор Кромвель, а с ним пуритане, со своим, выгодным только им, идеологическим толкованием христианства, однако они тоже надолго власть не сохранили. Они реализовали свои «человеколюбивые» проекты совместно с другими пришлыми европейцами в Северной Америке, «очистив» от коренных жителей материк для новой цивилизации. Чем дело кончилось — мы знаем из истории Соединенных Штатов Америки: на прахе убиенных дикарей возникла Декларация прав человека, демократически соединив рабов с господами... И теперь новые поколения «новопомазанных» пуритан — оплот «воюющей нравственности» по собственному образу и подобию во всех уголках земного шара. Впрочем, об этом с каждым столетием вспоминают все меньше и меньше, нежели о сакраментальном гамлетовском — «Быть или не быть?» Получается, прав Петр Яковлевич Чаадаев, бросив вызов самодержавию, православию и народности заявлением о том, что Россия являет всему миру пример того, как не следует поступать в истории развития человечества? Сколько воды утекло с той поры, да и сам басманный еретик покаялся в написанном, когда его сверху спросили: «Ты хоть понимаешь, что сказал?» — а вот поди ж ты, помнят иностранцы слова официально объявленного сумасшедшим философа-католика и до сих пор мнят его непризнанным пророком.
Если согласиться с осуждающими нас, потусторонними (в том смысле, что не с нашей стороны) суждениями, то мы — народ мессия, но только со знаком минус. И нам остается только одно: сгореть от стыда и пуститься во все тяжкие, примазавшись к гражданам мира:
Что с этим чувством примиряясь,
Утратим зрение и слух.
И, растворяясь, истончаясь,
Исчезнет вовсе русский дух...

И мы рассеемся по свету,
Забыв о правде и Христе.
Была когда-то Русь — и нету,
И не воскреснуть на кресте.

И долго нам кружиться, нищим,
Меняя веры и места,
Как воронью над пепелищем
От пустозерского костра.
(«На выставке русского портрета»)

Слава Богу, что в такой прогноз до конца не верит и сам поэт. Он надеется на другое: вот-вот к народу вернется память о тех славных временах нашего Отечества, когда «царский лик и лик крестьянский светился как бы изнутри».
В книге стихов «Скорбный слух» (2002) один из центральных образов — образ ноябрьской реки — природной силы, готовящейся застыть под спудом... В ней свои «приливы» и «отливы», о которых хорошо сказал критик: «Уже не пристальное вглядывание в современность, а вслушивание в набегающие волны будущего занимает и волнует поэта». Под «отливами» следует понимать все то, что отнимает наши силы за то, что «мы Бога в Русском Слове потеряли». И вот почему:
Не слушая друг друга, все кричат,
О правоте мечтая повсеместно...


И всё — кутерьма и морока...


Все на свете — смешно и тленно...


И снова — мелочные склоки...


Было Отечество. Было — и нету.


Содрогнется полуночный мир...


Когда не сможет Слово
Тебе ничем помочь...

О духовном «отливе», вместе с которым утрачивается и часть души, поэт говорит как о небывалой катастрофе:
Умело замешана кем-то и споро, и круто,
Мятежно над Русью вздымается грозная смута.
Опять зашептались о Боге, о черте, о воле,
Опять не засеяно вовремя долгое поле.
Но брошено семя обиды, вины и позора,
И души наполнит мятежное пламя раздора.
Ни златом уже не сплотить, ни кнутом,
ни любовью,
Готовьтесь умыться слезами, и пóтом,
и кровью.
И вот захлебнулись от горя, тоски и от скуки,
И нищие грозно вздымают костлявые руки.
И звон колокольный.
И крик журавлиной тревоги.
И тесно крестам над погостами возле дороги,
И времени нет, чтоб к кресту
приложиться губами.
И ворон кружит над мерцающими куполами.
Рассветы багряны. И дымно-кровавы закаты.
Опять замышляют поход
на Москву супостаты.
Кровавый туман
над притихшей
Россией клубится,
И Гришка Отрепьев уже ничего не боится.

(«Смута»)

Но поэт сосредоточен не на одних отливах, он надеется на лучшее, на здоровые силы, которые дремлют в народе, на память, которая пусть — свет от угасшей звезды, но все-таки «долгий свет». И никуда от всего этого, что «аршином общим не измеришь», не денешься, как от своей тени или походки. Эта надежда звучит уже в названии второй части его первого сборника «Петербургская вьюга» («Мерцающие купола»).
Этими думами и живет творчество Дмитрия Мизгулина да еще молитвами тех, кто увидел в его лирике не просто слова, а «Божий материал». По этому поводу Виктор Петров, член Союза писателей России, пишет в предисловии к очередной книге Дмитрия Мизгулина «География души» (2005): «Как стяжатель русской речи он в поэзии видит лекарство против... раковой опухоли безнравственности. Ему мучительно наблюдать, как осыпается отстроенное предками здание. Или, лучше сказать, собор русского языка, а вместе с ним и душа человека».
В стихотворении 2003 года «Давно не пахнет русским духом» звучит вера в будущее России: не все у нас потеряно, у народа до конца не растрачены нравственные силы:
Давно не пахнет русским духом —
Проветрено насквозь.
Но будь уверен — где-то ухнет
Могучее «авось».

(«Давно не пахнет русским духом...»)

Другой критик в предисловии к книге Дмитрия Мизгулина «О чем тревожилась душа» (2004) — протоиерей Виктор Грозовский пишет: «Автор книги не замыкает свою поэтическую душу в рамки своего собственного воображения и таланта, но и насыщает ее теми благодатными дарами, которые ниспосылает Господь православным христианам в церковных таинствах. Он также совершает паломнические поездки по святым местам, и маршруты их самые разные: это и Святой град Иерусалим, и вечный город Рим, и многочисленные монастыри нашей необъятной Родины, ныне восстающие, как птица Феникс, из пепла, и, наконец, святая гора Афон в Греции. Предлагаемый читателю очерк "Под покровом Игуменьи горы афонской" знакомит нас с православной Грецией и, в частности, с Небом на земле — Афоном. Зоркий глаз очеркиста Димитрия Мизгулина фокусирует наше внимание на религиозно-историческом аспекте описания паломничества».
Отношение к православной вере, как мы видим, у поэта и публициста Дмитрия Мизгулина трепетное... А, собственно, почему оно должно быть другим, если он ощущает себя в полной мере русским человеком, связанным со своим Отечеством, его традициями и обычаями, всем тем лучшим, что мы еще успели сохранить из былой патриархальности благодаря нашим духовным подвижникам.
Не потому ли одно из любимых времен года у поэта — зима. Зима, освященная великим таинством Рождества. О нем — стихи 1989 года:
В ночь перед Рождеством
Звезды, тускнея, тают,
И фонари мерцают
В ночь перед Рождеством.
(«В ночь перед Рождеством...»)

И написанные через пятнадцать лет другие строчки о Рождестве полны восхищения перед рождественским чудом:
И рассеется вьюга вселенская,
И застынет, притихнув, природа,
И зажжется звезда Вифлеемская,
Озарив полумрак небосвода.
(«Рождество»)

Именно в это время затихает бесовская сила, и у нас появляется надежда: этот новый год будет лучше прежнего, жаль только, что жизнь коротка, как выпитая рюмка коньяка в новогодний вечер («Новый год на даче». 2004).
Зимняя бодрость лирического героя не просто преодоление метельных мотивов русской поэзии (можно вспомнить «Бесов» Пушкина, «Двенадцать» Блока), олицетворяющих шабаш нечистой силы. Зимний пейзаж в стихах последних лет не враждебен человеку. Об этом свидетельствуют стихотворения «Мы стали с тобой далеки...»; «Смирил Господь. Болею...»; «Вагончики. Сарайчики. Балки...»
Лирический герой Мизгулина меняется, избавляясь от паники, страха, недоумения, владевших его душой в 1990-е вьюжные годы. Теперь перед нами уверенный человек, осознающий свою нравственную силу: он уже не бросит свою больную Родину-мать: «Я уеду из этой страны...», как это мы видим в стихотворении «Отъезд» (1991). Образное преломление темы «равнодушия» и «враждебности» природы и мира к человеку в осенне-зимних пейзажах отходит на второй план. Иначе видит Мизгулин и задачи поэзии. Если в стихотворении 1992 года «А все-таки спеши, спеши...» поэт хотя и призывает спешить писать, но не верит в то, что его слово способно что-то изменить в этой жизни — «изгнать торгующих из храма», то стихах 2004 года он уже призывает к творчеству, как единственно возможному существованию того, кого Создатель наградил талантом. В подражании Богу и заключен смысл человеческой жизни, его оправдание перед Творцом и, в частности, уподобление ему творчеством:
Пиши, пиши, писатель,
Покуда хватит сил,
Уж раз тебя Создатель
Талантом наградил.

(«Пиши, пиши, писатель...»)

Эти стихи обращают на себя внимание еще и тем, что в них использован ритмический рисунок известного стихотворения «Ночь» (1956) Бориса Пастернака, в котором тоже звучит призыв к творчеству. Этот призыв Мизгулин как бы подхватывает.
Пастернак, призывая поэта к участию в творческом акте, считает его законом Вселенной:
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник
У времени в плену.

Предшественник Мизгулина приравнивает труд поэта к высшему проявлению человеческой деятельности, перешагнувшей все пределы возможного (летчик), и космическим объектам (звезда). И в этом гордость человека, покорителя природы, и потому одновременно здесь заключен весь безбожный двадцатый век. У Мизгулина иной взгляд на труд поэта, возможно, более близкий поэтам XIX века — Пушкину, Лермонтову. Ведь поэзия, особенно сегодня, не нужна людям, никто не хочет слышать голоса пророков. А поэт, не забывающий Христа, конечно же, говорит от его имени, он — пророк:
Ты в нашей жизни лишний,
Но не переживай,
Коль веришь, что Всевышний
Тебе откроет рай.

В лучах коварной славы,
В круговороте дел
Молись, чтобы лукавый
Тебя не одолел.

Бесовских игрищ зритель,
Не забывай Христа,
Уж раз тебе Спаситель
Слова вложил в уста.

(«Пиши, пиши, писатель...»)

И в этих стихах — поэтическое кредо Дмитрия Мизгулина. Вообще, поэзия — портрет души художника. Его биография часто с нею мало связана. Поэтому нужно ли знать, где служит поэт, сколько у него жен или детей — все это вовсе не обязательно. Именно в этом смысле поэт для читателя — миф. Потому что (это тривиальная мысль) в стихах действует лирический герой, а не сам автор, но зато лирический герой выражает то, «чего не увидишь глазами», и это, вероятно, уже не миф.
М. Рябий




ЦЕЛЕБНЫЕ СТРОКИ
ГРУСТНЫХ СТИХОВ

Загадочные, магические строчки стихов, написанные столбиками, при виде которых некоторые читатели сразу торопятся перевернуть страницу газеты или книги, имеют давнее свойство не всем нравиться. Тем более неловко должен ощущать свое положение в мире и обществе стихотворец, поэт, чьи произведения наполнены грустью о несовершенстве земного бытия, скорбью об обманутых нищих согражданах нашего Отечества. И на трибуну такой поэт не рвется, и в творческий союз писателей вступать не торопится, словно в запасе у него — вторая жизнь.
Но, может быть, и правда, независимо от своего создателя, некоторые серьезные стихи обретают вторую жизнь, длятся долго, храня в себе запечатленную истину. Таковы если не все произведения, то, во всяком случае, многие стихи, отдельные строфы, строки стихов Дмитрия Мизгулина. Многим он помнится по публикациям в коллективных сборниках «Молодой Ленинград», «Молодые поэты Ленинграда». А между тем родившийся в 1961 году, он в моем представлении молодым поэтом никогда и не был, потому что, кроме паспортного возраста, на мой взгляд, стихи молодых поэтов должны быть интонационно, тематически другими. А у Димы и тогда, когда ему едва «перевалило» за двадцать, стихи были умные, философские, взрослые.
Особенно запомнились строки его стихотворения «Суворов»:
Склонившись, задремал возница,
А кони продолжают бег...
Когда-нибудь да пригодится
России умный человек!

Или — вот эти, о пожаре в лесу:
Поезд едет. Лес горит.
И ничем тут не поможешь...


Дмитрий Мизгулин успешно закончил Финансово-экономический институт имени Н.А. Вознесенского, спокойно и честно трудится соответственно своей, воспринимаемой некоторыми литераторами как «скучная», специальности.
В меру сил он помогает выходу в свет журнала «Медный всадник» и газеты «Русь», скромно, не навязывая себя никому в качестве автора или руководителя, например, отдела поэзии. Хотя такого поэта и человека, как Дмитрий Мизгулин, смело можно было бы ставить у штурвала поэтического корабля. Потому что он ни на мель судно не посадит, ни шквалу собственных эмоций и страстей не поддастся. А уж о сочувствии к ближним и говорить не приходится — строки его стихов исполнены доброты и участия к людям, молитвенного сопереживания их судьбам. Он воссоздает в таких стихах тот самый сегодняшний больной Петербург, от которого многие спешат отвернуться. А Дмитрий словно заставляет смотреть, сопереживать:
На паперти сидит старуха,
Прохожий сумрачный идет...
Пусть теплота Святого Духа
На нас, сердешных, снизойдет...

Заметьте — не традиционное церковное слово «благодать» применительно к понятию о Святом Духе употребляет Дмитрий, а такое простое, понятное и необходимое — «теплота». Оно тоже вполне соответствует церковным представлениям о действии Святого Духа на людей.
Не вдаваясь в богословские термины, поэт говорит о людях, о мире всем понятной речью, без нарочитого употребления так называемой «православной лексики», не прячась в довольно узкий круг тех литераторов и поэтов Петербурга, которые стали себя именовать обществом православных писателей. Дмитрий Мизгулин сумел остаться самим собой, не боясь от себя лично давать такие, например, емкие характеристики нашей эпохе, нашему времени:
А и то сказать — живем неплохо.
Техника вокруг — как ни крути...
Далеко продвинулась эпоха,
Дальше просто некуда идти.

И остановленный в задумчивости читатель снова возвращается к началу стихотворения, читает его, уже как бы заглядывая в собственный мир, сравнивая ощущение поэта со своим.
Так возникает постепенно из скорбных нот, звучащих в сердце поэта, мелодия, просветляющая душу. И вслед за ним, уже радуясь, читатель готов говорить то же:
Но слышу — я еще не глух, —
Как тень звезды скользит по крыше.
Господь, верни мне скорбный слух,
Чтоб сам себя я смог услышать.

Может быть, среди громкой телевизионной и газетной стрекотни, новостей, мгновенно перестающих быть новыми, дело поэта — возвращать себя самого и своих читателей, своих друзей к умению слушать почти заглушенный голос собственной души. И поскольку обычно там, в душе, бывает много проблем, болезненных нерешенных вопросов, так не хочется некоторым читателям вникать в смысл строчек, написанных столбиком, словно измеряющих их собственную глубину.
Но как хорошо все-таки, что, пусть нечасто, открывается перед всеми нами поэт, возвращая некоторым и слух, и зрение, и вкус к жизни своими грустными, печальными стихами. Ведь и лекарства чаще всего бывают горькими.
А стихи Дмитрия Мизгулина в наше время — время эпидемии злобы, жадности — способны для многих стать целебными.
Е. Захарченко




«ТАКИЕ ПРОСТЫЕ СЛОВА...»
О книге «Скорбный слух»


Твоей единственной заботой
Пускай останется душа...
Д. Мизгулин

Читая стихи Дмитрия Мизгулина, я представлял себе немолодого (лет за пятьдесят) человека, с нелегкой судьбой, живущего трудно. Туго с деньгами, тяжелая работа, на шее дети, а может быть, и внуки. Всех надо поставить на ноги, всем помочь:
Жизнь — работа. И перечень дел.
Нет привычным заботам предела.
Не заметишь, как сын повзрослел.
Не заметишь, как мать постарела.

(«Жизнь — работа. И перечень дел»)

Каково же было мое удивление, когда на пороге моей квартиры показался довольно молодой, крепко сбитый, уверенный в себе человек, представившийся просто и доверительно: «Дима». Мы пили пиво, ели красных распаренных раков и говорили о жизни вокруг, о поэзии, о политике, о России. Оказалось, что Дмитрий Мизгулин не только поэт. Он — преуспевающий бизнесмен и банкир, и жизнь свою строит сам — энергично, уверенно, и дело ладится, и деньги есть, и творческая работа, и семья. Мы беседовали, а я все удивлялся: как не соответствует образ, складывающийся в стихах, реальному человеку, автору этих стихов. И в мозгу все всплывали его строки:
...Веря, что на этом белом свете
Не был я счастливей никогда...
(«Чайки белокрылые кричали...»)


...Вот друзьям моим приходят сроки.
День грядущий не видать во мгле.
Годы скуки, склоки и мороки
Клонят ниже к матушке-земле...
(Свадьбы. Дни рождения. Крестины...)

И тогда стали заметны мне и пронзительные глаза, и грусть в легкой усмешке, и плечи слегка опущенные, словно под каким-то невидимым грузом. И опять мне показался разительным контраст между внешним благополучием и внутренним ощущением трагичности бытия. Ведь сами эти понятия «поэт» и «благополучие» не стоят рядом друг с другом. Не уживаются. Как-то Виктор Ширали на выступлении одного известного поэта сказал о нем: «У поэта счастливой судьбы не бывает. Даже если он признан».
После знакомства с Дмитрием я еще раз перечитал его книгу, под новым углом взглянул на его творчество.
Не то чтобы личное обаяние поэта подкрасило его произведения особым светом — нет, я привык читать стихи, абстрагируясь от личности автора. Но я понял, что за ними стоит не просто остро воспринимающий действительность и в чем-то несчастный человек, а молодой и деятельный творец, способный изменять и изменяющий мир вокруг себя. А это очень важно — всегда важно, с каким чувством произносятся, например, одни и те же слова. По-разному человек может сказать: «Я не буду с тобой спорить». Имеет большое значение то, что является движущей силой его слов. Он может сказать так от слабости, потому что у него нет больше сил противостоять, он может ляпнуть это просто от равнодушия — если ему все равно, а может — глубоко понимая истоки, приведшие к спору. Очень многое, если не все, зависит от побудительного мотива.
Не пашут, не сеют, не полют,
Едят с аппетитом и пьют.
О, как они складно глаголют!
О, как они сладко поют!

...Я бред этот слушать не стану,
Не стану я им возражать.
Пораньше сегодня я встану,
Поеду картошку сажать.
(«Опутано ложью полмира...»)

Вот позиция человека дела. Поэт не возражает не от слабости. Он не возражает от силы. И его труд — неважно, картошка это, или работа в кабинете, или даже само это стихотворение, — весомее, чем любые споры с новоявленными демагогами.
Искренне и глубоко поэт верит в Бога. Многие его стихи пронизаны глубоким религиозным чувством. Как-то главный редактор издательства «Библия для всех» сказал мне с сожалением в голосе: «Даже когда наши классики писали о Боге, им почему-то отказывало вдохновение». Думаю, это во многом замечено справедливо. Дмитрий Мизгулин и тут меня удивил. Многие его стихи о вере и неверии пронзительны и неординарны. Если это ужас ада — то действительно страшно:
И не тверди о том, что все...
Что все начертано судьбою.
Настанет час — во всей красе
Предстанет дьявол пред тобою.

И если дрогнешь, все отдашь,
Предав и тех, кого не знаешь...
Но если вспомнишь «Отче Наш»,
То ничего не потеряешь.
(«Вокруг такая суета...»)

О бесах он вообще пишет как о реальных существах:
Они прилежны и пригожи,
Имеют человечий вид,
Они на ангелов похожи,
Но выдает их стук копыт.
(«Твои костры горят далече...»)

Но поэта не смущает их существование, потому что он знает, что им можно противопоставить:
Ни разлук не боюсь, ни измен,
Сколько раз начинал сначала!
В зыбком мареве перемен
Только вера меня спасала.

Как бы ни было тяжело,
Посреди вселенского срама
Я в душе сохраню тепло
Тишины опустевшего храма.
(«Свеча»)

Мне кажется, что стихи Дмитрия Мизгулина родственны по мироощущению стихам его друга, интересного петербургского поэта Анатолия Иванена. Даже названия их книг по-братски окликают друг друга (недавно А. Иванен выпустил прекрасную книгу «Трагический тенор»). Какая мистическая связь, какая высокая перекличка! Недаром одно из лучших стихотворений Иванена «Плацдарм» посвящено Мизгулину.
Как поэты они очень близки, хотя и различны в аранжировке своих произведений. Для Иванена очень важно фонетическое оформление строки, аллитерация. Часто он изощренно подчиняет звукопись смыслу, и звукопись в свою очередь дает интересные смысловые ходы:
Грохочет колокол раскола
От Колы и до Колымы...

Мизгулин же — поэт обнаженного смысла. Все выразительные средства он использует для какой-то одной, волнующей его в данный момент мысли. Причем, чтобы стихи без особых метафор, звукописи, детализации и многих других вспомогательных средств не выглядели банально, как мне кажется, нужно затрачивать очень много сил.
Это не значит, что стихи Дмитрия Мизгулина вовсе лишены образности. Например, говоря о грядущем потопе, он великолепно подмечает, что купивший билет в каюту первого класса океанского лайнера (пусть даже он называется «Титаником») вряд ли захочет всходить на деревянный Ноев ковчег. Описывая баню, он замечает, что «камни светятся спелой малиной». Нет, он имеет хороший слух и в определенных случаях использует и ассонансы и аллитерации:
Изрыли катерпиллеры
Всю Родину мою.
И дилеры, и киллеры
Стоят в одном строю.
И рокеры, и брокеры
Кружатся тут и там.
Но всех их скоро оперы
Расставят по местам.
(«Изрыли катерпиллеры...»)

Но для него игра со звуком — это не отправная точка для создания образов (как для Иванена), а скорее изящное украшение. Точка приложения его таланта — в жестком, бескомпромиссном изложении правды. Такой, какой она ему представляется. До самообнажения. Он вообще пишет очень просто и ясно. Но, может быть, это — самое сложное дело, в доказательство привожу яркое и болевое стихотворение. Заранее прошу прощения за то, что привожу его целиком (зацепило оно меня):
Кружась во всемирном потопе,
Мечтали достичь высоты,
Хотели пожить, как в Европе,
Разинули, глупые, рты.

А все обернулось иначе —
В привычной сумятице дней:
Богатые — стали богаче,
А бедные — стали бедней.

Как крепко засела в народе
Премудрость прошедших веков,
О братстве мечта и свободе —
Извечный удел дураков.

Как будто о нас, идиотах,
Болит у француза душа...
Теперь на иных оборотах
Телега скрипит не спеша.

Печалиться, впрочем, не надо.
Виновных не стоит пороть,
Бредущее медленно стадо
Пока не оставил Господь.
(«Кружась во всемирном потопе...»)

Так просто... и так точно. Мне думается, что тема патриотизма — одна из самых трудных тем для поэтов. За очевидными сентенциями зачастую проглядывают безвкусица, тривиальность, художественная беспомощность. В основном это болезнь начинающих. Они думают, что достаточно написать о березке, разрушенном храме и деревне (которую представляют по своей даче в двадцати минутах езды от города на электричке) — как признание будет им обеспечено. Однако одни, пообтеревшись в литературных кулуарах и мастерских, часто получают прививку от лжепатриотизма и уже никогда не могут возвысить свой голос до уровня гражданской лирики, а другие так и тянут заунывную ноту о «исконной России», не зная ни ее реальной жизни, ни ее настоящих чаяний. Творчество Дмитрия Мизгулина в этом смысле — яркий образец истинно гражданского звучания. У него стоило бы поучиться многим нашим псевдорусским поэтам, фамилии называть не буду, не хочу, чтоб это осложнило и без того непростую литературную жизнь Дмитрия (не мою — я уже давно привык к обвинениям и в космополитизме, и в прочих глупостях).

Закрываю поэтическую книгу «Скорбный слух» с ощущением тяжкого груза, которым легли на сердце эти трагические стихи. Нелегко принимать на себя боль за унижение страны, страдание за свой измученный народ.
Непросто писать об этом, непросто и читать, зная, что сам в жизни вряд ли сможешь хоть чем-то облегчить эти страдания, и все же это — правильные стихи, полезное чтение и нужная книга.
А. Ахматов




«НЕТ, НЕ ИСЧЕЗНЕТ РУССКИЙ ДУХ…»

В давние времена развитию поэзии активно способствовали народные песни и музыка, формировавшие стихотворную ритмическую речь, отличающуюся высокой эмоциональностью, богатым спектром интонаций, звуковым разнообразием. К сожалению, в последние годы масса пишущих в поэтическом роде или небрежны, или пишут ни о чем. Поэтому появление любого поэтического дарования вызывает несомненный интерес у всех, кто ценит художественное слово. Именно к таким талантливым литераторам мне хотелось бы отнести поэта Дмитрия Мизгулина, сочиняющего стихи в традиционном стиле.


Хочу остановиться на двух последний книгах Дмитрия Мизгулина — «Зимняя дорога» (1995) и «Скорбный слух» (2001). С первых страниц его книги увлекают, и как бы затягивают читателя в непростой и одновременно ясный поэтический мир.
Стихи его лаконичны и, несомненно, близки многим по духу. Они полны света. Солнечный свет придает им особый оптимизм, а лунный свет — мелодичность и грусть. При этом необходимо отметить повторяемость определенных тем и образов, зависимость автора от поэтического рельефа, встречаемого на пути его лирическим героем. Мысли автора порой напоминают ручейки, заполняющие ложбинки, трещинки, овраги, колеи... Однако они никак не могут разлиться по всей поэтической площади. Поэт словно привязан к некоторым образам: душа, фонарь, луна, дорога, ночь и т. д. Часто можно встретить словосочетания: мерцание фонарей, тусклая луна, тускло мерцающий и т. д. Вероятно, красота звучания этих слов и некоторая их таинственность слишком заворожили автора, в результате чего он раз за разом обращается к одним и тем же образам. Хотя тот, кто прочитает его книги, сможет убедиться в высокой образованности и широком кругозоре поэта.
Следует отметить, что духовное начало — главное в поэзии Мизгулина. Вера в Бога и любовь к Родине — тот фундамент, на котором твердо стоит автор. Откровенность и искренность строк не позволяют усомниться в этом:
И если дрогнешь, все отдашь,
Предав и тех, кого не знаешь...
Но если вспомнишь «Отче Наш»,
То ничего не потеряешь.
(«Вокруг такая суета...»)

Поэт мечтает изменить мир, который опутан дьявольская паутина. Не стало ничего святого, люди озлобились и потеряли веру, души зачерствели:
Дни мои продли, Господь, на свете,
Сохрани, прошу, от долгих мук,
Дай увидеть, как родные дети
Заново начнут извечный круг,

Чтобы, осень жизни принимая,
Гроздь рябины жадно сжав в горсти,
Журавлей последних провожая,
Мне покой и веру обрести...
(«Свадьбы. Дни рождения. Крестины...»)


Не сомневаюсь, что поэт Мизгулин сумел обрести Веру, и она его не покинет. И, может быть, от горящей свечи поэта загорятся другие свечи, которые светят людям, посетившим храм Божий и храм поэтический:
Пусть мерцает в мирской ночи
Тусклый отблеск моей свечи.
(«Свеча»)

Тяжела судьба России. Кто-то ее предал, а кто-то просто разворовывает, а кому-то все безразлично:
В такие дни сомнений и тревог,
Когда кипит невидимая битва,
Пусть душу укрепит мою молитва,
И да спасет нас милосердный Бог!
(«В такие дни не хочется писать...»)

И в прежние времена над нашей страной сгущались свинцовые тучи и казалось, что гибель близка... Однако всегда находились истинные патриоты и светлые головы, способные отстоять свою землю и изгнать врагов. И сейчас наступила проверка людей на прочность:
Не подвластен истории ход.
Скорбной чаши мы снова не минем.
Трижды будет наказан народ,
Изменивший родимым святыням.
(«Отъезд»)

Поэт выступает как настоящий патриот России. Во многих стихах он бичует всякую нечисть, действующую внутри страны и за ее пределами. Стихотворец не прячется за витиеватые рассуждения о добре и зле, а встает в первые ряды армии справедливости:
Господи, дай же им разум и силы,
Дай им очнуться у края могилы,
Пусть содрогнется земля!
Или лиши меня скорбного дара
Видеть зловещее пламя пожара
Над куполами Кремля...
(«Места для боли в душе не осталось...»)

Даже для такой сложной тематики, как военная, у стихотворца находятся своя мелодия, свои образы, это касается и послевоенного времени:
В небесах над моей головой
Облака проплывают, беспечны,
Зарастают траншеи травой,
Но, как шрамы, останутся вечны,

Но, как старые раны, болит
Наша память, и если вглядеться,
Лист осиновый кровью облит,
И куда нам от этого деться...
(«Нелегко быть с эпохой на "ты"»...)

А вот, например, четверостишие о революционном периоде с его волнениями, идеологической неразберихой. Буквально в четырех строках автор воссоздает точную картину того времени:
Февраль. И оттепель опять.
И площадь щерится брусчаткой,
Как будто вновь эпоха вспять
Бредет во мгле походкой шаткой.
(«И вот опять — долой, долой!..»)

Обычно приятно говорить: «Конец — делу венец!» Вот и в стихах Мизгулина, на мой взгляд, очень важны удачные концовки. Можно сказать, что они у него продуманы и «сделаны»:
Вечную мудрость будут хранить
Камни в суровой печали...
Если бы только могли говорить,
То все равно бы молчали.
(«Камни»)

Ни одного поэта не украшают вечная тоска и нытье. Прекрасно, когда есть строки, наполненные оптимизмом и надеждой на лучшее, с чем мы и сталкиваемся в книгах Мизгулина:
Наладится жизнь понемножку,
Вернется державная стать.
И время настанет картошку
По осени снова копать.
(«Опутано ложью полмира...»)

Лучше и не скажешь! Мирная жизнь — жизнь созидательная. И автор нашел самый понятный образ для русского человека, самый жизненный и ударный. Картошка — это наш хлеб...
Во многих стихах автор, уходя в глубокую философию, все же остается обычным человеком, который просто понимает суть жизни:
Конечно, вечность — это вздор.
Ты прав, конечно, все пройдет.
Но все же, где горел костер, —
Трава годами не растет...
(«Прощаясь наспех, навсегда...»)

Русскому человеку во все века выпадало немало испытаний — это нам известно из нашей истории. В борениях с трудностями вырабатывался особый русский характер, который позволял выстоять. Поэтому страшны не сами трудности, но потеря самих себя. Об этом пишет Дмитрий Мизгулин:
И пусть кругом все люди — братья,
Но только надобно понять,
Что все ж обычаи — не платье,
Чтоб их легко переменять.

Что с этим чувством примиряясь,
Утратим зрение и слух.
И растворяясь, истончаясь,
Исчезнет вовсе русский дух...
(«На выставке русского портрета»)

Насколько мне удалось уловить, читая книги Мизгулина, русский дух исчезнуть не должен! Слишком у нас все взаимосвязано: человек — природа, трудности — надежды, слезы — радость, печаль — творчество. Мы терпеливы и благодарны. И природа у нас такая же:
Чуть слышны птичьи голоса,
Листвы таинственной движенье,
И отразили небеса
Сирени белое кипенье...
(«Когда-нибудь настанет час...»)

Поэт очень редко рисует просто пейзажи, обычно в них чувствуется неразрывная связь с человеком и состоянием его души:
Грянет ночью сумрачной мороз.
Мягко лягут первые снега,
И среди заснеженных берез
Зазвенит веселая пурга.

И забьется сердце не спеша,
Мягко снег кружится, не спешит,
И ледком затянется душа,
И снежком ее припорошит.
(«За окном — ноябрьский
дождь и ночь...»)


…Иногда строки достигают удивительной остроты, а образы — силы и свежести:
И всё — кутерьма и морока.
И впредь никого не вини,
Когда заалеют до срока
Каленой калины огни.
(«Не думать, наверное, проще...»)

Литератор обычно очень точен в деталях, и чувствуется серьезность при выборе музыкальной тональности стихов:
Пусть небосвод сегодня мглист,
Пусть хмарь глухая,


Как бабочка, осенний лист
Кружит, порхая...
(«Не осуждаю, не прошу...»)

Поэтическая чуткость и основательность присуща многим произведениям Мизгулина независимо от того, какое историческое время он представляет. Вот, например, как он пишет о дуэли А.С. Пушкина:
Выстрел.
Душа встрепенулась,
Словно развеялся сон.
В стылое небо взметнулась
Черная стая ворон.
(«Данзас»)

Можно еще долго приводить удачные строки или полностью выписывать стихотворения из книг Дмитрия Мизгулина: думаю, что читателю лучше просто познакомиться с его книгами самому.
И. Деордиев




СПАСИТЕЛЬНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Всякое дерево, не приносящее плода
доброго, срубают и бросают в огонь.
Мф., 7, 19.

Всякое ли творчество способно дать плод, который бы оживил, отогрел, покрыл теплом сумрачную и греховную душу современного человека? Ответ однозначный: не всякое. Поэзия — акт творческий, и, безусловно, результат этого акта — плод духовный. Но не всякий плод на вид и вкус привлекателен и съедобен — можно и отравиться. Священное Писание прямо говорит о садовниках: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7, 20). С одним из таких «садовников» я познакомился несколько лет тому назад в одной из поездок по солнечной Италии. Это автор книги «О чем тревожилась душа» Димитрий Мизгулин. Так о чем же он тревожится и чего желает людям и себе?
...Пусть теплота Святого Духа
На нас, сердешных, снизойдет...

Поэт понимает, что без Божией благодати невозможно никакое спасительное творчество. Болью отзывается в его сердце нравственное состояние современного общества, хотя поэт и не обольщается прошлым:
...Не всякий знал и в те года
К любви дорогу,
Но каждый грешник был тогда
Поближе к Богу.

Автор книги размышляет: доколе же общество будет находиться в духовной слепоте? И делает вывод:
...И будет смех подобен стону.
И будет властвовать обман,
Покуда мы, как на икону,
Взираем на цветной экран.

В чем же причина духовного дисбаланса? По мнению поэта, не слышим голоса Творца:
Нынче чародеев, звездочетов
Слушаем, как будто бы святых.
Всё гордились точностью расчетов,
А бредем, как сонмище слепых.

Конечно, не только невежественный в религиозном отношении народ — кузнец своего счастья, но и его учителя имеют, мягко говоря, невнятное представление о людском благе:

Вожди про счастье говорят:
Мы у порога.
И как-то смутно, невпопад,
Вдруг вспомнят Бога...

Димитрий Мизгулин — тонкий, чуткий и наблюдательный поэт, с хорошим вкусом и мягким чувством юмора. Он не кичится своим талантом, не стремится ко всяким замысловатостям и поэтическим трюкам, не сражает наповал читателя, не парализует ум и воображение модной архитектоникой стиха, а, наоборот, предлагает нам себя как друг, брат, готовый поделиться тем теплом и отзывчивостью, которые благословил ему Господь.
Автор сожалеет о том, что, увлекаясь прогрессом, мы делаем ставку на него, забывая о том, что никакое изобилие материальных благ и расцвет науки еще не сделали человечество по-настоящему счастливым:
И летит всемирный наш экспресс.
И гремит железная дорога.
И уносит дальше нас прогресс
От Природы,
от Любви,
от Бога.

Но нет безысходности в стихах поэта Димитрия Мизгулина. Наоборот, они вселяют в нас надежду на возгорание в душах наших того благодатного Огня, который подобен иерусалимскому, ежегодно сходящему с Небес на свечу православного архиерея в Великую Субботу накануне Святой Пасхи:
Смахну беспамятства слезу
Тяжелою рукой,
Домой с Афона привезу
Надежду и покой.

(«Афон»)

Автор книги не замыкает свою поэтическую душу в рамки собственного воображения и таланта, но насыщает ее теми благодатными Дарами, которые ниспосылает Господь православным христианам в церковных Таинствах. Он также совершает паломнические поездки по Святым местам, и маршруты их самые разные: это и Святой град Иерусалим, и вечный город Рим, и многочисленные монастыри нашей необъятной Родины, ныне восстающие, как птица Феникс из пепла, и, наконец, святая гора Афон в Греции.
Очерк «Под покровом Игуменьи Горы Афонской» знакомит нас с православной Грецией и, в частности, с Небом на земле — Афоном. Зоркий глаз очеркиста Димитрия Мизгулина фокусирует наше внимание на религиозно-историческом аспекте описания паломничества.
Дорогой читатель, листая книгу Дмитрия Мизгулина, вы держите в руках плод долгих размышлений автора о Боге и человеке, о разных дорогах и тропинках, по которым бредет человеческая душа, и единственном пути, ведущем к Истине. Это плод добрый. Вкусите его.
Протоиерей Виктор Грозовский




«Я ВЫСКАЗАТЬСЯ ТОРОПЛЮСЬ…»

О книге стихов «Две реки» можно сказать словами А. Твардовского: «Вот стихи, а все понятно, все на русском языке». Стихи Дмитрия Мизгулина узнаешь по родовым чертам нашей великой литературы: совестливость, душевность, духовность, «всемирная отзывчивость» (по Достоевскому).
Не решай судьбу иных столетий,
Не гадай о будущем в тоске,
Слушай, как степной полынный ветер
Говорит на русском языке.

(«Скоро мы оставим мир подлунный...»)

Такой совет самому себе дорогого стоит. Особенно, «когда «кругом — бардак, кругом — бедлам», когда «замызгали, залузгали Отечество мое», когда «потихоньку вымираем, понимающе молчим»... И — неутешительный вывод о том, что «эпоха грядущего хама стучится настойчиво в дверь». Здесь явная перекличка с Д. Мережковским.
Дмитрий Мизгулин — поэт классической традиции. Ему близки стихи А. Блока, И. Бунина, Г. Иванова, С. Есенина, Н. Рубцова. Иные сближения просто поражают — словно за столько прошедших лет ничего не менялось в нашей жизни.
Еще закон не отвердел,
Страна шумит, как непогода.
Хлестнула дерзко за предел
Нас отравившая свобода.

Это было написано Есениным почти сто лет тому назад. А вот отклик нашего современника поэта Мизгулина:
Череда бестолковых событий
Затянула нас в круг бесовскóй.
Опьяненные жаждой открытий,
Захлебнулись заморской тоской.

(«Небеса обличительно немы...»)

И еще перекличка — с другим поэтом ушедшего века:
Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать, —
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Г. Иванов




И слышно в лунной тишине,
Как тихо снег пошел...
Никто не вспомнит обо мне —
И это хорошо.
Д. Мизгулин

Воистину, бывают странные сближения!
Смысловой ключ к стихам Мизгулина надо искать в блоковских мотивах предзимья, похолодания, метели, снегопада.
Готовлюсь не спеша к забвению,
Как к продолжительной зиме,

— признается поэт. Забвения мутная пыль, сумрак бездонный, граница меж небом и льдом, озябшие чайки, заледенелость зимнего пляжа, стылость северных рек, вьюговей сурового Ямала. И — как закономерный итог — побег «от Родины снежной и сложной». Но и в другой, столичной жизни нет откровения, нет успокоения. «Времен последних непогодь» преподносит стандартный, противный душе набор жизненных благ: «убожество журналов модных», «и тупость телепередач», «и второсортное кино»...
...и в цепких сетях Интернета
Блуждает душа наугад.

Одним словом:
Была когда-то Родина. А ныне
В своей стране живу, как на чужбине...

Человек смуты, эпохи неоязычества смятенно стоит на распутье и вопрошает по-гоголевски:
Куда летит, куда несется
Та незнакомая страна,
Что нынче Родиной зовется?

Путник, странник, пассажир, турист или просто скиталец неприкаянный — вот любимые персонажи Мизгулина. Они появляются неведомо откуда и исчезают неведомо куда. Они — призраки, фантомы, условное обозначение дороги, символ пути, примета движения. Они нужны для обозначения идеи развития: «Дорогу осилит идущий», и помнящий (добавлю от себя), поскольку идея эта реализуется на уровне генной памяти поэта.
Сжимая памяти обмылок,
Бреду, молитвою храним...
И вечность дышит мне в затылок
Немым язычеством своим.

(«Молчат над Волховом курганы...»)

Изнуряющая, бесперспективная иллюзия движения, и вечные, мучительные для русской души вопросы:
Как подумаешь, кто мы и где мы,
За какой оказались чертой?..

(«Небеса обличительно немы...»)


...И не моя ли там душа
Качается на ветке птицей?

(«В санатории»)

Мизгулин как поэт сформировался на сломе эпохи фарса и драмы. Его стихи — свидетельство настроений честных, одаренных, но неприкаянных людей конца прошлого века («шестидесятники» — романтики, «девяностики» — агностики). Ныне именно это, попавшее в зазор между двух столетий, «внекудышное» поколение определяет литературную ситуацию в России:
Но собирая прошлое по крохам,
Я все же остаюсь в своей эпохе,
Где Дух определяет Бытие.
Г. Седых




«ЛИШЬ ДУША ДА КРЕСТ НАТЕЛЬНЫЙ...»
Две реки и жизни поэта Дмитрия Мизгулина

Окончи Дмитрий Мизгулин Литературный институт десятком лет раньше, о самом факте этого окончания не стоило бы и говорить. Мало ли заочников тридцати и более лет от роду выходило тогда из его стен? Дмитрий, однако, сотворил этот шаг куда позднее, в 1993 году, когда его ровесники-гуманитарии совсем перебивались с хлеба на квас, а юная поросль чуть ли не поголовно рвалась в экономисты.
Впрочем, уже имея к тому времени диплом Ленинградского финансово-экономического института, Мизгулин явно мог позволить себе это экстравагантное движение. Тем более что и сегодня работает в финансовой сфере — да отнюдь не простым бухгалтером. Возглавляемый им Ханты-Мансийский банк входит в число крупнейших в России, а сам Дмитрий в своеобразном «капиталистическом соревновании» отечественных банкиров по итогам 2005 года признан лучшим из них.
И все-таки тот же самый шаг, предпринятый уже не в лучшие для культуры времена, позволяет предполагать, что литература для этого автора уже восьми стихотворных и прозаических книг — отнюдь не разновидность многочисленных хобби, которым предаются успешные топ-менеджеры в редкие минуты душевного расслабления. И что поэт Дмитрий Мизгулин вполне искренен, наедине с собою и читателем своей пока что последней книги «Две реки» сетуя:
Компьютеры, ксероксы, факсы.
И биржи. И курсы валют...
Меняем на марки и баксы
Души первозданный уют...

...Мерцает во мраке планета.
И звезды, как свечи, горят.
И в цепких сетях Интернета
Блуждает душа наугад...

Свое неприятие жизни, сведенной к ее меркантильной составляющей, а тем паче нынешнего нашего общенационального унижения автор демонстрирует неустанно:
Была когда-то Родина. А ныне
В своей стране живу, как на чужбине,
Где дикторы с акцентом говорят,
Где исчезает человечность быта,
Где состраданье напрочь позабыто,
Где вывески английские горят.

противопоставляя им вполне традиционное:
Эпоха грядущего хама
Стучится настойчиво в дверь,
Укройся под сводами храма
От будущих бед и потерь.

Но по-настоящему поэтической силой это противопоставление наполняется тогда, когда обе его стороны, до того разделенные по разным стихам, сходятся воедино и одухотворяются природой:
Тяжелеют осенние воды,
Догорают рябины огни.
Но во мраке ноябрьской природы
Вдруг наступят особые дни.

И развеется мрак постепенно,
Рябь по водам пройдет не спеша.
И как солнечный отсвет, нетленно
Встрепенется и вспыхнет душа.

Именно о ней задумывается лирический герой автора накануне Духова дня, когда
...Как в предчувствии скорой беды,
Шевельнется тревога змеею:
Человек состоит из воды,
А когда-нибудь станет землею.

И перед заботой о бессмертии души мысль о конечности жизни перестает быть мучительной:
На разочарования — плюнь.
Жизнь проходит — и что тут такого...
Скоро Троица. Праздник. Июнь.
День Сошествия Духа Святого...

И все-таки освобожденная от защитных покровов, к которым повседневность приучает каждого из нас, а человека, отвечающего за большие ценности, — тем более, эта душа полностью раскрывается где-то к середине сборника. Там, где успешный в материальном отношении герой на поверку оказывается путником, который на середине дороги, самым классическим дантовским образом «утратив верный путь на дне долины», вдруг обнаруживает, что «...жизнь состоит из работы, пьянок и мелких страстей...» и что если поутру
...хотелось славы, словно пива
Холодненького поутру...

то к полудню все «привычным и обычным стало, как эта рюмка коньяка...»
Не более спасительна, чем приевшийся «Хеннеси» или что там еще покруче, и вожделенная для многих заграница. Мысли о «снежной и сложной» Родине не отпускают даже под оглушающий шум прибоя «при анатолийской луне». Римская «пыль столетий» вновь напоминает герою, что и он «устал от зрелищ и наелся хлеба» — хотя, с другой стороны:
Рим пал давно. А я еще живу.
И, радуясь, гляжу на это небо.

А на палубе речного трамвая, рассекающего зеленую воду в «кирпично-фабричном Бирмингеме», вдруг «...покажется — дома плыву по оснеженной Пряжке в Неву...» А на лондонской Риджент-стрит под Рождество — «величие и простота и храмов Божьих пустота...» И помолясь в Вестминстерском аббатстве за Россию, путник чувствует себя счастливым лишь в Кижах, а надежду и покой привозит домой с Афона. И начинает жизнь сначала там, где «вьюги катятся с Ямала прямо к устью Иртыша...»
В этом новом начале и проясняется, что две реки Дмитрия Мизгулина — это не только и даже не столько бессмысленная повседневная суета и драгоценное в пику ей духовное спокойствие, сколько вполне конкретные водные потоки: Иртыш и Волхов. Хотя именно здесь вещное, материальное окончательно перестает быть значимым.
Все казенное: квартира,
Мебель, кухня, телефон,
Лампа и комплект постельный —
По реестру бытие.
Лишь душа да крест нательный
Все имущество мое...

И этого оказывается вполне достаточно для вывода: «Основательно в дорогу снарядил меня Господь...» Тем более что еще есть ручка и бумага:
...Здесь в молчании снегов
Тишина — моя награда.
Слава Богу, ничего
Большего уже не надо...

А если беспокойство о том, что жизнь тает, «как снег на руке», внезапно
...предрассветное чувство беды
Вдруг исчезнет, как сумрак тумана
В час, когда тихоходные льды
Растворятся во мгле океана...

Впрочем, умиротворяет и осень:
Золоченым сентябрьским лесом
Выйду к утренней тихой реке...

и зима:
Застыли великие реки,
Притихли нагие леса.
От сумрачной хмари навеки.
Очистил Господь небеса.

Хотя зимнею ночью герою все-таки снится лето, где
...наполнен яблоневый сад
Дыханьем ладожских просторов.
И ты, как будто наяву,
Опять ко мне с крыльца спустилась.
Упало яблоко в траву
И покатилось...

Именно там, недалеко от рюриковой Старой Ладоги:
И вечность дышит мне в затылок
Немым язычеством своим.

Там, у волховского устья, «...ворчит усталый дизелек на ладожских просторах...» Туда «мимо вселенского мрака, в пепле сгоревшего дня...» возвращается герой «в дом, где жена и собака ждут с нетерпеньем меня...» Там можно
...просто жить
На этом свете Божьем.

И наблюдать, как от земли
Струится зной устало,
Как проплывают корабли
Вдоль берега канала...

...Канала, в тихой ряби которого дрожит последняя предутренняя звезда.
А.РАСТОРГУЕВ




МЕЖДУРЕЧЬЕ ДОБРА И ЗЛА

«Две реки» — сборник стихов Дмитрия Мизгулина, который был долгожданным и прочитан на одном дыхании. Еще в строках его книг «Петербургская вьюга», «Зимняя дорога», «Скорбный слух» мне открылись и полюбились легкость слова, чистота фраз, таящие в себе не легковесный смысл, не тривиальность чувств, а глубочайший океан переживаний, эмоций, размышлений. Вот и «Две реки» стали для меня откровением, в котором раскрываются самые искренние мысли поэта. Этот сборник заставляет по-настоящему задуматься, обнаружить в своей душе новые чувства. Как мне показалось, стихи здесь обращены к тем, кто устал от праздности окружающего мира, кто не хочет просто «разглядывать» происходящее и быть сторонним наблюдателем событий, телепередач, поверхностных мнений. Страницы этой книги придут на помощь тем, кто пытается осознать и понять происходящее внутри себя и вокруг, найти смысл и ценность жизни, открыть большее, чем предлагают наша цивилизация и модное время.
Центральной темой стихов сборника становится человек, его душа, чувства, мысли... Неоспоримое достоинство поэзии автора в преодолении сухого рационализма, рассудочности, холодной научности в объяснении человека. Жизнь человека наполнена разнообразными переживаниями, эмоциями, от счастья до тоски. Мельчайший, случайный момент, простые события становятся важными для раскрытия нам богатого внутреннего мира каждого из нас, понимания прекрасного, умения восхищаться, помнить с легкой грустью о ярких моментах нашей жизни:
Чайки белокрылые кричали,
У детей хватали хлеб из рук.
Пароход, как молодость, отчалил
От причала будущих разлук.
Над кормою встрепенулись флаги,
За волной волна пошла легка,
Словно из оберточной бумаги
На ветру трепещут облака.
Гул вокзала глуше, еле слышен,
Солнце тихо катится в зенит,
Мне никто сегодня не напишет
И никто уже не позвонит.
Никому теперь уже не нужен
Для преодоленья рубежей.
Пусть теперь тоска меня закружит
Деревянным кружевом Кижей.
Буду водку с другом пить в буфете,
Буду слушать, как шумит вода,
Веря, что на этом белом свете
Не был я счастливей никогда.

Как замечательно, по моему мнению, смог выразить свои переживания Дмитрий Мизгулин, как хорошо сочетаются, переплетаются пейзажи, их настроение с состоянием души самого поэта, позволяя лучше понять всю полноту происходящего в его сердце.
Есть в стихах Дмитрия Мизгулина, на первый взгляд, определенное преобладание печальных нот, иногда граничащих с отчаянием. Но если не поверхностно ознакомиться с книгой, а вчитываться, вслушиваться в их смысл, остановиться и задуматься, то понимаешь, что все это далеко не так. Грусть, уединенность — это лишь часть богатой палитры душевной жизни поэта. В стихах Дмитрия Мизгулина вырисовывается человек, ищущий самого себя, пытающийся обрести вновь свою душу, открыть подлинную ценность жизни, дать ответы на самые главные вопросы через диалог с другим человеком, обществом, миром, природой и, наконец, Богом. Он вовлечен в череду событий, охвачен потоками двух рек. С одной стороны, его пытается увлечь течение бестолковой суеты, несущей «мутные» ценности рекламой действительности, обольщающей человека своей иллюзией доступности и легкости бытия, но в действительности разрушающей его сущность и лишающей главного — души — доброй, умиротворенной, живой, радостной, божественной. Другая река светла, одухотворена, заключает в себе по-настоящему важные и простые в понимании истины: красоту природы и самого сложного и удивительного, к чему мы можем только прикоснуться через свою душу, то есть Бога. Во всех стихах прослеживается непримиримое и бескомпромиссное столкновение рек лжи и правды:
Человек боится темноты.
Человек боится высоты,
Бедности, болезней, неудачи.
И в круговороте суеты,
Потеряв остатки простоты,
Всё боится не успеть к раздаче.

Потеряв надежду и покой,
Рыщешь волком в суете мирской,
Копишь униженья и сомненья.
Счастье не оценивай рублем —
Пенный след волны за кораблем —
Все наши земные достиженья.

Что без веры наше бытие?
В этом — и спасение мое,
В этом и сомненье и надежды.
Остывает медленно земля.
В опустевшем парке тополя
Примеряют белые одежды...

Упование на человеческую разумность, уникальная способность верить, которые позволят нам уйти от пошлости повседневности, обратиться к светлому лику божественной гармонии, чистой простоте сердец, спасти свои души от хаоса прогресса, в стихах Дмитрия Мизгулина формируются в призыв к человечеству. «Водоворот модных мнений», поглощающий человека, наполняющий унынием, страхом, одиночеством, обволакивающий его прагматичной пустотой, заставляющий «менять на марки и баксы души первозданный уют», преодолим, по мнению поэта, только через искреннее желание окунуться в чистые воды спасительной реки. Вспоминая и вдумываясь в прочитанные стихи, можно только согласиться с автором, с его эмоционально наполненным слогом, в том, что путь к самому себе лежит через понимание Бога, истинных, не сиюминутных обманчивых ценностей жизни, которые создают этот мир, а не паразитируют на нем.
Отрадно, что в сборнике стихи касаются не просто отдельных фрагментов существования человека, но и перекликаются с современной трагедией нашей отчизны, которая также омывается этими реками. Две реки в творчестве Дмитрия Мизгулина — это и жизнь личности, и жизнь общества, которые, как реки, не могут не сливаться в одно море. Как можно говорить о проблеме человека, исключив его из понятий родины, родных мест, где он вырос, тех традиций, которые он вобрал в себя, языка Веры, на котором говорили его предки с Богом.
Это просто нелепо! Подобную нелепость исключает Дмитрий Мизгулин в своем произведении. Вот, например, что он пишет о современной России:
Не ощущаем, как когда-то,
Во всем присутствия Творца.
В эпоху хамства и разврата
Живем в преддверии конца.

Не зная ни причин, ни сроков,
Охотно верим в миражи.
И слушая чужих пророков,
Купаемся в потоках лжи.

Бежим за сумрачной столицей,
Которую попутал бес,
И ждем заморских инвестиций,
Как раньше жаждали чудес.

Перед нами предстает наша Россия, пораженная беспамятством. Забыто прошлое, обрублены корни истории, идет «выгодный» обмен настоящего и будущего на «английские вывески».
Не следует приписывать сборнику стихов «Две реки» излишнюю трагичность. Здесь есть и стихи, пронизанные особым лиричным, успокаивающим, умиротворяющим настроением:
Тяжелеют волны у реки,
И вода туманом стать готова.
Терпеливо мерзнут рыбаки
В ожиданье крупного улова.
В инее застыли камыши,
Замолчали до рассвета птицы.
Тишина. Не видно ни души,
Даже солнце выглянуть боится.
Я иду по берегу один,
Но, предзимья каждый миг лелея,
В ожиданье скорых холодин
Душу бы укутать потеплее.

Эти строки раскрывают нам все очарование, всю красоту мира, в котором мы живем, — мира «светлых вод», божественной истины.
В ноябре прошедшего года довелось побывать в Старой Ладоге. На первый взгляд, ничего особенного, но мне это место очень дорого. Люблю посмотреть на прекрасный вид, на Волхов, который открывается с развалин крепости, что возвышалась когда-то на крутом берегу реки. Там есть довольно большие валуны (метра по три высотой), на которые можно забраться, если очень захотеть, пройти по ним до обрыва (его высота в этом месте достигает десяти метров), посмотреть вниз на то, как волнуется могучая, темная в это время года река, как волны разбиваются о камни. На противоположном, пологом берегу — какие-то поселки, чуть правее — красивая белая церковь и кругом лес. Резкие порывы ветра треплют волосы и пригибают к ногам пожухлую траву на краю кряжа, кажется, что земля качается (это из-за травы), моросит мелкий дождик... Величественное и забытое место. На обратном пути проезжаю мимо древних курганов, сейчас это два не очень больших холма, представляю себе, какими они были когда-то давным-давно...
Молчат над Волховом курганы.
Былинный ворон чертит высь.
Страстей вселенских ураганы
Давно в могилах улеглись.

Смотрю, как волховские волны
Стремятся в ладожский простор,
И глупым кажется, никчемным
Любой серьезный разговор.

Что наши страсти и сомненья?
Пустопорожние слова...
Склоняется без сожаленья
Под ветром летняя трава.

Сжимая памяти обмылок,
Бреду, молитвою храним...
И вечность дышит мне в затылок
Немым язычеством своим.

Делясь впечатлениями о прочитанном, ловлю себя на том, что закрываю последнюю страницу сборника стихов Дмитрия Мизгулина «Две реки» без малейшего обременяющего осадка. Напротив, есть ощущение того, что в состоянии найти узкую тропу к себе, миру, Богу, и в поисках пути этого я не одинока...
Е.Картинина




СТЯЖАНИЕ СЛОВА И ДУХА

Говорите, пожалуйста, тише...
Д. Мизгулин

От первой публикации 1980 года до выхода книги избранных стихов Дмитрия Мизгулина пролегает путь в четверть века. Четыре значимых сборника, изданных в Санкт-Петербурге и Москве, как вехи, стоят на этом пути.
Захваченный литературным потоком конца семидесятых, пройдя классическую школу поэзии в Литературном институте имени А.М. Горького, он самоопределяется в начале девяностых. Опираясь на тревожное ощущение будущего России, сострадая человеку, продолжает в новых жизненных обстоятельствах свой поэтический труд.
Серьезность траектории творческого пути Дмитрия Мизгулина становится очевидной в XXI веке. Свое поэтическое кредо он определил лаконично и недвусмысленно: «В творчестве первое — это восприятие души, а потом уже ум. Поэзия — это впечатление». В этом высказывании — желаемое. Однако природа его дарования видится несколько иначе: чувство и мысль сливаются в единое лирическое «мыслечувствие».
Первичность умного впечатления и погружение души и сознания в наболевшие проблемы современности, которой подчинены история и культура прошедших столетий, создают стилевую особенность поэтической речи: некий экстремальный импрессионизм. Ощущение трагизма жизни у поэта — сродни блоковскому («О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней»), но в это опасное состояние он входит безбоязненно.
Как Божьим материалом, словом Дмитрий Мизгулин строит свой поэтический мир, укрепляя его и собирая под кров своих книг духовные ценности. В этом и есть точный смысл слова «стяжание» (приобретение, владение, имение), столь любимое русскими религиозными мыслителями XIX–XX веков. Как стяжатель русской речи он в поэзии видит лекарство против прогрессирующей лучевой болезни общества, раковой опухоли безнравственности. Ему мучительно наблюдать, как осыпается построенное предками здание, или, лучше сказать, собор русского языка, а вместе с ним и душа человека:
...Господь, верни мне скорбный слух,
Чтоб сам себя я смог услышать.

Гул катастроф забивает внутреннюю речь, человек забывает сам себя, оглушенный, смятый, потерянный, безъязыкий:
Была когда-то Родина. А ныне
В своей стране живу, как на чужбине,
Где дикторы с акцентом говорят,
Где исчезает человечность быта,
Где состраданье напрочь позабыто,
Где вывески английские горят.

Но не случайно корневая основа слова «стяжание» стяг — боевое знамя, святая хоругвь. Под это знамя поэт и призывает собраться тех, кто хранит русскую речь и передает ее в будущее.
Когда-нибудь опять великой
Россия будет. А пока
Голубоглазые таджики
Нам строят счастье на века.

Не знают русский поголовно,
Не граждане и не бичи,
Неторопливо и неровно
Кладут ребята кирпичи...

Чутким, «скорбным слухом» поэт фиксирует в эфире современности волны людской боли, чувства рабского унижения, разрушения личности. В подобных условиях невегласия (невежества, косноязычия) говорить русскими стихами, отвоевывая жизненно важные для человека духовные и нравственные ценности — это и есть своеобразный новый русский экстрим!
Речь поэта тепла и доступна, она лишена крутой метафорической сгущенности, пустой игры звуками и смыслами, неуклонно приближается к лаконичной философской притче или молитве. Дмитрий Мизгулин — труженик, а не сладкопевец. Ему чужды те литераторы, что «пишут километрами», а «издают килограммами» и — пируют во время чумы:
Не пашут, не сеют, не полют,
Едят с аппетитом и пьют.
О, как они складно глаголют!
О, как они сладко поют!

Гражданская и поэтическая позиция автора определена его литературными заметками «В зеркале минувшего», изданными в Санкт-Петербурге в 1997 году. По сути, это литературный манифест:
— не быть «лакировщиком» действительности, рассказывать правду о русском человеке, о России;
— «светлое» настоящее лишь потому кажется светлым, что чрезвычайно затемнено наше прошлое, история народа;
— сегодняшнее духовное обнищание сопровождается резким разрушением, опрощением быта, его материализацией;
— художественная, поэтическая правда выше частных, житейских и корпоративных убеждений, она обладает большей обобщающей силой, приближая нас к истине, к Богу;
— налицо девальвация личности: «нынешний человек отличается от дореволюционного, как золотой царский червонец от десятирублевой бумажки»;
— поэзия обладает особой силой, позволяющей обгонять «тугой рост русского просвещения» (И.С. Аксаков);
— сила поэзии — в ее народности, которая ныне стремительно затухает, тонет в чужеродных влияниях, являет признаки вырождения;
— разъединенность творческих сил, энергичная работа интеллигенции по разрушению существующего уклада жизни ведет к «полному оскудению нравственных начал» (А.С. Хомяков);
— русский поэт должен быть и творить в эпицентре, в болевых точках современной народной жизни, оберегая традицию, человеческую душевность и православную духовность.
И пусть кругом все люди — братья,
Но только надобно понять,
Что все ж обычаи — не платье,
Чтоб их легко переменять.

Чувственное размышление над судьбой человека и страны преобразуется в афористический стих, определяющий свободную авторскую позицию и его приоритеты:
Кроме Бога и военкомата,
Нет теперь начальства у меня.

Так было в юности, так есть и сейчас.
Подобно Тютчеву, Дмитрий Мизгулин трансформирует в поэтическую форму мысли, рожденные осознанием трагизма века. Даже в его публицистической прозе невольно вспыхивает, прорывается ритмичная строка: «Русь рухнула, распавшись изнутри» или:
Когда-то Русь и пела, и смеялась,
А нынче даже плакать нету сил.

Можно ли поэтическим словом остановить этот процесс разрушения? Можно ли умными и прочувствованными стихами предотвратить катастрофу? В этом у автора большие сомнения, хотя утвердительный ответ возможен. Ведь поэтическое слово благодаря своей божественной природе является средством одухотворения человека, зажатого во враждебном ему пространстве материального мира. Неслучайно первую книгу, которую в конце восьмидесятых издать уже было возможно, автор назвал «География души». Это перекличка с названием программного стихотворения Тютчева «Русская география». Не случайна у него и тоска по другу, соратнику, по содружеству поэтов:
...Друзей услышу голоса,
И корабли моей надежды
Поднимут снова паруса...

Эта тоска сопряжена с пониманием, что труд для заработка, для достижения достойного уровня жизни и духовный труд поэта в России не совпадали — никогда! Материальной основы для содружества поэтов нет, поэт обречен на одиночество.

В статье «Парадоксы Бердяева» Дмитрий Мизгулин выявляет движущие силы жизни и поэтического труда, вставая в оппозицию русскому мыслителю: «В свое время Гофман писал: "Из столкновения Божественного начала с сатанинским происходит понятие земной жизни, из победы в этом споре — жизни небесной". Борьба этих двух начал или, в ином понимании, — сил добра и зла (Божественного и дьявольского), — это вечная борьба, это смысл и форма существования жизни, а отнюдь не "качество" русской души».
Этой мыслью и этим чувством пронизаны многие стихи Дмитрия Мизгулина. Все они, собранные в этой книге, требуют глубокого, серьезного прочтения.
В очерке «Три Дон Жуана» автор развивает тему современного бедствия. Он утверждает, что духовное опрощение людей, рожденное отрывом от традиции, от молитвы, то есть от стяжания святости, которое возможно и осуществимо лишь в труде, — примета нашего времени. И — как следствие — отказ от созидательного труда, прежде всего духовного, а затем и физического — и обеднение всего народа, идущего к пустоте, к саморазрушению, и еще более жуткого ценностного обвала, нравственного дефолта в ближайшем будущем.
Поэтому стихи Дмитрия Мизгулина — мучительное стремление окружить себя и ближних, собеседников и читателей, защитным полем поэзии.
Родина поэтов — на небе. На земле же они редко угадывают друг друга. Верится, что стихи этой книги помогут единомышленникам узнавать друг друга, помогут обрести «тепло тишины», стяжать в экстремальном мире благородство слова и духа:
Я все же остаюсь в своей эпохе,
Где Дух определяет Бытие.
В. Петров




«СЛАВА ВЫСШЕМУ НА СВЕТЕ,
СЛАВА ВЫСШЕМУ ВО МНЕ!..»

Россия, Русь! Храни себя, храни!..
Н. Рубцов

Мир поэзии Дмитрия Мизгулина открывается сразу, с первой страницы книги:
Мой стих уныл, как зимняя дорога.

Такая откровенная творческая авторская характеристика поразительна. Кто из поэтов в наше время решится с первой строчки заявить об «унылости» собственного стиха? Но именно этим «унылым стихом» задается настроение для высоких философских раздумий:
И если время есть остановиться —
Остановись — и ты увидишь сам,
Как над землей прозрачный свет струится,
Возносится к высоким небесам.

(«Мой стих уныл, как зимняя дорога...»)

Людей, называющих себя провидцами-поэтами, во все времена всегда было много, но проходили годы, и стихи, «писанные километрами», «изданные килограммами», безвозвратно канули в Лету — и где теперь породившие их «мэтры»? А настоящих пророков-художников всегда не хватало, как истинных делателей, которым свойственны высота духа и чистота помыслов. В Библии устами Соломона сказано: «В лукавую душу не войдет премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху». Настоящая поэзия полна ответственности за все происходящее в этом мире. И потому сопереживание — неотъемлемая часть высокой поэзии. Отечественная классика — яркое тому свидетельство. Каждый стих — как жизнь, судьба, как зимняя дорога нашей отечественной поэзии, которая редко бывает парадной и гладкой. На ней можно увязнуть или поскользнуться, но страшнее другое: сбиться с пути, замерзнуть или заплутать, так и не совершив главного — не найти нужного слова:
Как много слов мы говорим подчас,
Но думаем при этом мы едва ли,
Что, не расслышав вещий Божий глас,
Мы Бога в Русском Слове потеряли.

Не слушая друг друга, все кричат,
О правоте мечтая повсеместно.

Лишь нищие на паперти молчат,
А им, поверь мне, многое известно.

(«Как много слов мы говорим подчас...»)

В стихотворении «В храме Федора Стратилата» речь идет о легендарном воине, принявшем мученическую смерть на берегу Черного моря. Почему именно этот образ дорог лирическому герою стихотворения?
О, какой же был путь неблизкий
Вечной памяти и молвы
От холмов Гераклеи Понтийской
И до снежных равнин Москвы...

Словом «стратилат» в Римской империи назвали военачальников. Знатными воинами на заре христианства были и Федор Тирон, и Георгий Победоносец. Среди них и Федор Стратилат, ставший воинским начальником и градоначальником за то, что в начале IV столетия в окрестностях города Евхаит умертвил змея, пожиравшего людей и животных. Прославился же великомученик Федор Стратилат тем, что посрамил императора-идолопоклонника Ликиния, когда тот прибыл для принесения пышных жертв богам в черноморскую Гераклею, ставшую за время правления Федором христианской.
Он разбил золотые и серебряные изваяния идолов на мелкие куски и раздал нищим. За это его истязали и распяли на кресте.
Образ Федора Стратилата в православии символизирует воинскую службу как служение Богу. Ведь Христос, повелевший молиться за обидевших нас и благотворить им, сказал также, что большей любви никто в жизни сей явить не может, если положит душу свою за други своя. Любопытно и то, что день памяти Федора Стратилата — 21 февраля — совсем рядом с «настоящим мужским праздником» 23 февраля...
Таким образом, уже в первых стихотворениях мы обнаруживаем сразу несколько мотивов, которые являются главными в поэзии Мизгулина. Это мотив дороги и мотив зимы. Последний рассыпается в образах-оборотнях: «остывающей воды», холода-памяти, снега, дающего «в этом хаосе» ощущение «некой связи» с высшими силами. Может быть, из этой связи и определяется судьба лирического героя Дмитрия Мизгулина, соединив в себе свет одинокой свечи в храме Федора Стратилата и излученье «огней дрожащих» в московских вечерних окнах с «замерзшими бликами луны». И вот уже:
Снег скрипит, и морозный воздух
Чуть дымится у фонаря.
Нежно в небе мерцают звезды,
Ярко в окнах огни горят.
(«В храме Федора Стратилата»)

Значит, несмотря на то, что «все на свете — смешно и тленно», все-таки «зябнет» живая душа! Поэтому с мотивом зимы тесно переплетается мотив непонимания, глухоты, отчуждения:
Не слушая друг друга, все кричат,
О правоте мечтая повсеместно...


И вот опять — долой, долой!
И снова — мелочные склоки...


Вокруг такая суета,
Что не смешно уже, а больно...


О земном суетясь и скорбя,
Не заметишь, как сердце остынет...


...Не любовью светлою, не верой —
Суетой наполнилась душа.


Известны были все дороги.
Куда же нам теперь идти?


Мечталась участь всем иная,
И счастье — полною рекой...
Была избушка лубяная.
Не стало нынче никакой.


Не веря Богу и природе,
Всё ищем, на кого пенять...

Все это — наша расплата за гордыню: замысел сооружения грандиозной вавилонской башни привел к тому, что на месте храма Христа Спасителя образовалась гигантская яма-котлован. Стремились ввысь, а ушли в землю.
Первые восемнадцать стихотворений не случайно были отобраны автором в раздел, получивший название «Ноябрьская река». Река не зря часто уподобляется жизни, ходу времени: все течет, все меняется — и в один поток действительно нельзя вступить дважды. Однако следует подчеркнуть особенность ноябрьской реки. В отличие от взламывающей лед весенней или беззаботной летней («Печаль волною унесло...») рек ноябрьская река в преддверии зимней спячки уподобляется «унылому» стиху в своем спокойствии, «где остывают воды понемногу, где пленка льда туманится слегка...» Это ощущение расслабления природы сказалось на безымянности большинства стихотворений раздела. Всего четыре из них имеют названия не по первой строке, что говорит не столько об авторской конкретности, сколько об идеологических задачах, возложенных на них. Вот они в своей последовательности: «Романс», «Отъезд», «Вокзал», «Жизнь». Своеобразный символический цикл бытия с первыми очарованиями и разочарованиями, с попыткой, что-то переменив, изменить, и в итоге
А жизнь осталась за бортом —
Как море...

Таким образом, ноябрьская река — это граница между жизнью и смертью. Вот почему здесь велика роль лунного пейзажа. Лирический герой как бы постоянно балансирует между тем или иным светом, смиряясь со своим возможным уходом:
Рассыплются жесткие звенья
Незыблемой связи земной,
И тусклые звезды забвенья
Застынут в ночи надо мной.
(«Обиды забыв и наветы...»)

Раздел «Ноябрьская река» по сравнению со вторым разделом — «Сретение» (символика названия, думается, в комментариях не нуждается) — невелик по объему. В нем в три раза меньше стихотворений. И почти в каждом втором из них ощущается дыхание зимы. Это время года или его признаки переживаются Дмитрием Мизгулиным трагически. В одном из самых драматичных стихотворений — «Отъезд», когда лирический герой принимает решение уехать из своей страны, называя ее жестоким словом «эта», из традиционных образов «скорбных чаш», «родимых святынь» и «роковых минут» вызревают пронзительные строчки надвигающейся катастрофы, от которой «содрогнется полуночный мир»:
И уже не возвысится Храм,
И разверзнется бездна над нами,
И пойдет генерал по снегам
С гимназистами и юнкерами.
Время будет повернуто вспять.
Озарит нас пожарище смуты...
(«Отъезд»)

В этом стихотворении образ снега срастается с мотивом памяти, которая мучает героя тем больше, чем беспамятнее народ, «изменивший родимым святыням». Но поскольку он — тот же народ, бегущий из страны, то мук совести уже не унять. У героя, летящего на самолете, впереди — пустота:
Затуманится неба излом,
И растает игла за крылом.

В одном из последних стихотворений раздела «Ноябрьская река» зима осмыслена традиционно, как смерть. Однако Мизгулин усиливает и это звучание. Зима — не просто смерть природы, не просто возможная смерть человека, она еще и смерть века. Так природное, личное и социальное соединяются, становясь в его лирике равнозначными:
Осень кончилась. Минул век.
Чуть дымясь, холодеет земля.
Очень скоро выпадет снег
Белым саваном на поля.
(«Передумал, переболел…»)

Все лирические стихотворения Мизгулина искренние, откровенные, и одновременно в них очень мало личного в том смысле, что в его творчестве практически отсутствуют интимные переживания. Стихотворения о любви можно по пальцам перечесть во всем сборнике, а в первом его разделе, по большому счету, всего одно — «Романс». Однако мелодика его лиры от этого нисколько не пострадала, напротив — гражданская и философская тематика сделала ее звучание более пронзительным.
К поэзии Дмитрия Мизгулина в полной мере можно приложить одно из библейских откровений: «Бог создал человека для нетления и соделал его образом вечного бытия Своего; но завистью Диавола вошла в мир смерть, и испытывают ее принадлежащие к уделу ее».
В этой связи становится понятной роль образа зимы как смерти. И все же человек благодаря своему высокому духу способен вопреки воли дьявола преодолеть забвение.
Его лирический герой пытается размышлять об этом и ужасается скорбным переменам, что переживает его Родина:
Спасемся ли только любовью?
Отверзнутся ль нам небеса?
Россия, умытая кровью,
Еще не открыла глаза.
(«Над храмом Бориса и Глеба...»)

Мысль эта не оставляет и «как дождь долбит унылый стих»:
За поколеньем поколенье
Теряем связь с родной землей.
Что ждет нас? Гибель ли, спасенье,
Небесный рай иль ад земной?
(«Когда-то Солнце было Богом...»)

Если попытаться дать характеристику герою книги «Скорбный слух», анализируя лишь ее первый раздел, то ничего особенного в нем не обнаружим. Он — один из нас, порой сомневающийся в себе, порой приходящий к убийственным откровениям:
Быть может, не прав я, не скрою,
Но я не оглох, не ослеп.
О, как же мне горек порою
Давно не отеческий хлеб!
(«Над храмом Бориса и Глеба...»)

Он так же неравнодушен к судьбе страны, как и миллионы сограждан... и так же, как и остальные, не в силах что-либо изменить: «Было Отечество. Было — и нету». Отсюда порою его пристрастные строки:
Солнце светило. А нынче — не светит.
Может, хоть кто-нибудь это заметит —
Кто-нибудь, кроме меня?
(«Места для боли в душе не осталось...»)

Можно героя упрекать в забывчивости: ведь не один он гулял по остывающему пепелищу, восклицая при этом: «Ни Родины. Ни памяти. Ни песен». Достаточно вспомнить посвященные междоусобице выстраданные строчки Волошина, Гиппиус, Цветаевой...
Но в этой эмоциональной стихийности заключена подкупающая искренность лирического героя: он то молит:
Господи, дай же им разум и силы,
Дай им очнуться у края могилы,
Пусть содрогнется земля!..


Не дай-то Бог, случится
Ненастная пора!

то становится малодушным, даже равнодушным, уставшим от переживаний («Отъезд», «Романс», «Когда-то Солнце было Богом...», «Вокзал», «Жизнь»). И в том, что он такой же, как и мы, непоследовательные и противоречивые, заключена наша общероссийская трагедия. Как же случилось именно так, что мы, болеющие за свое Отечество, «сорвали кресты с куполов»; «но рады и застолью на поминках, поскольку можно выпить и поесть»? Не мы ли сами вместе с этим лирическим героем успокаивали себя: «Всяк смертный в жизни удостоен посильной тяжести креста»? Герой Дмитрия Мизгулина еще потому так близок нам, что признается в том, что в отчаянную минуту делал то же, что и каждый из нас:
...Траве беспамятства внимаю,
Заворожен ее движеньем.
Луна тускнеет. Меркнут звезды.
За часом час, и жизнь проходит.
И по ночам — зловеще, грозно
Трава беспамятства восходит.
(«За часом час — и день проходит...»)

Вот и завершается путешествие нашего героя по «Ноябрьской реке»:
Передумал. Переболел.
И уже не томится душа.
Сад ноябрьский облетел,
По листве иду не спеша...


Пора, согласно купленным билетам,
Занять свои последние места.

Неужели finite la commedia? И в самом деле, жизнь осталась за бортом? Во всяком случае, именно на такое чувство настраивается читатель после прочтения первой части сборника «Скорбный слух».
Вторая часть, под названием «Сретение», уже с первой страницы продолжает звучание в минорном ладу:
Который год нас бури носят...
Ужели нас оставил Бог?..

Но со второго стихотворения появляется крохотная надежда:
Не суетись и не спеши —
Длинна дорога...
Хотя бы часть своей души
Оставь для Бога.

Действительно:
И не суди, и не вини —
Еще не все потеряно.

Попытка разобраться в происходящем, исследовать, взвесить, спокойно обдумать сегодняшний день — вот, пожалуй, то новое мироощущение, которое начинает проявляться у лирического героя. Вслед за классиком он пытается постигнуть: «Россия, Русь, куда ты мчишь, куда ты?»
Однако дыхание зимы ни для кого не проходит бесследно:
Только душа не проснется никак,
Не отойдет, не оттает...

Как быть в такой ситуации? Наверное, обращаться к опыту большинства из нас: по-русски, бесшабашно — Бог не выдаст, свинья не съест, и при этом уповать на природу. Кажется, поэт больше успокаивает самого себя:
И ни о чем не рассуждай привычно.
Природа все расставит по местам.
Смотри на мир, прекрасный и обычный,
И радуйся светящимся листам...

(«Нам всем необходимо постоянство...»)


...Уж если в жизни что и мог поправить —
То точно — ничего не изменить...

Объектом внимания становится «мир вокруг — веселый и прекрасный». Хватит ли сил терпеливо взирать на все происходящее с нами?
Станет ли успешной попытка отречься от всего индивидуального, «стать простым и покорным» и позволить холодным волнам «таинственной Леты» «неслышно поглотить» себя? Спросите любого человека: желает ли он славы, почестей? Редко кто сознательно откажется стать общенародным кумиром. Не исключение и люди творческие. Ф.М. Достоевский в своей знаменитой речи на открытии памятника Пушкину в Москве подчеркивал, что решение «русского вопроса», «проклятого вопроса», должно осуществляться по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве». «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его».
Что значит «смирись»? Это значит — измерь себя истинной мерой, не равняйся с Богом.
Призыв Достоевского к смирению и труду относился прежде всего к интеллигенции, к образованному, слишком избалованному и изнеженному в то время кругу. Через сто лет широкие простонародные слои втянулись в ту же безумную гордость и в ту же праздность. Мы поддались дьявольскому наущению: «Ослушайтесь — и будете как боги!», во всеуслышание заявив: «У советских — собственная гордость!» — и с этого искушения началось наше изгнание из настоящей жизни, которая чуть не завершилась истреблением. Вот о чем нам пытается напомнить Дмитрий Мизгулин.
Наше общество почти два десятилетия открыто всем художественным «ветрам», но, как и прежде, мы находимся в поиске смысла жизни — и в большинстве своем так его и не находим:
Как бедный путник, поневоле
В последний путь иду, спеша...
Но ищет, ищет ветра в поле
Моя бессмертная душа.
(«Когда-то Солнце было Богом...»)

Действительно, бесприютно душе на открытом месте, продуваемом ветрами современности, тяжко без укрытия. Об этом и горюет лирический герой. И повод для этого есть. Искусство тиражирует пороки и страсти, порожденные нашим временем, а потребители, подражая литературным героям из «чернушных» или эротических романов, примеряют на себя их одеяние. Как разорвать порочный круг? Ведь ясно, что из «зубов дракона» взойдут только драконы. Правда, в последнее время писатели кивают на Запад: там, мол, авторы за нравственность общества не отвечают, и с них никто не требует образцового поведения. Лишь некоторые продолжают оглядываться назад, на отечественную традицию, обязывающую быть достойным дара, требующего, чтобы муза была послушной «веленью Божьему». Таков и поэт Дмитрий Мизгулин, измеряющий каждый свой шаг Вечностью, обращающийся каждым словом к Богу.
Завершается сборник по-настоящему итоговым стихотворением, гимном праведникам, не сознающим свою праведность, как это обычно принято у тех, кто безропотно несет свой крест и при этом по-фарисейски не кичится сделанным добром. Приведем его полностью.
Под утро — снег. Застыли лужи.
Спешат прохожие в метро.
Блажен, кто никогда не тýжит,
Случайно делая добро,
Обид не чувствуя усталость,
Чужих не слушая речей,
Осознает простую малость,
Что он лишь Божий и — ничей,
Кто просто так, как эта ива,
Живет, не ведая тоски,
Склоняя выю терпеливо
Перед течением реки.
(«Под утро — снег. Застыли лужи...»)

Только прочитав весь поэтический сборник до конца, начинаешь понимать, что «стих уныл» не от унылости автора, каковая, по мнению отцов церкви, большим грехом является. Уныла наша российская действительность, но есть надежда — благодаря тому, что все течет, все изменяется, и наша страна оправится от потрясений. Главное — взглянуть на себя со стороны и, вообще, оглядеться и увидеть свет, что «возносится к высоким небесам» (эта тема задана уже в самом начале поэтического повествования).
Надежда на преобразование нашей жизни не только есть, но и начинает осуществляться, она заключена в образе снега, выпавшего под утро — начало нового дня. Снег обеляет и застывающую ноябрьскую реку, и зимнюю дорогу — и оттого утро становится еще светлее после царства полночного мрака, где нет «ни души». Свет, который ощутил поэт во время своей остановки (вспомним стихотворение, открывающее сборник «Мой стих уныл, как зимняя дорога...»), стал реальностью этого чистого утра. Зима утрачивает значение смерти, глобальной катастрофы. Подтверждением служит вид застывших луж — явление привычное, созерцая которое начинаешь думать, что жизнь понемногу входит в привычную колею. Переживания сменяются умиротворением, которое относит нас к Нагорной проповеди. Ведь тот, «кто никогда не тýжит», и есть главный адресат Иисуса Христа: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь; ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас». Упоминания о блаженных на фоне светлого снежного утра, с застывшими лужами и буднично спешащими в метро прохожими, подготавливает нас к восприятию последней строчки четверостишия: блаженны те, кто «случайно делает добро». «Случайное добро» не может быть сознательным и тем более систематическим — это область человеческих деяний, поскольку человек, в отличие от Бога, лишь предполагает.
Следовательно, «случайность» добра — не фарисейская поза «рационально» творить «сознательное добро» для своего прославления, а потребность живой души с ее добродетелями и заблуждениями. Другими словами, «случайно делая добро» — это так по-нашенски, с родным «авось», самодурством (кто без греха, пусть кинет первым камень!) и непредсказуемостью русской души. Появление «добрых» душ в итоговом стихотворении противопоставлено смыслу шестой строки начального, открывающего книгу: «Во всем полночном мире — ни души».
В следующем четверостишии финального стихотворения тема Нагорной проповеди продолжается: блажен тот, кто осознал «простую малость», «что он лишь Божий, и — ничей».
Рассмотрим предметный мир стихотворения: «утро», «снег», «лужи» противопоставлены творению рук человеческих — подземному «метро», куда спешат ранние прохожие. Далее в третьей строке предметов нет, поскольку неодушевленный предмет определяется вопросом — что? — а не кто? В четвертой появляется понятие внутреннего мира, душевного — «добро».
Во втором четверостишии автор снова сосредоточен на психологическом состоянии героя: в первой строке — это «обида» и «усталость», во второй и третьей — «речь» и «малость».
В последнем — «ива», «тоска», «выя», «течение», «река». Кроме одного понятия внутреннего мира («тоска»), перед нами проходит череда понятий природных. Обратим внимание и на то, что большинство перечисленных единиц предметного мира обладает в меньшей степени конкретностью, в большей — многозначностью и поэтому нуждается в интерпретации. Утро, например, может быть «утром» (началом) новой жизни, нового диалектического витка исторической эпохи и т. д. и т. п. О символике «снега» и говорить не приходится! Снег, упавший с неба, делает утро ослепительно светлым (он ведь не растаял, раз «застыли лужи»), добавим к этому дополнительное отражение света в застывшем зеркале луж! (Лучше сказать: даже луж! Ведь «лужа» может выступать знаком земного низменного, греховно-порочного мира, противопоставленного небесно-горнему.) Но здесь благостную картину утра ничего не портит, даже «дыры» в земле (речь идет об упоминаемом в этом же четверостишии образе метро (неестественном для природы подземном сооружении), туда, в подземную обитель, не просто нехотя, мученически направляются люди, — нет! — они спешат. Стоит ли на таких обращать внимание? Это прохожие, равнодушно созерцающие струящийся свет, «возносящийся к высоким небесам», о котором постоянно грезит лирический герой. Но прохожие — они и есть прохожие! (Ведь дополнительный смысл слова «прохожий» — случайный человек.) Поэтому далее речь пойдет о людях избранных, кому дано: «блаженных», одушевленных словом «кто». Динамика первой строфы замедляется во второй. Этому способствует обилие определений, но главное — сама мысль автора: все мы находимся в Божьей воле. Река смерти и беспамятства превращается в конце книги в реку жизни, над которой застывший куст ивы, которому автор уподобляет человека, ощущающего живую связь с Богом.
Чтение книги Дмитрия Мизгулина «Скорбный слух» заставляет подумать о вечных проблемах: что есть добро и зло, чем они различаются и сколько существует нюансов в их понимании. Добро, например, выражает понятие, близкое другому, — благо. И если добро характеризует человеческие поступки, то благо — божественные силы, деяния, явления. Одно понятие относится к повседневной форме жизни (производные — добротолюбие, доброжитие, свойственные человеку), другое — к сакральной (производные — благовещение, благодать). Производное от «благо» может выражать и нечто отличное от привычного понятия — например, блажь, блаженные.
Собственно, поэтический сборник и посвящен ответу на главный вопрос: куда движется наша страна — к добру, благу или злу? Какой мерой будем мерить завтрашний век, тем нам и воздастся... Дойдет ли только эта весть до нашего скорбного слуха когда-нибудь?
М. Рябий




СКОРБНЫЙ СЛУХ ПОЭТА

Слышать движение времени, гармонично осмысливать его и поэтически отражать в глубокой, идущей от гениев и мастеров русской классической речи, душевной и одухотворенной телесности стиха — вот сердцевинный дар Дмитрия Мизгулина. Этот дар не сразу развернулся в своей полноте, но изначально был присущ поэту.
Есть два необходимых условия развития личностной неповторимости художника, творческого человека. Первое — это особая наследственность, талант, полученный при рождении от Высшей Силы, божественный промысел и повеление воплотить, развернуть его во всей полноте. Второе — это его жизнь, окружающая действительность, биографическая канва, линия судьбы. Если человек верен своему предназначению и совершает неложные поступки, если он не искажает своей натуры, то траектория жизни непостижимым образом ведет его к самореализации. Путь самосовершенствования получает свое отражение в творчестве, в произведениях. Тогда мы «по бледным заревам искусства» узнаем «жизни гибельный пожар» (А. Блок). В нашем случае зарницы гибели проникли в саму мизгулинскую поэзию, в ее интонацию, звукоряд и образную ткань стиха. Жизнь его разворачивается в другое время, трагизм его — особого рода, еще не осмысленный нами, современниками наступившей эпохи.
Нет сомнения, жизненный путь автора «Избранных сочинений» запечатлен в его стихах, художественной прозе, критических и философских зарисовках, собранных в этой книге. Они подобны письмам, адресованным и отправленным читателю, другу, современнику и потомку. Тот, кто распечатает их, откроет богатый духовный мир даровитого человека и вступит с автором в спасительный для себя разговор, распахивающий сердце и глаза на сложную нашу действительность. Разговор предстоит не из легких, это не прогулка по Невскому проспекту или Тверскому бульвару, это — сотворчество.
Природа поэзии любит таиться и требует напряженной встречной работы собеседника. Самоуверенному читателю, пробегающему по страницам наугад раскрытой книги, она не откроется. В ней заключена логика колосящегося поля пшеницы, требующая не выдергивания колосков, а серьезной жатвы, сбора урожая. Подобное познается лишь подобным: свет — светом, звук — звуком, душа — душою. Следует настроить и обострить свой собственный читательский слух. Осторожное и последовательное путешествие по страницам этого тома постепенно развернет мифолого-поэтическую картину трагической нашей действительности и судьбу частного человека, попавшую под власть ее принципата.
Поэзия Дмитрия Мизгулина — живая душа, горящая на медленном огне бытия, вся без утайки, дотла, и возрождающаяся из пепла, подобно сказочной птице. Стихи и проза созданы в конкретные моменты его жизни. Однако не стоит искать в них биографической конкретики, бытовой описательности. Поэзия его символична, в ней нет прямого соответствия реалиям внешнего мира, нет и рассказа о невидимом внутреннем мире поэта. Она откровенно поднимает жизнь на художественную высоту, вернее, смещает ее в благодатную иллюзию духа. И чем доверительнее интонация, вибрирующая в звуках его стихов, тем дальше его произведения от телесной жизни, тем ближе к поэтической истине, к правде междумирия. Лишь с подобной (или бесподобной?) высоты можно услышать эхо грядущих, приближающихся к нам времен, предупредить живущих об опасности, помочь внести коррективу в личную траекторию пути от рождения, через зрелость — к смерти, преображающейся в новое рождение.
В каждом человеческом поколении поэзия сама находит человека для своего конкретного воплощения. Как она выбирает того, кому вручает свой нелегкий крест, — тайна за семью печатями. Она ничего не говорит о себе, ей ничего от нас не нужно, но избранный ею попадает в поле поэтического притяжения, становится своеобразным ядерным реактором первозданной речи. Путь ее — от сердца к сердцу, минуя логику обыденного. Истинный поэт не осваивает уже открытый до него мир, он открывает свой собственный, становящийся благодатным пространством для придавленных теснотой времени жителей Земли. Поэт управляет своим собственным и нашим «безумием». В нем есть что-то от шамана, странствующего в трех мирах и врачующего соплеменников.
Как же войти в мир поэта, в пространство его книги? Вход там же, где и выход, он — единственен, он — в душе читателя. Поэтический слух, как и музыкальный, — врожденное чувство. Каждый из нас генетически наследует его, в большей или меньшей мере, от тех поколений культурных героев, что создавали речь, хранили ее, обогащали, передавали как самое дорогое наследие потомкам. Хранителем этой тысячелетней традиции является и Дмитрий Мизгулин. Он сознательно продолжает классическую линию русской поэзии «золотого», «серебряного» веков, а также «железного» советского времени, отвергая тупиковые пути формотворчества, избыточного, хотя и внешне эффектного, метафоризма и других современных изысков. Не характерен для Мизгулина и упрощенный подход к языку. Он не ориентируется на книги, ставшие товаром, потакающие вкусам массового потребителя эстрадных текстов и детективной (дефективной?) ходовой прозы. Те, кто привык к почерку литературных водомерок, бегающих по натяжению современной речи, могут не открывать эту книгу. Их испугает ее природная языковая глубина, порой питающаяся родниками праязыковой индоевропейской стихии.
Область поэзии — порубежье внутреннего и внешнего мира творца, особое пространство, находящееся между словом, взятым во всем его объеме, и так называемой «объективной реальностью». Определить поэзию, впрочем, как веру и любовь, не представляется возможным. Ее можно лишь почувствовать. Она — мистическая встреча бесконечного (духа) и конечного (материи) в атмосфере принципиально неназываемого мира. Стихи — некий иероглиф, символический след этой встречи, адресованный грядущему, и далее — Вечности. Поэзия требует к себе серьезного отношения и открывается лишь тем, кто не утерял в суете проходящей жизни способности к чуду, верен дружбе и любви.
Дмитрий Мизгулин проделал долгий и трудный путь к поэзии. Чудо рождения поэта — теперь уже свершившийся факт. Он вступил в возраст, который эллины обозначали словом «акмэ», то есть достиг творческой зрелости, расцвета данных ему от рождения сил, таланта. Это пришло не сразу. Ранние его стихи по-юношески восторженны и наивны. Как и большинство, он подпал под обаяние школьной программы, возвеличивающей классиков русской литературы, обманчиво представляющей поэта в облике героя, вызывающего восхищение. Но уже тогда он понял, что вслед за Лермонтовым может сказать: «Нет, я не Байрон, я другой...» Его неудержимо влекло слово, писательский труд.
О себе Дмитрий говорит: «Писал с детства — сколько себя помню, столько и писал». Им были созданы два исторических романа: о Великой французской революции и о восстании 1606–1607 годов Ивана Болотникова. Эти романы не сохранились.
В какой-то момент Дмитрий Мизгулин почувствовал, что времени и сил для писательского труда, который он уже тогда считал своим основным делом, катастрофически не хватает. Возможно, сам того не понимая, он взмолился о чуде возвращения к сокровенному зерну его личности. И чудо свершилось — родились первые стихи. Вначале они были скорее от визуальных впечатлений, нежели от данного природой. Ему неудержимо хотелось говорить, и он говорил о том, что поражало его взгляд и воображение. Спасали глубокая любовь и почтение к русской речи, внимание к деталям, тщательность в подборе и логической расстановке слов:
Вода в Неве — чернее сажи,
А небо синее — без звезд,
Неона свет — бледнее слез,
Пролитых кем-то над пропажей.

Стихи эти еще несут неуловимое сходство с прозой, с бормотанием у открытого окна. Но из глубины текста уже пробиваются лучи поэзии.
Ему страстно хотелось запечатлеть картины окружающей действительности. И вот среди них неожиданно появляются голоса, звон посуды, громыхание трамваев, уличные крики... Звуковые образы начинают вторгаться в поэтические описания, пугая и увлекая рождающегося поэта таинственной силой:
...А за дверями, как и прежде,
Друзей услышу голоса,
И корабли моей надежды
Поднимут снова паруса,

И чайки кружатся в тумане,
Который тает, словно дым,
И я не верю, что обманут
Воображением своим...

Стихи эти неброски, можно сказать, излишне просты, но в то же время как-то по-лермонтовски тревожны, романтичны и воздушны. Поэту уже недостаточно красиво говорить, исподволь рождается желание вслушаться, уловить то, что за пределами видимого мира, и рассказать об этом своим особым слуховым стихом. Он приходит к пониманию, что речь красна слушаньем, чувствованием, что вокруг него только и делают, что говорят, говорят, а слушать-то некому:
Говорите, пожалуйста, тише —
Наступает торжественный час,
И луна, опускаясь за крыши,
С удивлением смотрит на нас.

Так неожиданно художественное зрение, освоившее пространство, стало преобразовываться в слух. Он начинает вслушиваться в тишину. К тому же мир порой просто невыносим — хочется закрыть глаза. Именно в этот момент обостряется поэтический слух, крепнет поэтическое дыхание.
Складываются первые книги: «Неоновое небо» и «География души». В стихах еще господствуют звуковые отражения увиденного, элементы бытописания. Даже рифма порой исчезает («Та женщина жила неподалеку...»). Но все чаще сквозь описательность вдруг пробиваются ростки чистейшей философской лирики:
И не тревожили шаги прохожих
Уснувшую в глухих проулках вечность.
А женщина спала. Она не знала,
Что этот мир обязан ей рожденьем...
И тихо лепестки роняли розы
В дворцовый пруд с зеленою водою...

Ростки поэзии сопрягались у Дмитрия Мизгулина с поиском смысла, наблюдением и размышлением над увиденным, услышанным и прочувствованным. Он осваивает форму притчи, учится афористичной речи, находит емкие смыслообразы («Сухое дерево», «Дорога» и др.). Однако наиболее характерным для этого периода его творчества и поиска самого себя является стихотворение «Имея пять рублей, могу...» В нем автор проговаривается о своей неутолимой жажде творчества:
О, сколько здесь таится тем! —
Перед богатством их немею...
А город будет между тем
Привычной жизнью жить своею.

Жизнь не давала ни времени, ни условий для художественной разработки этой бездны тем. Советский мир повернул к жуткому зигзагу перестройки, начался трагический путь к пропасти. В 1992 году Мизгулину удалось выпустить первую книгу «Петербургская вьюга». В 1993 году выходит вторая книга «Три встречи», а еще через два года — «Зимняя дорога». Слова в них стоят крепко, звучание уверенное, образы ярки и оригинальны, ритмы разнообразны, строки «мускулисты». Поэзию Дмитрий Мизгулин превращает в средство самообороны, всеми силами пытаясь помочь друзьям и близким сохранить тепло души, корневую связь с историей Отечества:
Нашей памяти долгий свет —
Как единственное наследство,
Как от поступи прошлых лет,
Никуда от нее не деться...
Все вместила моя душа
Без остатка и без возврата,
Чередуются не спеша
Времена, события, даты...

Рождаются стихи огромного гражданского накала, пронизанные болью картины новой повседневности, орущей глухоты:
Не слушая друг друга, все кричат,
О правоте мечтая повсеместно.
Лишь нищие на паперти молчат,
А им, поверь мне, многое известно.

Жизнь столь резко и неожиданно менялась, что необходимо было четко определить свою позицию как в искажающемся бытии, так и в литературном творчестве. А стало быть, следовало найти опору. И он обретает ее, помимо стихов, которые не прекращает писать, в художественной и критической прозе.
На разломе веков Дмитрий Мизгулин обращается к форме рассказа. Прорывается его тяга к аналитической прозе. Работая в этом жанре, он стремится осмыслить исторический момент, выпавший на его долю. В рассказе «Серебряный журавль» он подметил и вывел тип человека, затаившего под буквой закона свою бездуховную, алчную до наживы и убийства натуру. Именно этому типу людей будет дан «зеленый свет» в 90-х годах, к такому выводу Мизгулин и подводит читателя.
В рассказах на армейские сюжеты («Усы», «Серега», «Характер», «Генеральский чай», «Три встречи») Мизгулин, соединяя веселость и серьезность, показывает себя уже уверенным мастером, ориентирующимся на русскую классическую литературу. В поле его внимания — разнообразные человеческие отношения, высвечивающие суть личности. И странно, хорошие люди оказываются слабыми, неготовыми к решению насущных жизненных проблем, а потому вытесняются с поля активного социального действия.
В рассказе «Ненормальный» выведен образ чудака, обладающего множеством талантов, который не может найти себе место в мире наживы и прагматических интересов. Безысходность в стремлении наладить достойную человеческую жизнь передал Д. Мизгулин в рассказах «Горностай» и «Последние слова». Герои его, прекрасные и добрые люди, не умеют создать семьи, устроить свою собственную жизнь, а наступает время по-новому обустраивать Россию: «Мы все торопимся, все надеемся на лучшее, верим, что скоро наступит настоящая жизнь, вот-вот она начнется — с новым днем, с новой встречей, с новой любовью, а оказывается — все не так. Оказывается, наше ожидание — это уже жизнь, и больше и лучше уже ничего и не будет...»
Параллельно с созданием цикла рассказов Дмитрий Александрович Мизгулин предпринимает самостоятельное исследование русской художественной и философской литературы. Его критические заметки начинаются с эссе «Штурманы будущей бури», где он выступает против методов революционного преобразования мира, утверждая, что в нашем «русско-византийском мире» стержневой опорой общества является вера, а «христианство несовместимо с революцией». В литературной заметке «Три Дон Жуана» эта тема получает свое продолжение и развитие. В пушкинском Дон Гуане ему видится сатанинское начало, свидетельство духовного опрощения людей. Отказ от духовного, а затем и от материального труда ведет к деградации как всего народа, так и каждого человека в отдельности. В итоге общество устремляется к пустоте, саморазрушается, а душевность, эта искра Божия, — гаснет.
В заметке о Н.С. Лескове («Два рассказа на один сюжет») Дмитрий Мизгулин пишет: «Лесков не был "лакировщиком" — он писал правду, порой жестокую и горькую, но именно эта правда — правда о русском человеке, о России — была не нужна в "светлом будущем"». Современная для Мизгулина правда — в духовном обнищании и прогрессирующей душевной опустошенности людей. Но, продолжает он, «художественная правда выше правды жизненной, она обладает большей обобщающей силой и поэтому более приближает к истине, к истории...» И это вновь обратило его к духовной силе поэзии. Примером для себя он избрал Федора Тютчева («Политическая лирика Ф. Тютчева»), постигая его искусство «поэтического анализа действительности». Все это не могло не сказаться на творчестве Дмитрия Мизгулина, приблизило его к новому погружению в реальную жизнь и поэзию.
Уже не стихи, само отчаяние вырывается из сердца поэта («Места для боли в душе не осталось...», «Кажется, что жизнь сошла на "нет"...», «Надежда умерла. А мы живем...»). Однако чтобы свободно писать то, к чему устремлена душа, необходимо было научиться действовать в гибнущем мире и при этом оставаться человеком, гражданином, поэтом.
Он продолжает искать свой особый путь к созданию средствами поэтического слова духовного пространства, некоего «литературного скафандра», купола, кессона, позволяющего ему самому и близким людям сохранять душевное тепло и свободное дыхание, удерживать золотую нить русской классической словесности и «образа Божия» в реальном мучительно живущем человеке.
Важными явлениями на гиперболической траектории его жизни явилось создание и издание трех поэтических книг: «Скорбный слух», «О чем тревожилась душа» и «Две реки». Знаменательно по своей смысловой и чувственной точности название первой из этих книг, вышедшей в год начала третьего тысячелетия. Уже не пристальное вглядывание в современность, а вслушивание в набегающие волны будущего занимает и волнует поэта.
Он сознательно развивает в себе природный пророческий слух поэта. Видимо, невыносимо стало глядеть на окружающую материальную реальность. И Дмитрий Мизгулин идет по слуху, ищет истину жизни по чувству вибрации и сотрясений (потрясений?) времени, отзывающихся в его чуткой душе. Духовное ухо постигает лад звуков, соединяющихся в гармоничные стихи. И слух его утончается год от года. Осажденный шумным временем настоящего дня, он роет колодцы четверостиший, словно солдат в средневековой крепости, вслушиваясь в подземные работы, подкопы противника. Главная его забота о том, чтобы дорогие ему собратья-читатели не прошли «среди шума, среди гама мимо Бога, мимо храма».
Порой кажется, что он, подобно рыбаку, натягивает рукой леску, чтобы уловить, когда толкнется рыба, и выхватывает строки из реки будущего. С берега реки современности он ловит своим слухом сокрушающие сердце слова:
Печальна участь человечья,
Уйдем, неся свою вину.
И незнакомые наречья
Нарушат храмов тишину.

Поэт скорбит. Русское слово «скорбеть» означает — сильно жалеть, ныть сердцем, кручиниться, сокрушаться. Стихи последних лет окрашены именно таким чувством. Невольно видится перед глазами икона Богоматери Всех Скорбящих. Кто наслал на нас эту скорбь словно порчу? Диагноз, поставленный Д. Мизгулиным, определенен; мы больны будущим, которое сами приближаем своими теперешними ложными шагами. И он пишет об этом, как бы перехватывая переговоры врага по линии связи «настоящее — будущее». Это тяжелый труд поэта, непосильная ноша. И не случайно прорывается в нем страстное желание черпать гармонию звуков в уходящей природе сегодняшних дней:
Не решай судьбу иных столетий,
Не гадай о будущем в тоске,
Слушай, как степной полынный ветер
Говорит на русском языке.

Поэт — открытое духовное окно в доме, который еще не построен. Окно в громаде материального, вещественного мира. Есть в русских домах специально прорезанные на чердаках слуховые окна. Для меня Мизгулин как раз и является таким слуховым окном поэзии. Он напрягает свой слух, пытаясь предугадать судьбу России, ее будущее:
Не включай телевизор, послушай
Шум листвы и шептанье воды...

...И дыханье свободы и Бога
На мгновенье тебя посетит.

Это и есть мгновение мизгулинского творчества, вышедшее из тишины и вошедшее в его абсолютный поэтический слух, «где Дух определяет бытие»:
Мгновеньем надо дорожить,
А не оплакивать потери.
Все ждем. А надо бы спешить —
Не много нам Господь отмерил.

И поэт слышит, «как зовет Господь от мрака к свету», и чистосердечно рассказывает об этом нам, своим современникам. Так, через скорбный слух осуществляется им расширение мира, его светлой стороны, удержанной в напряженном поле поэтической речи.
Основное отличие поэзии Дмитрия Мизгулина — доверительная интонация. Необыкновенной дрожью стиха оживает он в читателе, слушателе и — становится родным человеком.
Для того, чтобы провести трассер мыслечувствия в грядущие года, требуется пробивная сила, опора на традиции, накопленные народом, мужество жить и трудиться на полную мощь в настоящем. Истинное поэтическое произведение одновременно похоже на те, что рождались в древности, но остросовременно и обладает явными признаками того, что его с нетерпением ждет будущее. Поэзия определяется и еще более таинственным словом — любовь. Любовь к русской культуре и реальные беды Отечества породили в Мизгулине его особый скорбный слух, обостривший поэтическое зрение:
Теперь другие времена и даты —
Отдельно для детей и для отцов.

Мгновение жизни, полное природных красот и прелестей, искренних и искристых человеческих отношений, — прекрасно. Но его не остановить. Это понял и ярко сформулировал в своем «Фаусте» Гете. Это знаем все мы, но что нам знание!
Мысль всегда уступает чувству. В стихотворениях Дмитрия Мизгулина чувство родины и ответственность за ее судьбу необычайно крепки:

И на ощупь идя впотьмах,
В отрицанье не знаем меры,
И гнетет нас, сердешных, страх,
И в сердцах не хватает веры...

Душа русского человека по определению христианка, она, как весенний росток к солнцу, тянется к Богу. И если нам «не хватает веры», то не миновать беды, которая обрушится незамедлительно на весь народ:
И не тверди о том, что всё...
Что все начертано судьбою.
Настанет час — во всей красе
Предстанет дьявол пред тобою.

И если дрогнешь, все отдашь,
Предав и тех, кого не знаешь...
Но если вспомнишь «Отче Наш»,
То ничего не потеряешь.

Действительно, нечисть порой одевается в прекрасные одежды. Это тонко и афористично подмечено Мизгулиным: «Они на ангелов похожи, но выдает их стук копыт». Наступила пора заново учиться покаянному слову, учиться слышать свою душу — именно к этому призывает поэт:
Молюсь исправно Богу. Но
Не вяжутся слова молитвы.
Душа — как будто поле битвы,
В ней все огнем опалено...

...Но слышу — я еще не глух, —
Как тень звезды скользит по крыше.
Господь, верни мне скорбный слух,
Чтоб сам себя я смог услышать.

Ищущий да обрящет, стучащему в дверь — да откроется... Постепенно начинает оттаивать поэтическая душа, просветляется взгляд. Это свое новое весеннее чувство Мизгулин выразил в стихотворении, по-есенински чистом и горьковатом, нежном, как цвет льна, и крепком, как льняные одежды. В этом стихотворении все такое родное и искреннее:
В бане пахнет мелиссой и мятой,
Лист березовый мягко шуршит.
Только жара еще маловато
Для озябшей от жизни души.

Камни светятся спелой малиной,
Пар окутает мягко полок,
И как будто бы духом незримым
Наполняется банный чертог.

Образ русского человека, нарисованный простыми, но, безусловно, искусными средствами, удивительно точен. Дмитрий Мизгулин не пытается поразить искушенного читателя, наоборот, стремится к ясной, но глубокой простоте, к той, что легко и незаметно охватывает своим душевным полем читателя, входит в его внутренний мир. Он видит современность и слышит будущее, и сквозь скорбь медленно прорастают светлые мелодии.
Дмитрий Мизгулин выбирает вечные темы, но именно они особенно важны в текущий исторический момент.
«Избранные сочинения» — свидетельство писательского мастерства, труд, в котором подведены итоги его творчества. В этот сборник вошли стихи и проза разных периодов.
Стихи последних лет и очерк о друге «Так провожают самолеты», включенные в настоящую книгу, свидетельствуют о приближении Дмитрия Мизгулина к его решающему творческому шагу.
В очерке «Под покровом Игуменьи Горы Афонской» просматривается тяга автора к соединению исторического материала (вспомним о его юношеских утерянных романах!) с современностью (смотри стихи и очерки последних лет). Взгляд его зорок, он умеет подмечать любопытные детали, делает экскурсы в прошлое. Этот очерк не имеет логического завершения, концовки. Он открыт, устремлен в будущее:
И рассеется вьюга вселенская,
И застынет, притихнув, природа,
И зажжется звезда Вифлеемская,
Озарив полумрак небосвода.

У Мизгулина есть дар преображать все, к чему бы он ни прикоснулся. Его обостренный поэтический слух помогает читателю услышать стук собственного сердца.
На этой ноте хочется закончить вступление к «Избранным сочинениям», пожелав Дмитрию Александровичу доброго плавания к своей звезде, а читателю — радости общения с его творениями. По этой книге можно загадывать о будущем, а значит, должным образом экипироваться для жизни и безбоязненно идти навстречу завтрашнему дню, отстаивая свою человеческую независимость и самоценность.
Н. Стручкова




«ТИХАЯ ПОЭЗИЯ»
ДМИТРИЯ МИЗГУЛИНА

В России стихи пишут все. Но далеко не все стихи принадлежат поэзии в собственном, истинном понимании этого слова. Ведь поэзия — это не сложение рифмованных строк, а творчество. Существо поэзии — пропустить все явления жизни через душу поэта. Не менее важно и другое: необходимо осознать непосредственную связь поэзии с читателем, с его неповторимой личностью. И, наконец, поэзия всегда несет в себе особую, глубокую печать современности. Как сказал Белинский, «поэт, говоря о себе самом, говорит о человечестве».
По всем этим параметрам можно определить Дмитрия Мизгулина как поэта, поэта истинного.
Пиши, пиши, писатель,
Покуда хватит сил,
Уж раз тебя Создатель
Талантом наградил...


...Бесовских игрищ зритель,
Не забывай Христа,
Уж раз тебе Спаситель
Слова вложил в уста.

Этой вещью Д. Мизгулин завершил стихотворную часть своей большой последней книги. Очевидно, надо считать это стихотворение поэтической декларацией, творческим манифестом поэта.
В последние десятилетия XX века в русской литературе четко определились два направления. Столичные молодые поэты, которые начинали свой творческий путь в эти годы (Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский), добились известности стихами эпатажными, дерзкими. Они гремели с эстрады, собирали стадионы. Их и назвали «громкие поэты».
Но в эти же годы вдали от столиц развертывалось творчество «тихих поэтов»: Николай Рубцов, Алексей Прасолов, Анатолий Жигулин, Геннадий Русаков. Если «москвичи» еще хотели очистить Идею от скверны: «Уберите Ленина с денег!» — призывал Вознесенский, то «тихая поэзия» предлагала новые нравственные и идейные ориентиры:
…Прежде всех своих забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой — год
И имя Родины — Россия.
А. Прасолов
Поэты этой школы стремились вглядеться в духовную жизнь страны и народа, воплотить ее смысл и ценность в поэтическом слове.
Для этого каждый обращался пусть к «малому», но реально и глубоко освоенному миру — чаще всего к жизни села, местности, городка, в котором сам родился и вырос. Именно такое значение имели для Н. Рубцова деревня Никола и город Тотьма, А. Жигулин связан с Воронежем, для А. Прасолова дороги село Ивановка и городок Россошь, а для Г. Русакова — «Поворино, Грязи, Терновка».
Даже в этом Дмитрий Мизгулин сроден с «тихой поэзией». Родился в Мурманске, служил в Закавказье, учился в Питере и Москве, живет на русском Севере — в Ханты-Мансийске. И фамилия у него — чисто русская, крестьянская. В словаре В. Даля есть слово «мизгать» (тверские и смоленские говоры) — плакать, мигать.
Не решай судьбу иных столетий,
Не гадай о будущем в тоске,
Слушай, как степной полынный ветер
Говорит на русском языке.

Конечно, более всего делает Мизгулина младшим современником «тихих поэтов» направленность его творчества. Вот его стихи, написанные в благополучном Лондоне накануне Рождества:
Нет в душе ни боли, ни злорадства,
Не злоблюсь и мести не таю…
Помолюсь в Вестминстерском аббатстве
За Россию бедную мою.

Позиция поэта иногда чрезмерно обнажена, в отдельных случаях он слишком увлекается обличительством, внешним пафосом, когда нагромождает скандальные приметы «эпохи перемен»:
Была когда-то Родина. А ныне,
В своей стране живу, как на чужбине,
Где дикторы с акцентом говорят,
Где исчезает человечность быта,
Где состраданье напрочь позабыто,
Где вывески английские горят…

Кажется, эта цепная реакция стиха, когда один образ тянет за собой другой, уже не зависит от самого поэта. Но нельзя не видеть, что этот поэт ставит перед собой предельно трудную задачу. И те стихи, где он победил, без сомнения, будут жить долго: «Китеж-град», «После охоты», «На выставке русского портрета».
Как будто вселился неистовый бес
В спокойствие русской природы…
И душу охватит смятенье и страх,
А ветер поет и гуляет.
И вот уж в тяжелых ружейных стволах
Он песни свои завывает!

Вглядываясь глубже и с большим доверием в мир поэта, понимаешь, что тяжесть, затрудненность, нелегкость его словесно-ритмических ходов была безусловно необходима для его творческих целей.
Это призвано было, чтобы воплотить тяжесть нашей жизни, и в этом — самобытность творчества Дмитрия Мизгулина. Его стихи привлекают «лица необщим выражением», причем здесь видна сознательная установка поэта.
В глубинах мысли проплывая,
Я отклонюсь от косяка,
Смотря, как молча рыбья стая
Заходит в сети рыбака.

Есть у Дмитрия Мизгулина и такие стихи, в которых ясно проступает тесная связь с предшественниками. Он не боится воссоздать образный строй, интонацию, даже словарь их поэзии. Конечно, можно воспринимать эти стихи как повторение, подражание. Но Мизгулин — не эпигон. Внимательный читатель найдет в них его собственное, мизгулинское начало.
Наш поэт входил в литературу в те годы, когда классическая линия считалась чем-то устарелым, ненужным. А Дмитрий Мизгулин, видимо, видел свое призвание как раз в продолжении великой традиции гражданской, философской лирики. Такие стихи, как «Тургенев на водах», «Дом, где жил Тютчев», «Бестужев-Марлинский», «Данзас», характерны: сами имена определяют направление поисков современного поэта:
Я знаю, что в прошлое не возвратиться,
Но пух тополиный, как прежде, кружится,
И что-то припомнить я все же пытаюсь,
И я возвращаюсь, и я возвращаюсь

В тот мир, что навечно в душе берегу,
Где я ничего объяснить не могу,
Где я ничего еще не понимаю,
А только внимаю, а только внимаю...

Можно выстроить линию: Сумароков — Баратынский — Тютчев — Заболоцкий. Именно эти поэты создавали и продолжали великую традицию русской философской лирики. Сам этот термин и расплывчат, и даже коварен. Ибо в эту рубрику попадают и подлинно глубокие вещи, и рифмованные рассуждения по «общим» проблемам. Мизгулин размышляет всерьез. Эта философия — от жизни. В его стихах друг Пушкина поэт Александр Бестужев восклицает:
Давно пора понять, друзья:
В несовершенном мире этом
С душой открытой жить нельзя.
Нельзя? Нельзя! Но, Боже правый,
Как быть тебе, когда ты сам
Рожден для подвига и славы
С душой, летящей к небесам?!

В стиле и тоне своих стихов Мизгулин далек от поэтов XIX века, но очевидно, что и он стремится воплотить в своей лирике живую современную русскую мысль. И ему немало удалось сделать в этой трудной и необходимой области русской поэзии.
Дмитрий Мизгулин никогда не был поэтом силы, он всегда был поэтом боли. В русской традиции правда неотделима от совести, истинная поэзия не просто честно описывает события, она все берет на себя: и боль, и вину, и ответственность.
Компьютеры, ксероксы, факсы.
И биржи. И курсы валют...
Меняем на марки и баксы
Души первозданный уют…

Телевизионным пророкам
Ты снова поверить готов...
Что ж, верь предсказателям сроков,
Люби толкователей снов.

Мерцает во мраке планета.
И звезды, как свечи, горят.
И в цепких сетях Интернета
Блуждает душа наугад.

В этих стихах много горечи, тревоги и того ощущения бесконечной ценности живой жизни, которое дается долгим и тяжким опытом сострадания.
Главная тема поэзии Дмитрия Мизгулина — тема Родины. Но любовь его к России скромна и непритязательна. Тут можно сослаться на Гоголя, сказавшего об очень известном поэте: «Он слишком громок, слишком много говорит о любви к Отечеству и почти с исступлением. Это что-то подозрительное».
К поэзии Дмитрия Мизгулина скорее можно отнести другие слова Гоголя: «Сильная и продолжительная любовь проста, как голубица, и выражается просто, без всяких определительных и живописных прилагательных, …и этим говорит сильнее всех красноречивых тирад».
В своих стихах Д. Мизгулин вновь и вновь обращается к привычным, традиционным образам родной земли, с той прелестной невысказанностью главного, что скрывается в подтексте его «простых» стихов:
В морозном вихре даль видна.
Куда летит, куда несется
Та незнакомая страна,
Что нынче Родиной зовется?

В хитросплетении дорог
Забудь условность ветхих правил,
Молись, чтоб милосердный Бог
Нас вразумил и не оставил.

Поэзия Д. Мизгулина всегда — на глубине мысли. Его стихи дают редкую возможность войти в творческий мир человека и поэта, увидеть, как в нем уживаются поэт с критиком, мыслитель с практиком. Не подавляя, не вытесняя один другого.
Стихи писали километрами,
А издавали — килограммами...
Когда-то восседали мэтрами,
Теперь закусывают с хамами...


...А я живу в своей безвестности,
Хоть тяжелей с годами пишется.
Иду пересеченной местностью
И мне легко, как прежде, дышится.

Когда-то поэт Аполлон Майков советовал молодому Ивану Никитину: «Старайтесь выработать в себе внутреннего человека». Дмитрий Мизгулин не только знает этот совет, но и живет, по крайней мере, старается жить по нему. Высокая требовательность к себе, умение в нужную минуту так отрешиться от своих стихов, чтобы с предельной ясностью увидеть свои недостатки и просчеты — характерны его поэзии.
…В предбаннике — водка, закуски,
Я один в деревенской глуши,
Вот теперь я действительно русский
Во всю ширь разомлевшей души.

Вот теперь все легко и привычно,
И пора не печалиться — жить,
И «полтинничком» водки «Столичной»
Все сомненья души осадить.

У Дмитрия Мизгулина немало таких стихов, полных горечи. Их скупая предметность не допускает излишества красок, света и тени; поэт не выплескивает своих чувств, он их сжигает в себе. Цвет его поэзии — цвет золы, следов мирового пожара. Душа его обугливается на этом пламени, и нет ему утешения.
Творчество Дмитрия Мизгулина пришлось на время рубежа веков, fin de siecle (конец века), как обозначили эту эпоху французы. Известно, что каждый раз в конце одного – начале нового столетия Европа переживает общий кризис. Ощущение исчерпанности прежних форм жизнь, разрушения всех привычных идей и понятий охватывает общество. Кому верить? Каким богам молиться? Какую цель считать главной? — Эти вопросы встают в общественном сознании. И поэзия Дмитрия Мизгулина наполнена этой общей тревогой.
Живя в эпоху перемен,
Напрасно не ищи покоя…
И ветром перемен дыша,
Не утруждай себя работой —
Твоей единственной заботой
Пускай останется душа...

Наш поэт умеет передать масштаб катастрофы, приходящей в мир.
Непогода. Во всем — непогода.
Во Вселенной. В пространстве квартир.
Непомерно устала природа
От людей, населяющих мир.

Может, в эту последнюю осень
Хочет мирно планета пожить,
Человечество, если не сбросить,
То хотя б на обочину смыть.

В поэзии Дмитрия Мизгулина можно найти множество примет нашего жестокого времени, когда Россия в который раз, с кровью и мукой, меняет кожу.
О земном мечтая рае,
Ищем следствий и причин.
Потихоньку вымираем,
Понимающе молчим.

Поэт с болью говорит о том, что «в эпоху хамства и разврата живем в преддверии конца», что «великая держава — дешевый карнавал». Русские люди, «как на икону, взирают на цветной экран», а «голубоглазые таджики нам строят счастье на века». Вывод поэта безотраден:
Мы на краю эпохи,
Мы сброшены в отвал.

Эти стихи звучат как предупреждение о скорой гибели России. Обычным людям, без творческого таланта, без острого чувства близкой беды, наверное, потребуются десятки лет, чтобы осознать, что произошло с нами, с нашей несчастной страной в эти страшные годы. Ведь нужны оказались целые века, прежде чем греки поняли, что они давно не эллины, а итальянцы — отнюдь не римляне. Но русские поэты всегда живут с содранной кожей:
Законы вечные природы
Не отменить. Не осмеять.
Другие, видимо, народы
Россию будут населять.
Печальна участь человечья,
Уйдем, неся свою вину.
И незнакомые наречья
Нарушат храмов тишину.

Но Дмитрий Мизгулин не катастрофист. В его стихах нет безысходности. Православный человек, он знает, где искать спасенье от всеобщей беды, он зовет людей, невежественных и несчастных, вернуться к христианской традиции, к религиозным началам жизни:
В водовороте модных мнений
С потоком мутным не кружись,
Не будь в плену чужих сомнений,
Почаще Господу молись.
Иди вперед своей дорогой
Без суеты и не спеша.
И помни лишь одно: для Бога
Твоя бессмертная душа.

Две последние поэтические книги Дмитрия Мизгулина: «О чем тревожилась душа» (2003) и «Две реки» (2004) — содержат стихи, в которых поэт предлагает своему читателю перспективу выхода из наших российских трудностей: это путь к Богу, путь нравственного обновления с помощью христианских идеалов.
Я высказаться тороплюсь,
Отринув истину от бредней,
Спеша, Спасителю молюсь —
А ну как этот день последний?

Содержание православных стихов Дмитрия Мизгулина определяется верой в высшее назначение религии в деле спасения страдалицы — России.
Молись — и Спаситель услышит,
Сомненья и страхи развей.

Поэт призывает верить без размышлений, уметь простить и возлюбить ближнего и дальнего, зовет грешных людей к самоочищению, к избавлению от страшной духовной болезни. Обязанностью каждого русского человека должно стать самоопределение в лоне православной религии.
Что без веры наше бытие?
В этом — и спасение мое,
В этом и сомненье, и надежда.

Важно, что эти стихи Дмитрия Мизгулина не содержат назидания, не звучат как пастырская проповедь. Это не молитва, а скорее крик боли:

Господи, дай же им разум и силы,
Дай им очнуться у края могилы!

По-иному выстроены путевые очерки Дмитрия Мизгулина. Это рассказ о паломнических поездках автора по Святым местам, о посещении вечного города Рима, древних монастырей нашей Родины. Особенно трогает описание Афонской монашеской республики, где иноки и посейчас живут по законам древнего благочестия.
Неторопливый, обстоятельный рассказ Дмитрия Мизгулина помогает людям нашего века, далеким от служения Богу, больше думающим о мирском, чем о вечном, познать этот мир, с его тишиной, смирением, уединением, кротостью и трудолюбием, потянуться к нему усталой душой. Очеркист шаг за шагом, в подробном и образном повествовании, открывает людям самые светлые, самые сокровенные идеалы русского Православия.
Просветление Верой — вот сверхзадача писателя: «Вернет ли нам Господь Веру? Укрепит ли нас в молитве?.. Хватит ли сил у нас стяжать благодать Духа Святого?»
В своем предисловии к этой книге Дмитрия Мизгулина протоирей Виктор Грозовский назвал его творчество «спасительным: оно способно дать плод, который оживит, отогреет, покроет теплом сумрачную и греховную душу современного человека».
Почти сто лет назад в Петербурге в комментарии к книге стихов К. Батюшкова составитель написал: «Слово поэт — не русское, означает — творец. В России было много замечательных поэтов… Своею жизнью и сочинениями они говорят нам многое. Прислушайтесь к голосу этих истинно русских людей».
Согласимся, что все это можно отнести к Дмитрию Мизгулину. Это большой, настоящий русский поэт.
М. Порхов




ПОЭЗИЯ ДУШИ

О Дмитрии Мизгулине можно сказать двояко: питерский поэт, югорский поэт. Так, например, по-разному говорят о нем в Интернете или в критических статьях. Но настоящая поэзия шире, чем региональная география, потому что в основе ее лежит поэзия души. И это привлекает читателя. Секрет такого успеха прост; стихи Дмитрия Мизгулина доступны и близки всем, что бывает характерно только при наличии народности поэта, помноженной на талант и сакральное отношение к Слову.
Поэт впитывает в себя боль и радость, поражения и гордость своего народа, своей Родины. И говорит об этом так, что строфы его становятся не только близкими и понятными каждому, но всякий может произнести их как свои. Этот поэт наделен особым видением мира и людей, что дается от Бога и сродни пророческому дару, а прозрения его, облеченные в музыку слова, становятся достоянием читателей:
Смотри, из этого окна
Ему была видна Россия,
Была судьба ее видна...

(«Дом, где жил Тютчев»)

Времена распада, болезни нашей Родины, приходящиеся на бурные и одновременно печальные 90-е годы прошлого столетия, нашли емкое и точное отражение в стихах Дмитрия Мизгулина. Сгустками боли такие стихи прорезают общую канву избранных стихотворений, оттеняя лирику и философию, цементируя драматическую историю России ХХ века.
На Родине — как на вокзале —
Сумятица и суета,
И сумрак в прокуренном зале
Такой, не видать ни черта.

И кому из нас была не видна, не понятна, не знакома эта боль? При этом в слове «знакома» так и напрашивается акцент на «знаке», «знаковости», ибо такой подход определяет, подчеркивает грозный смысл событий.
Россия пьет запоем, тяжело,
Как женщина, с надрывом, безнадежно,

С протяжным плачем, будто бы назло,
И, кажется, спасенье невозможно.

(«Забытая фотография»)

Оттого и «тесно стало на кладбищах русских». Так тесно, что «места для боли в душе не осталось».
Пламя пожара в душе отметалось.
Нынче и пепел остыл.
Было Отечество. Было — и нету.
Ветер гуляет по белому свету
Между остывших светил.

Но русский поэт не был бы русским поэтом, если бы не помнил гордое слово Русь, Россия и не верил в нее, как Тютчев. Кстати, Дмитрий Мизгулин весьма остро продолжил строки великого русского поэта:
Умом Россию не понять,
А если нет ума — тем боле...

Поэт верит в Россию, как верят в Бога. Иначе жизнь теряет смысл. Как верили наши предки, коим досталось никак не меньше лиха, чем нам, и они не раз поднимали многострадальную Родину из пепла.
Но вновь восстали, поднялись
Из пепла города России,


И купола тянулись ввысь
Ажурные и золотые...

(«Раздумья в степи»)

Однако, несмотря на светлую веру, Мизгулин не может отогнать тревожные мысли о будущем страны:
Законы вечные природы
Не отменить. Не осмеять.
Другие, видимо, народы
Россию будут населять.

Печальна участь человечья,
Уйдем, неся свою вину.
И незнакомые наречья
Нарушат храмов тишину.

Вроде бы нечего возразить на эти мрачные пророчества. Но у поэта есть главное богатство — язык. И он обращается к нему, чтобы развеять тягостные предчувствия:
Не решай судьбу иных столетий,
Не гадай о будущем в тоске,
Слушай, как степной полынный ветер
Говорит на русском языке.

Еще одна опора, на которой держится поэтический мир Дмитрия Мизгулина, — вера. Красота русских храмов золотыми куполами в безбрежное небо поднимается из стихов поэта. Они как свечи, зажженные во Славу Божию. И тот, чье сердце бьется в единой гармонии с Нагорной проповедью, входя в храм, знает:
Здесь не обдумывают речи.
Здесь и покой, и тишина.
Мерцая, тускло тают свечи,
Как непрощеная вина...

На паперти сидит старуха,
Прохожий сумрачный идет...
Пусть теплота Святого Духа
На нас, сердешных, снизойдет...

У души своя география. Особенно у души поэта. И в общей географии поэтической России у Мизгулина есть своя река. А если верить названию одного из сборников поэта, — две реки. Скажем, Иртыш и Нева, которые питают поэтический мир Дмитрия Мизгулина.
И все же поэзия души пишется на безбрежном русском небе. Низком и усталом на Югорском Севере, тревожном и ветристом над Питером (с заметным сквознячком из Петрова окна), но глубоком, намоленном и вечном — над всей Россией.
И полетит душа легка
Туда, где обитают души,
За грозовые облака...
ибо
Земные дни во мгле верша,
О небе думает душа.

И вместе с Дмитрием Мизгулиным я повторяю:
Нам всем конец? Не верю!
Рассеется мираж...
Крадущемуся зверю
Читаю «Отче Наш».

Русский композитор Валерий Гаврилин говорил: «Отличить настоящее от подделки просто: перестаешь чувствовать себя чужим, знаешь, что сосед справа чувствует то же, что и ты...» Так было со мной, когда я углубился в книги Мизгулина: я чувствовал то же, что и он. По слову того же Гаврилина, русский характер складывается из: «...святого отношения к жизни, из мудрости, из веселья, из лукавства, из зла, из борьбы с самим собою, из любви и из некоторых фантазий, которые переживает каждый русский человек». Все это есть у Мизгулина, поэтому он понятен и близок самому широкому кругу читателей, а я всего-навсего попытался сделать этот круг еще шире.
С. Козлов




РУССКИЙ ЛАД,
ИЛИ ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МЕТЕЛИ
В СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПОЭЗИИ
О лирике Д. Мизгулина и А. Шацкова

Так получилось, что на лекции зашла речь о поэзии Дмитрия Мизгулина. Случилось это перед самым звонком, и осталось чувство какой-то незавершенности. После работы заглянул в книжный магазин. Подошел к непопулярному ныне отделу поэзии. И увидел новую книгу: Андрей Шацков «Осенняя женщина». Стихи поэта знакомы мне давно, рванул сборник с полки, пошел к кассе. Цена, правда, резанула по нервам: 180 рублей за маленький сборник. Такова ныне цена лирики в Ханты-Мансийске. Вероятно, от этого любовь к поэзии у народа будет расти обратно пропорционально инфляции и падению цен на DVD с голливудской стряпней. Ну да шут с ней, с ценой. За хорошую книгу денег не жалко. Дома с ходу начал читать и вдруг почувствовал продолжение разговора со студентами в аудитории. Художественный мир Шацкова оказался созвучен миру Мизгулина. Нет, они не повторяли друг друга, их строфы были созвучны, сотканы над одними заснеженными русскими полями, пронизаны одними ветрами. Даже ритмика — как совпадение биения сердец. И, как основа, спасительный дух православия, помноженный на лучшие образцы русской традиции и собственный голос. Образные системы Шацкова и Мизгулина не совпадают, но родственны, как могут быть похожи два облака в одном квадрате неба: напитаны единой субстанцией, но выглядят по-разному. Их роднила особая прозрачность и отсутствие всякого излишества. Строфы переплетались, как ноты тонического аккорда, без малейшего диссонанса и обертона.
Ощущение созвучия двух поэтов пришло на морозной ноте русской зимы:
Какая долгая зима,
Какая горькая кручина,
Какая веская причина
От зазимков сойти с ума.
А. Шацков


Такие нынче холода
Стоят в России, что — беда…
Промерзло озеро до дна,
Промерзли солнце и луна,
Насквозь промерзли небеса,
Окоченевшие леса
Не ждут пришествия весны,
Застыли помыслы и сны,
Тускнеет в окнах желтый свет,
И жизнь вот-вот сойдет на «нет»…
Д. Мизгулин

В какой-то момент я понял, что они так близки, что могут продолжать друг друга:
Дымится мгла морозного тумана,
И первый снег отяжелил листву,
И то, что было призрачно и странно,
Отныне проступает наяву…
Д. Мизгулин


Опять зима за наши за грехи
Великие и те, что весят мало.
Я достаю из ящика устало
Написанные к случаю стихи.
А. Шацков


И сколько мне еще в пути осталось
Брести среди заснеженных могил…
Когда-то Русь и пела, и смеялась,
А нынче даже плакать нету сил.
Д. Мизгулин


И может, мне за что-то повезет
Прожить от одиночества до лета,
Которое пребудет, — и поэта
От хлада одиночества спасет.
А. Шацков

Это первые и последние строфы одного стихотворения у каждого. Какая знакомая любому русскому — родная хандра! Ее бы длить гомеровским гекзаметром, слагая, как эпос, над такими разными, но одинаково бесконечными просторами русской Евразии. Ан нет! Выстреливают ямбом и хореем, близким к народной песне. И все же одиночество Мизгулина несет в себе надежду православного оптимизма:
А зима — неожиданно, вдруг…
Закружив, налетели метели,
Упорхнула синица из рук,
А потом — журавли улетели.

Одиноко и тихо в ночи,
И не плачется мне и не пьется.
Лишь огонь неуемный в печи
Пылко пляшет и глухо смеется.

Станет весело мне и тепло,
Все же зиму встречаю в берлоге.
То ли с дымом печным унесло
Все печали мои и тревоги?

Грех унынья оставь навсегда,
И удача к тебе повернется.
И синица родная тогда
Из-за синего моря вернется.

Ранний Мизгулин еще более оптимистичен:
Мало ли что выпал снег.
Жизнь прекрасна, как и прежде.
Приостанови свой бег.
Посмотри в лицо надежде.

(«Ты расстроился — зима...»)

Разумеется, в этой строке зима выступает символом очищения и обновления. Зато у русской зимы Шацкова великая жизнелюбивая неотвратимость:
…О сколько нежности и лени
В снегах, летящих без конца…

Хотя «русское пространство, надсадно кашляя пургой», способно похоронить в себе и врага и друга. На него нельзя «натянуть» кривую ухмылку западной цивилизации или хитрый прищур Востока. Его нельзя изменить, как нельзя изменить вечность. Оно есть, потому что так решил Бог. Именно так русская зима звучит в ответе сибирского ямщика Чехову в его очерках из Сибири:
— Отчего у вас в Сибири так холодно?
— Богу так угодно! — отвечает возница.
И у Шацкова:
Но Божьим промыслом хранимо
Из края в край, из века в век…
Над всей землей неутомимо,
Неотвратимо падал снег!

И эхом строфе Тютчева оба поэта отвечают через завьюженные дали и прыгающее галопом от стужи время:
На Сретенье — лужи, на Пасху — пурга.
То степи, то чащи лесные.
Что скажешь? — «Россия —
и вся недолга!»
Что сделаешь? Это — Россия.
А. Шацков


Пурги безверья не унять.
Нет ни желания, ни воли.
Умом Россию не понять,
А если нет ума — тем боле…
Д. Мизгулин

Не унисон, но дуэт. В одном ладу, в одной тональности, по законам русской гармонии.
В стихах Мизгулина и Шацкова много настоящего снега. Зима легко вторгается в весенние, осенние и даже летние пейзажи поэтов, потому как имеет в России особый статус. Пусть немного сойду с параллели, но вспомнился вдруг зимний пейзаж тюменского поэта Михаила Федосеенкова:
Словно зримый отпечаток запредельного,
Проступает родина в заснеженных ветвях
Проявленьем необъятного и цельного,
Протяженного в веках.

Там чернеют избы
Бревнами да ставнями,
А из белых крыш растут клубистые стволы,
Породняя с облаками стародавними
Наши бренные углы.

Кружевная эта явь заиндевелая
Как спасение нам брошена с небес.
И звенит дорога словно пустотелая,
И суставами похрустывает лес.

В нем зима предстает как особое константное пространство русского космоса, в котором, кажется, движется только снег. Медленно или быстро… падает или вьюжит…
Такая же кутерьма в зимних стихах Шацкова. В стихотворении «Когда метель по-птичьему крылата» — повторяемое усиление в начале строки метели подчеркивает привычную ее неотвратимость:
Когда наступает с душою разлад
И шрамы на теле,
Как часто метели метут невпопад,
Как часты метели.

Метели Мизгулина, напротив, ведут к душевному покою.
Январь. Середина недели.
Стою посредине зимы.
Здесь властвуют злые метели.
Здесь — царство заснеженной тьмы.

Пускай беспросветно пространство,
Пусть тускло мерцает луна,
Я нынче ценю постоянство
Полярного долгого сна…

И этот сон продолжается уже в другом видении зимней ночи:
Понемногу унялось сомненье.
Снег плывет в пространстве не спеша.
И луны морозное свеченье
Восприемлет скорбная душа.

Зима — это выражение особого постоянства, некое стержневое стояние. Она в буквальном смысле вмерзла в русскую культуру. Или наоборот — культура протаяла в нее, в эту вечную мерзлоту. Она настолько значительна, что нам приходится делить с ней свои военные победы. Русскую зиму нельзя сравнить с зимою любой другой страны, потому что-либо нет таких пространств, где время года выражало бы себя так обширно и всеобъемлюще, либо нет таких природных явлений, которые поглощали бы столько пространства и времени, придавая последнему невозможный для него «status guo». Русская зима обостряет чувство космоса, вселенское чувство. Так и хочется перефразировать: зима в России больше, чем зима.
Стихи Мизгулина и Шацкова, как и многих русских поэтов, рождаются из русской зимы, как морозные узоры на стеклах, как пушистый иней на ветвях, как клубящееся паром дыхание. Зима, можно сказать, это просападосис, то есть кольцо русской поэзии. Но кольцо не простое, а спиралевидное: одна часть русского сознания утопает в сугробах, а другая ввинчивается в стылое небо. Зима и муза в русском понимании становятся тождеством (налицо и паронимия: зима — муза). То ли муза в образе снегурки, то ли зима как капризная муза… С одной стороны, это образы зимнего очищения, с другой — бесконечная, порой убийственная звездная ночная стынь в противовес микрокосму человека, нуждающемуся тепле, обостряющая сезонную хроническую болезнь — одиночество поэта.
Передавать с помощью природных явлений собственное настроение и настроение всего окружающего в художественной литературе не ново. «Мороз и солнце! День чудесный!» — у Пушкина. «Февраль, достать чернил и плакать…» — у Пастернака. И на новом витке поэтической спирали:
Февраль снаружи и внутри,
И ночь — черным-черна.
Едва мерцают фонари
И звезды. И луна.

Я ощущаю новый век
С тревогой неземной.
И вперемешку — дождь и снег
Овладевают мной.

Д. Мизгулин

Русская зима — не военная хитрость для «забредших» под Москву французов и немцев. Это полгода бытия! Это половина русской истории. И эта половина пропевается в стихотворении Андрея Шацкова «Зима над Россией», где зеркальный — самоотраженный образ зимы обретает, собственно, смысл истории:
Когда над Россией сгущается тьма
И льдом затянулись затоны,
Когда колесит издалече зима
И в такт громыхают вагоны,

Когда бесконечны унылые дни
И после «Прощанья славянки» —
Огни, полустанки и снова огни,
И снова в огнях полустанки…

Ни Гришка Распутин, ни Тушинский вор
Тобой не управят вовеки.
И птицы весной возвратятся на двор
И тронутся стылые реки.

Зато холод русскому человеку не страшен («Наша русская кровь на морозе горит» — И. Никитин). Вселенский холод растапливается русскими печами:
Непроглядны сумерки под елками.
В таинстве рождественской ночи
Холода сквозят меж рамы щелками,
Щелкают поленьями в печи.

А. Шацков

Ибо русский человек знает, что делать при наступлении холодов:
Какая осень! После бани
С устатку выпью двести грамм.
Пора, пора готовить сани,
Пора готовиться к снегам.

Поверишь — целый день в заботах,
Так, что кружится голова, —
Покрасил заново ворота,
С размахом напилил дрова,

Сушу грибы, варю варенье
И не боюсь пропасть во тьме.
Готовлюсь не спеша к забвенью,
Как к продолжительной зиме.
И тогда:
Но в сугробы страхи и сомнения
Опадут, как прошлого листва.
В полночи высокое мгновение
Светлого начала Рождества.

А. Шацков

Ожидание весны и праздник ее прихода — это особое поэтическое состояние.
Брызжет даль белизною и паром.
Свежий воздух пьянит, как первач.
По поляне блестящим гусаром
Проскакал одуревший косач.

А. Шацков. «Март»


Предрассветное чувство беды
Вдруг исчезнет, как сумрак тумана
В час, когда тихоходные льды
Растворятся во мгле океана.

Д. Мизгулин. «Весна»

В судьбе обоих поэтов Санкт-Петербург играет особую роль. Опять же — северная столица. Шацкову «…чудится айсбергом Питер на масляной невской воде». А есть еще в этом сборнике «Декабрь в Ленинграде» и «Северо-западная элегия».
Для Мизгулина Петербург — вторая Родина. Петербург Мизгулина населен предшественниками:
Вечер. Дождь. В тумане Малый Невский.
С крыш вода на тротуар течет...
Отставной поручик Достоевский
По притихшей улице идет.

А еще здесь же Пушкин, Рылеев, Тютчев, Грибоедов, Фет, Бестужев-Марлинский…..
Поэтам либеральной ориентации о любви к Родине в буквальном смысле говорить стыдно. Ну, стыдно, будто украл чего. Да и по статусу не положено. Правда, часто от них приходится слышать, что они тоже любят Россию, но по-своему, по-особому! Так и хочется продолжить мысль: мама, можно я тебя буду любить не просто и открыто, а по-особому, а на людях буду над тобой подсмеиваться? Понятное дело: права человека (то бишь свои права) и общечеловеческие (установленные по западному образцу) ценности любить выгоднее и приятнее. А тут любовь, по их меркам, безответная….. Им это непонятно, как непонятен им Пушкин в стихотворении «Клеветникам России». Один из них ответил на мой вопрос: «А за что ее любить, Родину? Зимой — снег, летом — гнус, осенью — хмарь, весной — грязь и всегда — нищета...»
Шацков и Мизгулин рифмуют свою любовь без оговорок, хотя и без партийного рвения и накала, любят ее такой, какая она есть, такой, какая она будет, такой, какая была.
И знать откуда было мне,
Что оборотни взгляды вперили
В то, что любил в своей стране —
Великой и больной империи.

Наверное, я верил зря
В то, что сейчас зовут застоем.
Но были книги и друзья,
А остальное все — пустое.

Лишь «Русь за нами!» — ратей крик
В дали мерещится туманной,
Лишь «незнакомки» блока лик
Манил в былое неустанно.
А. Шацков


Встрепенет притихнувшую душу
Тот мотив знакомый и простой:
«Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой»…

Ох же и хлебнули мы отравы,
Закружилась круто голова,
изменились времена и нравы,
Потускнели чувства и слова.

Нам привозят яблони и груши
Из-за океанской стороны,
А голубоглазые Катюши
Нынче по Европе — в полцены.
Д. Мизгулин

И если над страной случилась зима, что тут сделаешь? Что сделает русский человек? Перезимует. Осыплются, как жухлая листва, лживые пророки, дворники подметут политические программы, новый виток русской истории неприглядно ляжет в школьные учебники, и останется только Слово…
Главное,
...чтоб дубов железная листва
Опавшая покровом плащаницы,
Мостила путь к началу Рождества
И выводила души из темницы.

Пусть в мельтешенье скоморошных дат
Незыблемо пребудет та, что свята
Пришедшим в журавлиный снегопад,
Когда метель по-птичьему крылата!
А. Шацков. Декабрь

Для Мизгулина и Шацкова поэзия — это не просто «служенье муз», это — поле духовной брани, где на протяжении драматической истории нашей страны мы потеряли не одну роту поэтов. И подобно «Я вернусь» И. Талькова в песне, что стала прощальной, Андрей Шацков верит в свое возвращение:
...Мы еще вернемся с той войны,
Где стихи — горящий край Державы.
И пройдем по россыпи листов
Пасквилей, доносов и наветов
И не хватит Родине крестов —
Как наград посмертных для поэтов.

Нет, их не мучает пресловутый вопрос Чернышевского «Что делать?» И одноименную работу Ленина они в свое время, уверен, тщательно конспектировали. Со времен Петра мы ломились в Европу то через прорубленное им окно, в которое налетело больше воронья, то шли, выламывая ворота под красным флагом, то — на плечах завоевателей России, то просто скулили под забором международного валютного фонда… А в Европу нас «не брали», и сейчас не возьмут. Что делать? Спросите у русских поэтов, они знают…
Опять не взяли. Слава Богу,
Давай, голубчик, запрягай,
И вновь проверенной дорогой
Спеши обратно в русский рай,
Где душу продувает ветер,
Где мрак и слезы без конца,
В дом, где молитву шепчут дети
За возвращение отца.
Д. Мизгулин

Это знание сопряжено с особым пониманием мессианского пути России. Об этом знании писал Дмитрий Галковский: «Русские — вечные подростки, доноры», или его же сравнение каждого русского с Христом… Это понимание отнюдь не сродни идее социалистической вакцинации всех стран, которую пытались навязать России. Это знание о другой — удерживающей России. Удерживающей мир на краю апокалипсического времени и пространства.
Здесь же все останется, как было:
Это небо, роща и река,
Это многоликое светило,
Эти грозовые облака.

Не решай судьбу иных столетий,
Не гадай о будущем в тоске,
Слушай, как степной полынный ветер
Говорит на русском языке.
Д. Мизгулин

По известной русской традиции я разложил вокруг себя, как энциклопедии, поэтические сборники, чтобы читать поэзию русской зимы. Достраивать к полученной терции трехзвучие, пятизвучие… полифонию русской зимы. Читал Дмитрия Мизгулина, читал Андрея Шацкова, читал Михаила Федосеенкова, читал Владимира Волковца, читал Михаила Тарковского… И мне не было холодно… В России, в Сибири, на севере, зимой…
А за окнами — снег и тишь.
И на тысячи верст — зима.
Силуэты высоких крыш.
Снега белого кутерьма.

Одеваюсь в сенях не спеша,
Здесь никто зимой не спешит.
Ни к чему не лежит душа,
Ни к кому душа не лежит.
Д. Мизгулин. «Зима»


…Но в мире нет желанней болести
И нет прекраснее пути,
Чем по великой русской волости
Стезей осеннею пройти.
Чтоб вновь успеть вернуться
к зазимью
В юдоль отцовскую спеша,
Чтоб не упало небо на землю
И не обуглилась душа.
А. Шацков. «Дорога к храму»

С. Сергеев




ПУШКИНСКАЯ ПРИВИВКА

В последние 10–15 лет в русской поэзии окончательно созрел, сложился и самовыразился пласт нового, идущего вслед за нами поколения поэтов, за которых нам, ровесникам и соратникам Николая Рубцова, Глеба Горбовского и Юрия Кузнецова, не только не будет не стыдно, но которыми мы можем по праву городиться... Им сейчас от сорока до пятидесяти. Возраст зрелости, мудрости, расцвета. Имена? Пожалуйста. Евгений Семичев и Диана Кан из Самары, Леонид Софронов из Вятской земли, Нина Карташова из Подмосковья, Владимир Берязев из Новосибирска... Их человек пятнадцать. Все авторы «Нашего современника». А одно из последних наших открытий — Дмитрий Мизгулин. О нем хочется сказать особо...
Когда-то Глеб Горбовский с горечью заметил, вспоминая о «питерском» периоде жизни Николая Рубцова: «Мы Рубцова просмотрели». Вот и замечательного «питерско-ханты-мансийского» поэта Дмитрия Мизгулина современные критики тоже просмотрели. Не равняю его с Рубцовым, «но всё же, всё же, всё же...» И не одни критики в этом виноваты. Драма Дмитрия Мизгулина, как и многих поэтов его поколения, предопределена исторически: они окончательно сложились и выразились, как незаурядные таланты, в эпоху тотального одичания, когда девять десятых бывшей советской интеллигенции, «униженной и оскорбленной», обнищавшей и опущенной в годы гайдаровщины и ельцинизма, почти перестали читать книги.
Но драма Мизгулина глубже вдвойне. «Сушу грибы, варю варенье и не боюсь пропасть во тьме. Готовлюсь, не спеша, к забвенью, как к продолжительной зиме»; «Похоже, слишком много знаю, но в ожиданье долгих зим особенно не выступаю, сообразуясь с веком сим...», — даже из этих стихотворных кусочков, написанных в разные годы, видно, что его душа стремится к равновесию, к гармонии, свету. Именно таким поэтам труднее всего живется в эпоху революций и катастроф, во времена переворотов и землетрясений.
Иные таланты очертя голову с восторгом бросаются в поток истории: «На миру и смерть красна», «Пан или пропал», «Или грудь в крестах, или голова в кустах»... Их учителя — это Лермонтов, Блок, Есенин. А у питерского человека Мизгулина сильнее Пушкинская прививка.
Но не подумайте, что он, как страус, прячет голову под крыло. Нет, он знает, в какое время живет, и может глядеть на него в упор:
Была когда-то Родина. А ныне
В своей стране живу, как на чужбине,
Где дикторы с акцентом говорят,
Где исчезает человечность быта,
Где состраданье напрочь позабыто,
Где вывески английские горят.

Он понимает всю сатанинскую власть нынешних лжепророков над бессловесным народом:
Не пашут, не сеют, не полют,
Едят с аппетитом и пьют.
О, как они складно глаголют!
О, как они сладко поют!

И в отчаянье можно было бы впасть поэту, видя картины тлена и распада жизни, — личной, народной, государственной, но Пушкинская прививка спасает: недаром после смерти Александра Пушкина его друзья обнаружили в столе поэта, как завещание, несколько великих стихотворений, излучавших христианскую ауру и православное народное чувство.
Именно на этом пути ищет спасенье и Дмитрий Мизгулин:
Нам всем конец? Не верю!
Рассеется мираж...
Крадущемуся зверю
Читаю «Отче Наш».

Пусть я еще не знаю
Ни правил, ни основ,
Но он-то понимает
Значенье вещих слов.
С. Куняев




ШЕСТЬ ДИАЛОГОВ С ПОЭТОМ

ДИАЛОГ I
«Бенедиктов тоже был банкиром»

А. КАЗИНЦЕВ: Дмитрий Александрович, Вы поэт и банкир. Причудливое, невозможное сочетание! Разные темпераменты, разные склады характера, разные миры. Да и на социальной лестнице поэт и банкир стоят едва ли не на противоположных концах. Как Вам удается совмещать несовместимое?

Д. МИЗГУЛИН: А вспомните XIX век — классический для нашей литературы. Все служили. Денис Давыдов был генералом, Федор Тютчев — дипломатом, Петр Вяземский вообще товарищем, то есть заместителем министра, народного просвещения. Финансисты? Были и финансисты — Владимир Григорьевич Бенедиктов служил в Министерстве финансов. Выдающийся поэт-романтик занимал должность столоначальника, затем старшего секретаря Общей канцелярии министерства. Был назначен директором правления Экспедиции заготовления государственных кредитных билетов, а закончил карьеру членом правления Государственного заемного банка в чине действительного статского советника.
Основной профессией литература становится в годы серебряного века. А мы привыкли к этому и не смотрим на послужные списки русских классиков. Это я не к тому, чтобы себя записать в классики. Просто не следует творчество жестко увязывать с биографией. Если писатель в творчестве выражает общие заботы и тревоги, это не значит, что он должен не пить, не есть, не иметь гроша в кармане. Лев Толстой не нищенствовал. Был помещиком довольно крупным. Как и Афанасий Фет. Между прочим, деньги очень хорошо считали. Почитайте записки Фета: сколько посеял, сколько продал.
А славянофилы — Хомяков, Самарин? Практические люди были, разбирались в хозяйстве, использовали в своих поместьях последние достижения техники, сами занимались усовершенствованиями. В отличие, кстати, от западников, которые умели только языком работать.
Так что на ваш вопрос я отвечу: есть значительно более крутые примеры «совместительства» — как в плане творческом, так и в плане подъема по служебной лестнице. Что до меня, то главная часть жизни, как ни крути, все равно творчество. А банк — что же, это достойная профессия.

А. КАЗИНЦЕВ: Среди наших авторов почти нет финансистов. Есть видные политики, дипломаты, академики. А вот людей, преуспевших на денежной стезе, немного. Тем интересней узнать у Вас, какие качества отличают богатых, тех, кого сейчас называют «новыми русскими»? Их достоинства, их недостатки, интересы, круг чтения.

Д. МИЗГУЛИН: Смотря кого считать богатым. Для кого-то и тысяча долларов — богатство, а кому-то и миллиона мало. Если Вы спросите — миллионер ли я, отвечу — нет. Я ж не собственник. У нас класс собственников невелик. Я на службе. Банк — акционерное общество, я наемный работник. Это не моя частная контора.
К тому же понятие богатства изменчиво. Помните «Сказку о рыбаке и рыбке»? Потребности человека постоянно растут. Хотя все равно все закончится могилой. А там повезут — то ли в ад, то ли в рай.

А. КАЗИНЦЕВ: Конец — общий, но жизнь-то разная. Какая она у «новых русских»?

Д. МИЗГУЛИН: Да такие же люди, такими же интересами и живут. Нет резкого отличия. Все что-то читают. Хотя, конечно, уже нет той ситуации, которая была в конце восьмидесятых, когда все общество жило литературой, а у журналов были миллионные тиражи. Наверное, такая жизнь была не совсем естественной. Так же, как и в шестидесятые годы, когда Евтушенко выходил прочесть стихотворение и собирались стадионы.
Между нами говоря, полная ерунда! Почему это событие должно волновать тысячи людей? В нормальных условиях хорошая литература не будет массовой. Она никогда массовой не была. Это Некрасов мечтал: «Белинского и Гоголя с базара понесут». Те, кто ходит на базар, Гоголя уж точно не купят...
Другое дело, в России в силу особенностей нашего мышления, в силу сложившихся традиций художественная литература занимает особое место. Чего-то нельзя было говорить, что-то запрещали делать, а литература говорила об этом иносказательно. А теперь включил телевизор — тебе Жириновский все скажет: тот козел, тот жулик. И никакой иносказательности.
С литературы слетело все наносное. И любопытные вещи обнаружились. Купил я книгу Евтушенко. Никогда раньше не читал. Говорили: как? А вот так как-то — не читал. А тут поглядел: многие вещи читать невозможно. Они настолько идут за временем... Мне недавно подарили газету «Правда» 1945 года, ее читать интереснее — подлинные новости, а не стихи, в которых они отражены.
Поджалась аудитория у литературы, и это объективный процесс. Но вот что волнует — преподавание словесности в школе. Сын показал мне хрестоматию для 1-го класса, там Агния Барто — верх совершенства, остальное — дребедень, так написано, что язык сломаешь.
Есть у нас гениальная книга — «Слово о полку Игореве». А читать — не знаю, как вы, — я не могу. На другом языке написано! Так вот боюсь — как бы при нынешней системе преподавания лет этак через тридцать люди не стали говорить на новом языке. Откроют Бунина и не смогут читать. Живое русское слово превратится в «не лепо ли ны бяшетъ»... Это действительно опасность.

А. КАЗИНЦЕВ: Уж если мы заговорили об опасности... Меня мучают, сводят сума три цифры. Как три карты в «Пиковой даме». 2, 14 и 30 процентов. Это доля России в населении, территории и природных ресурсах Земли. Не кажется ли Вам, что в эпоху войн за природные ресурсы это больше чем цифры — приговор. С таким небольшим населением, находящимся к тому же в психологическом надломе, размазанным на такой огромной площади, буквально нашпигованной сокровищами, нас просто порвут сильные соседи.

Д. МИЗГУЛИН: Как экономист, скажу: первый и самый главный вопрос — народонаселение. Не раз приходилось слышать: главное, чтобы реформы не остановились. А зачем реформы-то? Чтобы человеку лучше жить стало.
Богатство любой страны — люди. Все остальное нарастет, если люди будут! А не будет — для кого все это? Что сказал Господь: «Плодитесь и размножайтесь». Там ничего о ВВП не было — ни в Ветхом завете, ни в Новом.
Если это пространство не будут заселять люди — не станет государства. Первичны люди, а не экономика. Первична идеология, а не экономика. Прежде чем решать экономические задачи, надо объяснить, что связывает 140 с лишним миллионов, которые живут на этом пространстве, в единую страну. Что связывает учителя из Санкт-Петербурга и нефтяника из Ханты-Мансийска, банкира из Москвы и оленевода из Анадыря? У них должны быть одно, два, три, четыре понятия, которые их объединяют!

А. КАЗИНЦЕВ: Традиционно Россию объединяют вера, культура. Насколько я понимаю, Ваш банк немало делает для их поддержки. Приемная увешана грамотами и благодарностями за помощь в осуществлении важных проектов. Далеко не все банки столь активны в деле благотворительности.

Д. МИЗГУЛИН (смеясь): Да это мы, наверное, такие нескромные: взяли и все повесили... На самом деле спонсорская помощь — это составная часть взаимодействия с обществом. Живешь на территории — помогай! Конечно, можно и по-другому: «Заплатил налоги — и спи спокойно». Но, к сожалению, сегодня не все благополучно, бюджетных денег не хватает, так что, обращаясь к нам за помощью, люди не с жиру бесятся — им бы насущные потребности удовлетворить.
В Писании сказано: десятину (10 % дохода) отдай. Вот и надо отдавать... Зачем придумывать что-то новое, когда на этих устоях мир держится несколько тысяч лет?
Если говорить о направлениях нашей благотворительной деятельности, то это — образование, здравоохранение, культура, помощь православной церкви. Общая сумма в прошлом году превысила 15 миллионов рублей.

А. КАЗИНЦЕВ: Серьезно! Значит, Ваш банк — из числа крупных?

Д. МИЗГУЛИН: Мы входим в тридцатку ведущих банков страны. Открыты филиалы и отделения в Москве, Санкт-Петербурге, Тюмени, Новосибирске, в большинстве городов Ханты-Мансийского округа. Мы позиционируем себя как банк муниципальный. Основная цель — не только зарабатывание прибыли, но, как записано в нашем Уставе, аккумулирование финансовых потоков предприятий и организаций округа для оптимального планирования и решения актуальных производственных и социальных задач. Мы обслуживаем правительство округа, предприятия муниципального хозяйства.

А. КАЗИНЦЕВ: Что же, удачи Вам и в Ваших финансовых трудах, и в творчестве.

Д. МИЗГУЛИН: Спасибо.
Беседу вел А. Казинцев
ДИАЛОГ II
Уроки словесности

А. СУРИКОВ: Дмитрий Александрович, Ваша жизнь связана с российским северо-западом. Вы родом из этих краев? Уж не питерский ли Вы?

Д. МИЗГУЛИН: Сейчас модно причислять себя к таковым, мамины корни действительно в Ленинграде. Мама родилась в 1928 году, окончила медицинский институт и была направлена на работу в Мурманск. Там и познакомилась с отцом. К сожалению, родители уже умерли.
Я родился в 1961 году в Мурманске, но Питер для меня как вторая родина.
Отец матери был рабочим в Питере. Семья жила за Невской заставой, в самом, что называется, пролетарском районе. Грамоты дед не знал, зато хорошо, надо понимать, знал свое дело. Когда издали книгу об истории его завода, в ней очень уважительно о нем писали как о передовом рабочем. И бабушка была в своей округе человеком известным, востребованным — акушеркой.
Вся наша семья пережила ленинградскую блокаду. Поэтому к маме вполне можно отнести поэтические строки: «Нам в 43-м выдали медали, и только в 45-м — паспорта». То есть она получила медаль за оборону Ленинграда еще 15-летней девчушкой.
По отцовской линии дед был из Саратовской губернии. Всю свою недолгую жизнь он проработал на партийно-хозяйственных должностях районного масштаба. Бабушка по отцу тоже поволжская, из семьи священника. Отец родился в 1930 году в городе Аткарске, неподалеку от Саратова. Дед был в этом городе вторым секретарем райкома партии, а его жена — внучкой служившего там же протоиерея и благочинного. Вот какие парадоксы были тогда возможны. Жили тоже очень скромно. И в послевоенные годы первому секретарю райкома полагалась «Победа», а второму — телега с лошадью.

А. СУРИКОВ: Что же связывает Вас с Петербургом?

Д. МИЗГУЛИН: Я переехал в Ленинград в 78-м году по окончании средней школы — продолжать учиться. Так как занимался лыжными гонками, биатлоном, поступил сначала в Ленинградский электротехнический институт связи — там были сильные спортивные традиции. Отучился два года и перевелся в Финансово-экономический институт имени Н.А. Вознесенского, который и окончил в 1984 году. Я искал нечто среднее между техникой и гуманитарными дисциплинами. Так и пришел в экономику.

А. СУРИКОВ: Как же складывалась карьера дипломированного экономиста?

Д. МИЗГУЛИН: После окончания института — армия. Служил в Азербайджане, в Краснознаменном Закавказском военном округе, был начальником финансовой службы ракетного дивизиона, а затем артиллерийского полка. Демобилизовавшись в 86-м, вернулся в Питер, где до 1991-го работал на оборонном комплексе. Потом перешел в банковскую систему — в филиал «АвтоВАЗбанка». Возглавлял в Санкт-Петербурге «Морской торговый промышленный банк» и «Инкасбанк». А в 2001 году губернатор Ханты-Мансийского автономного округа Александр Васильевич Филипенко пригласил меня на работу сюда, в столицу Югры. В общем, обыкновенная биография в необыкновенное время.

А. СУРИКОВ: Что сделано за эти годы в Югре?

Д. МИЗГУЛИН: За это время нам удалось превратить банк, который обслуживал исключительно бюджетные потоки, в универсальную кредитную организацию с хорошими рыночными позициями. Только на территории округа создано 12 филиалов, открыто более 70 точек продаж. Выпустили порядка 450 тысяч пластиковых карт.
Поверьте, я бы мог часами перечислять экономические показатели, свидетельствующие о нашем динамичном развитии. Банк имеет филиалы в Москве, Санкт-Петербурге, Новосибирске, представительства в Екатеринбурге и Праге. Так что наша деятельность выходит за пределы Ханты-Мансийского автономного округа, который, кстати, занимает в России первое место по объему промышленного производства, добыче нефти, производству электроэнергии. Вторым местом мы пока довольствуемся по добыче газа, объему инвестиций в основной капитал, поступлению налогов в бюджетную систему.
По данным международных рейтинговых агентств, Ханты-Мансийский банк уверенно входит в тридцатку крупнейших российских банков, а по ряду показателей — и в топ-двадцатку.
Столицу нашего округа сегодня буквально не узнать, столько в последние годы построено объектов социального назначения и жилья. А ведь еще десять-пятнадцать лет назад в Ханты-Мансийске были деревянные, сооруженные из бревен тротуары, как в позапрошлом веке.

А. СУРИКОВ: Каковы, на Ваш взгляд, перспективы развития банковский системы России?

Д. МИЗГУЛИН: Наша банковская система видится мне довольно слабой. Государство обязано принять меры для того, чтобы она задышала. Если этого не произойдет, боюсь, что банковскому сегменту российской экономики уготована та же судьба, которая постигла банковские системы Восточной Европы. Кредитование крупных производств уйдет в западные банки, а нам останутся малый и средний бизнес плюс физические лица. Наша банковская система может полностью попасть под западный контроль. А ведь это вопрос сохранения государственного суверенитета...

А. СУРИКОВ: Банковская деятельность — не единственная сфера, где Вы преуспели?

Д. МИЗГУЛИН: Да, как говорится, не цифрой единой... Я всю жизнь, сколько себя помню, писал, в 87-м году поступил на заочное отделение Литературного института имени М. Горького. (Творческий конкурс был очень приличный — около 70 человек на место). Учился у Александра Петровича Межирова, фигуры знаковой в русской поэзии второй половины XX века. Сейчас я член Союза писателей, у меня вышло девять книг стихов и прозы.

А. СУРИКОВ: Есть ли место литературе в современной жизни?

Д. МИЗГУЛИН: Жизнь изменилась, и литература не имеет сейчас того звучания, какое было у нее в советские времена. Тогда, в условиях жесткой цензуры, какие-то громкие события внутри страны и за рубежом толковались через художественное творчество — намеками, иносказаниями, аллюзиями. Люди все время искали подтекст. Литература в советские времена несла на себе функцию некоей оппозиционности, которая сейчас от нее никому не нужна.
К слову, ведь и Чехова современная ему критика считала безыдейным, «холодным» писателем. И Толстого тоже. Это потом о них и о других стали говорить, что они кого-то «обличали», «бичевали». На самом деле все было не так.
Сейчас пиши, что хочешь. Возникла, правда, другая проблема. Если раньше автор писал «в стол», то сегодня он зачастую издается «в стол». И в значительной степени утрачена система обратной связи с читателем. Литература стала дробиться на разные тусовки, группировки, враждующие между собой «товарищества». Попадание в одну из таких группировок гарантирует тебе и премии, и хвалебную критику. А взгляните между тем на тиражи. Сегодня у «Нового мира» четыре тысячи экземпляров, а раньше был миллион... Впрочем, творчество всегда оставалось творчеством. Как ни крути, оно всегда было уделом думающих, читающих людей.

А. СУРИКОВ: Как Вам удается совмещать, казалось бы, несовместимое — быть поэтом и банкиром?

Д. МИЗГУЛИН: Я в этом плане отнюдь не первый и далеко не единственный. Вот посмотрите довольно объемистый сборник стихов работников Московского Главного территориального управления ЦБ РФ. Называется «Поэтический Балчуг». Обратите внимание, выпуск номер шесть.
Теперь заглянем в прошлое. Раньше творческие люди всегда состояли на службе, до революции творческим людям надо было на что-то жить. Гаврила Романович Державин, яркий представитель русского классицизма, тот самый, о котором юный лицеист Пушкин сказал: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил», — был крупным государственным деятелем. В его послужном списке — посты Олонецкого и Тамбовского губернаторов, президента Коммерц-коллегии, министра юстиции. На этой должности его сменил Иван Иванович Дмитриев, известный баснописец, сенатор, член Государственного совета. Как поэт он был в свое время не менее известен, чем Иван Андреевич Крылов.
Кто-то занимался издательской деятельностью, как Пушкин, Некрасов, Достоевский…
Вспомним и Федора Ивановича Тютчева, служившего по дипломатическому ведомству, крупного государственного мужа. Одно время он возглавлял комитет по государственной цензуре. Большое ему спасибо за то, что, занимая этот пост, он не допустил публикации в России «Манифеста коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса.
Самых же больших высот в банковской сфере добился испанец Хосе Эчегарей (в некоторых изданиях дается иная транскрипция фамилии), живший в 1832–1916 годах. Он не один год был министром финансов, возглавлял банк Испании, а на склоне лет — в 1904 году — был удостоен Нобелевской премии в области литературы. Его портрет есть на купюре в 1000 песо, выпущенной в 1971 году.
Правда, сейчас мы живем в обществе, в котором образованность стала какой-то диковинкой, странностью. Встречаешь людей, которые занимают высокие государственные посты, а последнюю книжку, как видно, прочитали в десятом классе — дремучесть из таких так, простите, и прет.

А. СУРИКОВ: Что Вам представляется более увлекательным — бизнес или литература?

Д. МИЗГУЛИН: И то и другое. Занятие бизнесом — это тоже творческий процесс. А творчество — это желание человека что-то улучшить. Как можно без души заниматься какой-либо работой — даже в саду или огороде? Труд нам Господь посылает, чтобы мы не расслаблялись. Работа для меня — это творчество.

А. СУРИКОВ: А вера в Бога какую роль играет в Вашей жизни?

Д. МИЗГУЛИН: Человеку дано знание о Боге, даже если он атеист. Сейчас все стали «верующими». Но важно не то, что человек приходит в храм, а то, каким он оттуда выходит. Убежден, что без веры в Бога невозможно что-то путное построить. Ибо сказано Господом: «Без меня не можете творите ничесоже».

А. СУРИКОВ: Что делаете в свободное время?

Д. МИЗГУЛИН: Если бы у меня было достаточно свободного времени, я бы читал, читал и читал. Для меня — это самое приятное времяпрепровождение. Если говорить где, то, бесспорно, на даче, под Питером, в районе Новой Ладоги. Отпуск я все время там и провожу. Если выбирать между дачей и каким-нибудь экзотическим путешествием, я без колебаний выберу первое. Ведь, глядя на мир, всякий раз убеждаешься, что ничего лучшего, чем Россия, Господь не создал.
Грустно смотреть, как сам процесс чтения уходит из жизни нашего современника. Считаю, что книга играет огромную, ни с чем не сравнимую роль в воспитании человека.
С утратой книги мы, как это ни прискорбно, постепенно теряем способность мыслить. Когда вы смотрите телевизор, то воспринимаете образ в том виде, в каком он вам преподносится. А когда вы читаете книгу, наш мозг работает, вы постигаете текст в соответствии с вашим воображением, то есть думаете. Только книга дает человеку умение образно мыслить. Ее ничем не заменить. Увы, есть страны, где все меньше читают. Если в Италии, Франции, Англии, к счастью, пока книжные магазины существуют, то в Америке их не найдешь.

А. СУРИКОВ: Есть ли среди исторических личностей люди, которых Вы могли бы назвать своими кумирами?

Д. МИЗГУЛИН: Я бы назвал тех, при ком Россия благоденствовала. Например, императора Александра III, в период правления которого Россия не вела никаких войн. Наша историография до сих пор полна придуманными кем-то легендами. Взять, к примеру, Александра Меншикова. Какое мнение существует сейчас в общественном сознании об этом сподвижнике Петра? Торговец пирожками на базаре, вор из воров, читать-писать не умел. Окончил жизнь свою в ссылке у нас, на нынешней территории округа, в Березове. С моей точки зрения, это типичный пример создания негативного мифа о крупной личности. И миф этот возник еще при жизни светлейшего князя, был создан завистниками. А потом был утвержден Алексеем Толстым в знаменитом романе, а потом «подтвержден» в фильме «Петр I», в котором роль Александра Меншикова была блестяще сыграна Михаилом Жаровым. Насколько миф соответствовал действительности, судите сами. Следствие, которое тогда проводилось, не нашло в деятельности Меншикова ни следа криминала. Далее, оказывается, что «неграмотный» Алексашка был первым в России членом иностранной академии. И не какой-нибудь — Королевской британской. Купил диплом? Тогда это не приветствовалось, во всяком случае за Ла-Маншем. Да и диплом подписан лично не кем иным, как Исааком Ньютоном.
Петра-то в академию не взяли. Он в Лондоне хулиганил, стекла бил... Кстати, о Петре. Сейчас заходишь в чиновничий кабинет и видишь очень часто портрет или статуэтку реформатора. Между тем его роль не так уж и однозначна. Петр не меньше сотрясений в России создал, чем Владимир Ильич Ленин. Словом, не сотвори себе кумира.
С другой стороны, общество не может существовать без кумиров, без положительных героев. А они у нас сейчас практически отсутствуют. С 90-х годов у нас ушел настоящий герой из книг, с телеэкранов. Как можно положительно воспринимать героев телефильма «Бригада»? На экране воспроизведены отъявленные преступники, но с приятными человеческими лицами. Это беда. Стране нужны новые — настоящие герои.
Беседу вел А. Суриков
ДИАЛОГ III
Перекресток Дмитрия Мизгулина

Становится обидно, что, выходя на перекресток,
Приходится выбирать одну дорогу,
Когда хотелось бы пройти тремя...
Д. Мизгулин. «Сожаление»


Л. КОВАЛЕНКО: Дмитрий Александрович, думаю, Вам часто приходится отвечать на вопрос: почему банкир — и вдруг пишет стихи? Меня же интересует другое: как это поэт — и вдруг подался в финансисты?

Д. МИЗГУЛИН: Я вообще-то сначала подался совсем в другую область и два года учился в Ленинградском электротехническом институте связи. Хотя, в принципе, хотел стать гуманитарием, историком, например. Но вы же знаете, как в семнадцать лет бывает: куда друзья — туда и я... К тому же я занимался лыжными гонками, а в институте была хорошая команда. Ну а к концу второго курса опомнился: технические науки — это все-таки не мое. И перевод в Финансово-экономический стал уже сознательным выбором, потому что экономика находится на стыке точных и гуманитарных наук. А, кроме того... там тоже хорошо относились к спортсменам.

Л. КОВАЛЕНКО: С точки зрения профессиональной, Ваш выбор оказался явно удачным — об этом свидетельствует вся Ваша банковская карьера. Словом, Вы можете смело сказать о себе, что «жизнь удалась»... Тогда откуда в Ваших стихах столько боли? Или Ваш лирический герой живет своей, отдельной жизнью?

Д. МИЗГУЛИН: Я думаю, лирического героя нельзя отождествлять с личностью автора. Это, скорее, — время, которое проходит сквозь человека. А точнее — видение, которое Господь тебе дает. Возможно, в жизни я более оптимистичен, нежели порой в своих стихах, более реалистичен и — менее лиричен...
Что касается «отдельной жизни», то нет... Ну хорошо, у меня лично все сложилось, удалось — это разве основание для того, чтобы закрыть глаза на то, что делается вокруг? Я же не на облаке живу, не в скиту. Вокруг меня — люди. Только в банке работает две с половиной тысячи человек, и я должен понимать, как они живут, чем дышат, какие у них проблемы. А как депутат каждый день получаю пять-шесть писем от избирателей, и за каждым — чья-то драма, даже трагедия. Надо быть идиотом, чтобы не видеть всего этого и оставаться безразличным.

Л. КОВАЛЕНКО: Послушать Вас, Дмитрий Александрович, так подобная жизненная позиция — правило. Почему же в реальности она выглядит как исключение? Вы же не можете не видеть, как углубляется пропасть между теми, у кого «жизнь удалась», и теми, кто пытается выжить?

Д. МИЗГУЛИН: Потому что люди, и, прежде всего, благополучные, не хотят думать. И не умеют. Разучились, привыкли получать объем разжеванной и «упакованной» информации. Это самая тяжелая проблема сегодняшнего времени — нежелание и неумение думать. А корни ее в том, что перестали читать. Тут связь прямая: когда человек читает, он воспринимает жизнь образно, включается воображение. А дальше — начинаешь обдумывать, осмысливать, делать выводы. Да, выводы, к которым приходишь, порой не слишком радостные, но ведь если их не делать, не предпринимать какие-то шаги, то никуда и не сдвинешься.
Наверное, кому-то все эти раздумья ни к чему. Но, если ты живешь в России, растишь детей, как не думать о будущем? Как не видеть того, что демографическая проблема оборачивается катастрофой? Ведь пройдет 10–15 лет, и начнут сказываться последствия конца 80-х-начала 90-х годов, когда детей в стране практически не рожали. Есть этническая проблема, о которой долго предпочитали не говорить.
Очень сложная ситуация в здравоохранении, падает качество образования...
Правда, в последнее время про все эти проблемы стали во всяком случае говорить вслух, причем на государственном уровне. И даже что-то начинает решаться, хотя и со скрипом.
Но, конечно, проблема пропасти между так называемой «элитой» и народом остается... Только вот по-настоящему элитарность определяется не суммой на банковском счете, не престижным особняком или автомобилем, а наличием совести, — есть такое понятие.

Л. КОВАЛЕНКО: Но ведь, как человек реальный, практикующий банкир, Вы прекрасно понимаете, что в бизнесе почти всегда приходится принимать жесткие решения. Скажем, для дела Вы должны уволить человека, не справляющегося с работой, а у него трое детей, жена больная и податься ему некуда... Как тут разобраться с совестью? И кто окажется прав: Мизгулин-банкир или Мизгулин-поэт?

Д. МИЗГУЛИН: Если сотрудник не справляется с делом, его нужно увольнять, и литература здесь ни при чем. А если он нуждается в помощи, нужно ему помогать — и тоже не из любви к поэзии. Здесь ничего несовместимого нет, если видишь жизнь реально.
Вообще непонятно, откуда эта демонизация банкиров. Банковская профессия — самая обычная, довольно трудоемкая, порой монотонная, со стороны даже скучной может показаться. И для того чтобы успешно заниматься этим делом, совсем не обязательно идти против своей совести и общественной морали... Кстати, вы встречали образ злодея-банкира в русской литературе? Я вот что-то не припомню, хотя у классиков попадаются и купцы-обманщики, и чиновники-казнокрады, и дворяне-моты — такие знаковые образы. Банкир же знаковой фигурой никогда не был, вплоть до 90-х годов прошлого века, когда начались скандалы вокруг приватизации, заказные убийства и появились экзотические персонажи в малиновых пиджаках, тоже называвшие себя банкирами. Ну и, конечно, масла в огонь добавили банкротства и кризисы — то есть объективная подоплека подобного представления о банкире, да и в целом о российском бизнесмене, наверное, есть.
Но в большинстве своем — мы такие же нормальные люди, как и представители других профессий: работаем, женимся, растим детей, болеем и радуемся отпуску. Одним словом, живем. И не от профессии зависит, есть ли у человека совесть.

Л. КОВАЛЕНКО: Иными словами, раздваиваться Вам не приходится? Однако экономистом Вы стали в двадцать с лишним, а писать начали, насколько понимаю, много раньше. Литература для Вас — хобби, вроде рыбалки, или все-таки нечто большее?

Д. МИЗГУЛИН: А, собственно, что такое хобби? По-русски — увлечение. Один увлекается рыбалкой, другой картины «для себя» пишет, а кто-то, к примеру, вышивает крестиком — кому какой дар Бог послал... Стихи для меня — часть жизни, и как определить: главная или не главная? Ведь меня никто не заставляет садиться к письменному столу.
Ну а писать действительно начал очень рано — сколько себя помню, столько и пишу. Причем не только стихи, но и рассказы, пьесы, даже исторические романы. Честно говоря, в душе я себя прозаиком считаю, хотя прозы уже лет десять не пишу. И к поэзии обратился в свое время за недостатком времени — вот, думал, буду выражать себя между «большими полотнами». Но до крупных форм так и не добрался, все по той же причине вечного цейтнота.

Л. КОВАЛЕНКО: На самом деле трудно понять, как Вам удается примирить в себе реалиста, практика, социально активного человека и лирика, порой очень тонкого, ранимого, страдающего... Как-то не слишком сопоставимо.

Д. МИЗГУЛИН: Я очень люблю Федора Ивановича Тютчева — он для меня знаковый поэт. И, наверное, особенно близким мне делает его как раз та самая «несопоставимость», о которой вы сказали. Ведь Тютчев был весьма светским человеком, веселым, ярким, остроумным, что называется, «душой компании».
И, обратите внимание, нигде он не осуждает это «пустое общество», как можно было бы ожидать. Нет, он органично в него вписывался. Более того, следил за своим престижем, «выбивал» для себя ордена, на изготовление которых у него вечно не хватало денег. Служил по дипломатическому ведомству, имел генеральский чин, долгое время даже руководил комитетом иностранной цензуры... А теперь попробуйте сопоставить всю эту мишуру с глубиной его поэзии и философских воззрений! Вообще говоря, в русской литературе подобных примеров немало. Например, князь Петр Андреевич Вяземский, поэт, друг Пушкина, возглавлял Государственный заемный банк, которым до него руководил Владимир Бенедиктов, тоже известный в ту пору литератор. Гаврила Романович Державин одно время был министром юстиции.

Л. КОВАЛЕНКО: Пожалуй, пора говорить о некоей «банковской традиции» в русской литературе или, может, наоборот — о влиянии литературы на банковское дело в России. Неплохая тема для диссертации... Но вообще-то в публике деловая респектабельность как-то не вяжется с творческой богемностью, столь свойственной, скажем, Серебряному веку.

Д. МИЗГУЛИН: Из этой поры я по-настоящему люблю только Блока, хотя, конечно, тогда было много прекрасных поэтов: и тот же Максимилиан Волошин, и поздний Игорь Северянин. Но особого упоения эстетикой модерна и Серебряного века я не испытывал. Слишком много эпатажа... И потом, многое зависит от того, когда читаешь. Ведь поэзия — впечатление. Впечатление конкретного человека в конкретный период времени. Ветер подул — листва зашумела... Это относится равным образом и к поэту, и к тому, кто читает его стихи. И, кстати, не только стихи. Сербский писатель Милорад Павич сказал, что читать книгу нужно, как минимум, дважды: первый раз, когда ты моложе героя, а второй — когда старше. И действительно, можно ли понять Каренина или Левина в шестнадцать лет?

Л. КОВАЛЕНКО: Вы много можете назвать книг, которые Вам хотелось бы перечитывать?

Д. МИЗГУЛИН: Много, даже перечислять не стану. В основном, конечно, классика. Мне в этом смысле повезло, потому что, кроме обязательного школьного чтения, была еще учеба в Литинституте, куда я пришел уже зрелым человеком, и многое просто «по программе» пришлось перечитать. Да что учеба, я не так давно читал в очередной раз «Евгения Онегина» и подумал, что вот мы говорим: «Пушкин — наше все», а много ли людей хоть раз открыли пушкинский томик со школьных времен?..
Пытаюсь, конечно, следить и за современной литературой, однако выделить как открытие для себя никого не могу.
О вкусах не спорят, но так называемая ассоциативная проза мне не близка — из нее ушел сюжет, а с ним и образ... Иной раз крамольная мысль в голову приходит: русская литература настолько богата, что можно бы уже ничего нового не писать — переиздавать классику и жить, как рантье, на проценты. Это, конечно, шутка, литературный процесс прерываться не должен, тем не менее эксперимент должен быть освящен мыслью, чувством. Только тогда будет движение вперед. И надо владеть, как говорят, ремеслом. Возьмите того же Сальвадора Дали со всем его сюрреалистическим эпатажем. Он был, прежде всего, превосходным художником, блистательно владевшим техникой и рисунка, и живописи. И его картины — нравятся они или нет — не оставляют сомнений в его таланте и профессионализме. А когда неумелую и бездарную мазню выдают за нечто концептуальное, это мне просто неинтересно. И ведь это не только в живописи, а и в литературе, кино, музыке — вываливают на публику «мусорную кучу», мол, разбирайтесь... Начинаешь разбираться, и что-то нет в этой куче алмазного зерна.

Л. КОВАЛЕНКО: Дмитрий Александрович, даже не зная Вашего «послужного списка», в Вас легко распознать питерца — есть на тех, кто хотя бы несколько лет прожил в этом городе, особый отпечаток. И особенно ощущается он в Ваших стихах. Только об этом городе можно было написать: «недовольно гаснут фонари»... Наверное, лишне спрашивать, любите ли Вы Петербург. И как Вам живется вдали от него, в таком небольшом городке, как Ханты-Мансийск?

Д. МИЗГУЛИН: Даже и скрывать не стану — Петербург — любимый город. Хотя приехал я семнадцати лет отроду, а до того жил в Мурманске, где и родился, и учился. Но ностальгии, страданий каких-то от разлуки с Питером не испытываю. Потому что люблю и тот город, где сейчас живу. Начиная уже с того, что большую часть жизни мы отдаем работе — в столице ты живешь или в глубинке. А работать мне очень интересно, и результаты радуют. В бытовом смысле Ханты-Мансийск — город очень комфортный, приятный. Чистый воздух, красивая природа, немножко экзотики... А трассу нашу видели биатлонную? Но самое главное — здесь есть то, чего во многих других местах сегодня, к сожалению, не сыщешь, — динамика. И производственная, и жизненная.
Город-то у нас молодой во всех смыслах, средний возраст населения в округе — около тридцати лет. И демографическую проблему мы здесь решаем успешно, занимая в стране третье место по рождаемости. Словом, очень динамичный край, с большими возможностями, с хорошими перспективами. Здесь можно многое сделать, работать в полную силу. Так что скучать некогда.

Л. КОВАЛЕНКО: Хочу вернуться к началу нашей беседы и к Вашему давнему стихотворению, озаглавленному «Сожаление». Тогда Вы сетовали на то, что «приходится выбирать одну дорогу, когда бы хотелось пройти тремя». Но получилось так, что Вы и идете, по сути, тремя дорогами, слив их в одну. Бизнес, власть, поэзия — все это как-то умещается в Вашей жизни, а главное — в душе. Можно ли сделать из этого вывод, что юношеские сожаления Вас больше не посещают?

Д. МИЗГУЛИН: Я просто живу... Что такое творчество? Дал тебе Господь голос — говори. Так же и со всем остальным. Если я могу что-то для этой жизни делать — во власти ли, в бизнесе ли, значит, должен делать. Что касается моей депутатской работы, то она — естественное продолжение банковской, потому что в моем ведении комиссия по бюджету. И, думаю, мне, профессионалу, проще, нежели кому-то другому, разбираться в этих проблемах.
Насчет сожалений — трудно сказать. Наверное, иногда хочется иметь чуть больше свободного времени. Ведь любому человеку нужны минуты, когда он остается наедине с собой. Посиди, помолись, подумай, зачем и как ты живешь... Но, вообще, я люблю жить в ладу с собой. Пока это удается.
Беседу вела Л. Коваленко
ДИАЛОГ IV
Дневники его души и сердца

И. ТАРАБАЕВА: Человек, обладающий таким набором дарований в разных областях (занимается ли он резьбой по дереву или сочиняет музыку, являясь высококлассным хирургом или чемпионом мира по бодибилдингу), неизменно вызывает удивление. Как Вы думаете, существует ли вообще деление на технарей, людей, склонных к точным наукам, и гуманитариев? Может, это не более чем стереотип?

Д. МИЗГУЛИН: У каждого человека есть склонности к занятию тем или иным видом деятельности. Какие Господь вложил в человека таланты, такие в нем и развиваются. Деление, о котором вы говорите, всегда условно. Бывают технари, рисующие картины. И есть гуманитарии, занимающиеся ядерной физикой.

И. ТАРАБАЕВА: Дмитрий Александрович, с какого возраста Вы начали писать?

Д. МИЗГУЛИН: Все начинается в детстве. И писательские наклонности, как правило, проявляются в юном возрасте. Спросите у любого литератора...

И. ТАРАБАЕВА: Ну почему же? Думаю, можно найти немало примеров, когда человек брал в руки перо уже будучи зрелым...

Д. МИЗГУЛИН: Неправда. Тот, кто в этом уверяет, лукавит. Не бывает так, чтобы человек очнулся вдруг в 40 или 50 лет и понял, что в нем проснулся талант писателя. Склонности заложены в нас с рождения. Условия жизни, в которые мы попадаем, способствуют их развитию в том или ином направлении.

И. ТАРАБАЕВА: Неужели уже в детстве Вы мечтали стать писателем?

Д. МИЗГУЛИН: В разные периоды времени ребенок мечтает о разном. В 9–10 классе, когда пришла пора задуматься о выборе профессии, я начал размышлять всерьез. В Мурманске многие связывали свою жизнь с морем. У меня к этому склонности не было. Я выбирал профессию между точными науками и гуманитарными, поэтому остановился на экономике. Но... успел еще два года проучиться в электротехническом институте связи. Правда, тяжело мне было с физикой и линейной алгеброй, а потому я уехал в Ленинград, поступил в Финансово-экономический институт.

И. ТАРАБАЕВА: А потом все-таки пошли в Литературный. Это было Ваше решение или чей-то совет?

Д. МИЗГУЛИН: Безусловно, мое. В Литературном институте на заочном отделении учились люди со всей страны. Большой творческий конкурс был: человек 80 на место.

И. ТАРАБАЕВА: И что Вам дал этот институт?

Д. МИЗГУЛИН: Во-первых, общение с народом и преподавателями, которые все были яркими личностями. Во-вторых, образование. Там же дают базовые вещи. Практически я получил филологическое образование.

И. ТАРАБАЕВА: Дмитрий Александрович, Вы помните свой первый поэтический опыт?

Д. МИЗГУЛИН: Конечно, нет. Но могу точно сказать, когда начал публиковаться, — в 1980 году. Мне было 19 лет. И жил я тогда в своем родном Мурманске. Печатался в газете «Комсомолец Заполярья». Когда уехал учиться в Ленинград, мои стихи стали появляться в ленинградской прессе. А первая книга вышла в 1993 году. Я вошел в литературу в то время, когда она уже перестала быть тем, чем была раньше. В 60–70-е годы книги занимали достаточно важное место в жизни каждого человека. И сама жизнь характеризовалась более высоким культурным уровнем. Чего нельзя сказать о дне сегодняшнем. Сейчас литература оказалась на втором плане. На первый вышли телевидение, массовая культура.

И. ТАРАБАЕВА: На Ваш взгляд, изменить ситуацию возможно?

Д. МИЗГУЛИН: А как?.. Задумайтесь: до чего довела человека теория прогресса? До животного уровня. По сути, мы вернулись в каменный век. Зачем и кому сегодня нужен думающий человек? Все упрощается до грубых физиологических потребностей.

И. ТАРАБАЕВА: Какой мрачный взгляд...

Д. МИЗГУЛИН: Справедливый. Где вы теперь найдете толстые литературные журналы, работы серьезных современных авторов? Посмотрите на тиражи, которыми выходят книги в 140-миллионной стране! Три тысячи экземпляров — это уже очень много! Раньше таким тиражом выходила многотиражка на каком-нибудь заводе. На 10 тысяч экземпляров сегодня могут рассчитывать популярные детективы. А в советское время таким тиражом издавалась книжка какого-нибудь тюменского поэта. Люди сейчас не читают. А когда человек утрачивает необходимость читать, он утрачивает и возможность мыслить.

И. ТАРАБАЕВА: Может, потому не читают, что и читать-то нечего?

Д. МИЗГУЛИН: Почему это нечего? Что, у нас под запретом находятся Библия, Лев Толстой, Чехов? Бери и читай, если ты такой большой любитель. Вы давно последнюю книгу читали?

И. ТАРАБАЕВА: Всегда с книгой...

Д. МИЗГУЛИН: Ну вот, редкое исключение... Однако вопрос еще в том, что читать и как читать. Читательский круг, который интересуется серьезной литературой, постепенно сужается. Многие уверены, что к одиннадцатому классу всю нужную литературу перечитали. Они уже умные и могут руководить крупными государственными проектами. А читать — это же сложно. Голова начинает болеть. То, что люди стали меньше обращаться к книгам, — факт неоспоримый.

И. ТАРАБАЕВА: Дмитрий Александрович, а Вы что сейчас читаете?

Д. МИЗГУЛИН: Читаю книгу Натальи Бехтеревой, известной исследовательницы человеческого сознания. Недавно прочел книгу Евгения Примакова, его воспоминания о том, как он жил и работал в большой политике. Обычно я читаю сразу несколько книг — пять-шесть. Сейчас с любопытством изучаю автобиографию бывшего генерального директора «Дженерал Электрик» Джека Чэлча. Читаю книгу избранных английских поэтов XIX–XX веков «И в одиночестве, и вместе», справочник туриста по Санкт-Петербургу. Детективы читаю с удовольствием, например Д. Френсиса и Ф. Джейс.

И. ТАРАБАЕВА: Мы говорили о современных тиражах. Скажите, а Ваши книги в каком количестве экземпляров выходят?

Д. МИЗГУЛИН: По-разному случается. Самый большой тираж был три тысячи экземпляров.

И. ТАРАБАЕВА: И куда потом уходят эти тысячи?

Д. МИЗГУЛИН: В библиотеки. Друзьям и знакомым раздаю бесплатно. Вопрос распространения книг в настоящее время стоит очень остро. Если автор издал сборник, то его распространением должен заниматься он сам. Конечно, классическая литература, детективы и бестселлеры типа «Как быть здоровым человеком и при этом выпивать по литру водки в день?» распространяются по договоренности между издателями и книжными лавками. А книги современных авторов, которые неизвестны широкому кругу и не эпатируют публику, где вы найдете? В магазинах их нет. У нас в округе работают прекрасные писатели — Николай Коняев, Сергей Козлов, Сергей Луцкий, но их книг нет на прилавках. Стоит классика, иностранная литература, пелевины, сорокины... макулатура всякая. А где наши современники-земляки? Получается, их творчество никому не нужно?

И. ТАРАБАЕВА: А Вы для кого тогда пишете?

Д. МИЗГУЛИН: Как для кого? Для читателя! Если Господь тебе дал талант, ты не должен задумываться, для кого ты пишешь, и какое это произведет впечатление. Читатель в любом случае найдется. Есть вещи, которыми человек жил и будет жить всегда, пока не потеряет человеческий облик. Так что дело писателя — писать, а читателя — читать.

И. ТАРАБАЕВА: Ваша карьера бизнесмена складывается успешно...

Д. МИЗГУЛИН: Смотря что считать успехом. Я никогда не задумывался над тем, как складывается моя карьера, успешно или неуспешно. Идет жизнь и идет.

И. ТАРАБАЕВА: Вы довольны ею?

Д. МИЗГУЛИН: Конечно. Господь даровал мне эту жизнь. То, что жив, доволен. То, что здоров, доволен. Хотя действительность окружающая могла бы быть получше.

И. ТАРАБАЕВА: В Ваших стихах много печали, тревоги за судьбы людей, России...

Д. МИЗГУЛИН: Ну... я ж не писатель-юморист...

И. ТАРАБАЕВА: Я не об этом. Откуда такое настроение у человека, довольного жизнью?

Д. МИЗГУЛИН: Что тут скажешь? Слово идет из сердца, из души. А литература — это серьезный творческий акт, в котором участвуют два человека: писатель и читатель. Подумайте над этим! Писатель пишет то, что видит и чувствует. А читатель воспринимает написанное, но в разном возрасте по-разному. Прочитали Льва Толстого в 18 лет, попробуйте перечитать в 40. Совсем иначе воспримете произведение.

И. ТАРАБАЕВА: В Ваших стихотворных строках нередки упоминания о душе. Как Вы считаете, есть душа?

Д. МИЗГУЛИН: Душа — духовное наполнение человека. Господь вдохнул в нас душу. И это то, что отличает нас от животных. Мы знаем о существовании высших сил. Нет ни одного народа на земле, который не возносил бы молитву небу. У всех бог живет там. А у животных этого нет. Даже у обезьян, от которых якобы произошли люди.

И. ТАРАБАЕВА: В одном из интервью Вы говорили о совести как о главном признаке настоящего человека. Что такое совесть в Вашем понимании? И не мешает ли она делу?

Д. МИЗГУЛИН: А как может совесть мешать? Если совесть есть, то она есть. А если ее нет, то она и не мешает. Что такое совесть? Это способность человека сопереживать, его стремление устранить замеченную несправедливость. Просто сейчас много людей, которым все до лампочки. Они считают: если сами в жизни устроились, то и вся жизнь в целом изменилась к лучшему.

И. ТАРАБАЕВА: Дмитрий Александрович, Вы являетесь членом Сообщества писательских союзов. На Ваш взгляд, насколько необходима принадлежность писателя к каким-либо союзам?

Д. МИЗГУЛИН: Ну как сказать? Раньше творческая организация давала что-то литератору. Например, пенсию или государственные льготы. У Союза писателей были свои дома отдыха, поликлиники. Сейчас ничего этого нет. И структура потеряла смысл. Осталась только организационная польза — издание журналов, газет. Не могу сказать, что в таком виде союз необходим. Думаю, как минимум, пенсионное обеспечение надо восстановить. Необходим закон о творческих союзах, который бы регламентировал деятельность людей, занимающихся творчеством.

И. ТАРАБАЕВА: В Вашем послужном списке множество побед на профессиональных конкурсах в банковской сфере. В копилку наград легла и литературная премия имени Мамина-Сибиряка за книгу стихотворений «Две реки». Чем стала для Вас эта победа?

Д. МИЗГУЛИН: Любая премия — это признание. Главное что? То, что книгу прочитали. Она нашла читателя и была отмечена коллегами по цеху. Мне очень важно, как и для любого литератора, что расширился круг людей, на которых книга произвела впечатление.

И. ТАРАБАЕВА: Раньше издание книги было достаточно серьезной проблемой. Писатели не один год ждали своей очереди. Сейчас все проще: есть деньги — издавай. Полагаю, для Вас не существует денежных затруднений. Как Вы решаете для себя, когда книга созрела?

Д. МИЗГУЛИН: Когда написалась, тогда и созрела. Объем книги — прожитое время. Какая-то веха. Мое восприятие мира в определенный период жизни. Это дневник сердца и души. Я же не сажусь и не говорю: сейчас напишу книгу стихов. Да и не встречал таких поэтов, которые бы ставили перед собой задачу написать за три месяца (условно) поэтический сборник.

И. ТАРАБАЕВА: Сколько у Вас уже таких дневников сердца и души?

Д. МИЗГУЛИН: Много. Вышло 13 книг. Некоторые переиздавались. А если брать по вехам жизни, то четыре... Четыре литературных этапа.

И. ТАРАБАЕВА: Судя по стихам, Вы верующий человек. Ваше детство, как и у многих, пришлось на советское безбожное время. Как Вы пришли к вере?

Д. МИЗГУЛИН: А как можно не прийти к ней? Для меня удивительно, когда люди не доходят до этого. Как можно пройти мимо? Человека создал Господь, и рано или поздно человек это начинает понимать.

Беседу вела И. Тарабаева
ДИАЛОГ V
Банкир. Писатель. Мыслитель

А. ПРОСКУРИН: Дмитрий Александрович, Ваш банк является одним из крупнейших региональных банков страны. А Вы, как мне кажется, единственный в России банкир, активно занимающийся поэтическим творчеством…

Д. МИЗГУЛИН: Давайте сразу внесем ясность. Я не являюсь владельцем банка, и наш банк — это не частная организация. Ханты-Мансийский банк — акционерное общество, основной собственник которого — государство. Порядка 92-х процентов принадлежит автономному округу в лице Департамента по управлению госимуществом ХМАО. Поэтому я просто наемный менеджер…

А. ПРОСКУРИН: Но, может, это и к счастью…

Д. МИЗГУЛИН: Может, и так. Тут уж, что кому Бог на роду написал: кому-то быть собственником, кому-то — управляющим. Поэтому я не могу называть себя крупным бизнесменом. Управляющий — это будет точнее.
Пригласили на работу меня в 2001 году. За это время банк прошел путь от организации, которая обслуживает финансовые потоки бюджета, до нормального универсального рыночного кредитного учреждения. Шесть лет назад у нас было активов около 8 миллиардов, сейчас более 70-ти, практически рост в 10 раз. Но самое главное — произошло замещение бюджетных средств: если в 2001 году они у нас составляли свыше половины активов, то на сегодняшний день сведены к нулю.
Если говорить о банке, то он насчитывает более 100 отделений в округе и за его пределами, порядка 300 банкоматов, около двух миллионов человек ежегодно пользуются нашими услугами.
Вкладчиков более 600 тысяч, в банке открыто около 30 000 расчетных счетов юридических лиц. В организации работает 2500 человек.
В ближайших планах — усилить позиции за пределами Ханты-Мансийского автономного округа, прежде всего в тех городах, где у нас уже имеются филиалы — Новосибирске, Тюмени, Санкт-Петербурге. В других регионах будем также активизировать свою работу по созданию новых подразделений, в том числе и за счет приобретения готового бизнеса.

А. ПРОСКУРИН: Согласно рейтингам, Ваш банк занимает 2-е место в стране…

Д. МИЗГУЛИН: Это в целом, но если говорить о региональных банках… Сейчас у нас и «Внешторгбанк» стал крупнейшим региональным банком, в том смысле, что он теперь зарегистрирован в Санкт-Петербурге, на втором месте, наверное, «УралСиб», третий — «Ак Барс» из Казани, мы — следующие. Достаточно хорошая, устойчивая позиция.

А. ПРОСКУРИН: А как Вы стали писателем?

Д. МИЗГУЛИН: А я все время занимался литературой. Сколько себя помню — всегда что-то писал. И когда жил в Питере, посещал литературные объединения, постоянно находился в творческой среде. Первая публикация состоялась в 1980 году, 27 лет назад, то есть я уже ветеран литературного движения.
А первая публикация в литературном журнале «Молодая гвардия» была в 1984 году.
Правда, первая книга вышла сравнительно поздно, в 1993 году, уже после того как заочно окончил Литературный институт. Руководителем творческого семинара был Александр Петрович Межиров.
Но, однако, я вовсе не единственный представитель писательского сообщества, ставший банкиром. Если посмотреть на русскую литературу, то это вовсе не есть нечто уникальное.
Выйду на пенсию — обязательно соберу сборник, в котором авторами выступают банкиры или люди, так или иначе причастные к управлению финансами. Их очень много на самом деле.

А. ПРОСКУРИН: Лично я знаю только министра финансов при Александре II Александра Агеевича Абазу.

Д. МИЗГУЛИН: Начать можно и пораньше. К примеру, с Гавриила Романовича Державина, потому что он был министром юстиции и президентом коммерц-коллегии.
Иван Иванович Дмитриев, известный баснописец, был прокурором.
А возьмем такого известного поэта, как Бенедиктов. Он дослужился до директора поста Заемного банка. Петр Андреевич Вяземский проработал какое-то время замминистра просвещения, а потом несколько лет трудился в должности, аналогичной нынешней должности директора Государственного банка. Федор Иванович Тютчев — известнейший государственный чиновник, правда, по линии МИДа. А уж такой классический случай, как вице-губернатор Салтыков-Щедрин, не упоминаю даже. Лев Николаевич Толстой был одним из крупнейших русских землевладельцев, Писемский имел несколько доходных домов в Петербурге...
То есть в русской традиции многие писатели являлись весьма успешными деловыми людьми. Просто мы в СССР никогда не обращали внимания на биографические данные, почему-то было принято эти факты не замечать. Писатель нами воспринимался преимущественно как литературный факт. Пушкин, Достоевский, Бунин…...
То есть я хочу сказать, что соединение в моем лице литератора и банкира — это не какая-то удивительная сенсация.
Конечно, в советское время у писателей была возможность, — пускай не у всех, а у некоторых, — зарабатывать на жизнь гонорарами. Многие служили в писательских организациях, в журналах работали, в издательствах...

А. ПРОСКУРИН: Понятно, но тем не менее в нашей нынешней современности мы других примеров банкира, вышедшего из писательского цеха, пока не знаем.

Д. МИЗГУЛИН: Может, не раскрываются просто люди. К тому же значение литературы сейчас резко упало. Раньше литература являлась, может быть, основным фактором общественного звучания, Евтушенко мог собирать стадионы слушателей.

А. ПРОСКУРИН: Мне кажется иногда, что причина — в изменении привычной модели русской жизни, русского космоса, в котором всемогущей власти противостояла интеллигенция, прежде всего литература и публицистика. Власть управляла, угнетала и карала, литература указывала на ошибки, защищала и призывала к милости, иногда, когда дозволялось, почти открыто, иногда с помощью разнообразных Эзоповых средств.
Что же произошло сейчас? Сейчас часть функций русских профессиональных оппозиционеров-писателей перешла в руки политической оппозиции. Надежды и чаяния народа в поисках альтернативных ответов теперь связаны прежде всего с нею. Возможно, именно поэтому произошло падение интереса к литературе и, следовательно, к писателям.

Д. МИЗГУЛИН: Безусловно, вы правы. Кроме этого, существует более или менее свободная публицистика, появился в конце концов Интернет.
И литература в ее прежнем понимании вообще перестала существовать... Может быть, это и правильно. Наверное, литература не должна подменять собой прессу или политическую оппозицию.
С другой стороны, литература перестала быть насущной потребностью, что очень печально, ведь данный путь мы проделали всего за каких-нибудь двадцать лет. Мне кажется, это самое трагичное веяние эпохи. Как только люди перестают читать, они перестают думать... А к примеру, сидит человек у телевизора — просто тупо смотрит. В это время в него впихивают заранее подготовленные блоки, и думать уже не надо ни о чем…

А. ПРОСКУРИН: Мне кажется, что наша нынешняя власть совершает знаковую ошибку. Ведь творческая единица большого масштаба по своей мощности эквивалентна оружию массового поражения. Один Солженицын чего стоил в свое время. А пока идет процесс деградации, теряется школа. Да, кстати, телевидение, в конечном счете, зависит от текста, для любого фильма, прежде чем его снимут, должен быть написан сценарий…
Где же сейчас русский человек? В космосе? На экранах российского ТВ или в кинотеатрах? Пусть не на эпическом полотне (ибо эпические писатели рождаются не так уж и часто), но хотя бы в жанре научной фантастики? Почему, почему в стране, в которой вот уже много лет о своей любви к России и патриотизме не кричат разве только из водопроводных кранов, мы вынуждены лицезреть, вместо Ивана и Марьи, подвиги Джона и Бекки на какой-нибудь затерянной во вселенной планете? Теряется школа, все-таки ведь были большие мастера…

Д. МИЗГУЛИН: Литература, хорошая литература, она поливариантна, непредсказуема, сюжет нельзя разгадать до последней страницы, в отличие от опусов нынешних «телелитераторов». Именно поэтому люди учатся думать, мыслить нестандартно. А сейчас только фильм начался — уже можно предсказать, кто умрет, а кто останется победителем.
А школа… что ж, школа теряется не только в литературе. Возьмем, к примеру, производство. Хороший завод — это три поколения... Три поколения рабочих, не говоря уже о научно-техническом персонале. Недавно в одном проекте понадобились сварщики, так по всей России не смогли набрать двухсот специалистов необходимой квалификации.
Я говорю не о семейственности и наследственности, а о таком факторе, как преемственность. Вот эта вот преемственность прервалась и на производстве, и в правоохранительных органах. Прервалась она и в литературе.

А. ПРОСКУРИН: А удается Вам сейчас следить за литературным процессом? Ведь раньше, помимо того, о чем Вы уже сказали, страна всегда знала, кто у нее писатель. В обществе существовала иерархия ценностей, и люди знали, кто является хорошим писателем... Другая часть общества, правда, официальных хороших писателей не признавала, но зато почитала писателей запрещенных, то есть и в этой части так или иначе существовала иерархия восприятия.
Условно говоря, люди знали, что Петров — великий писатель, Иванов — выдающийся, а Сидоров — просто хороший. Сейчас даже следа такого знания в обществе нет. Существовали раньше какие-то литературные лагери, борьба между которыми реально определяла нерв жизни общества…

Д. МИЗГУЛИН: А вы знаете, мне кажется, что пока лагери бились друг с другом, постепенно побеждала масскультура. Борьба лагерей просто перестала интересовать общество.

А. ПРОСКУРИН: Я бы даже сказал шире: общество перестало интересоваться борьбой идей.

Д. МИЗГУЛИН: Совершенно верно, и это как раз связано с тем, о чем мы говорили выше, люди перестают думать, перестают интересоваться отвлеченными идеями и образами. Человек сидит и смотрит на популярных ведущих TV, которые то суп варят, то анекдоты травят…

А. ПРОСКУРИН: «Менты», «агенты национальной безопасности», «волкодавы», разнообразные «жмурки» — все это, безусловно, нужно. Можно даже с удовлетворением констатировать, что в этом жанре мы Америку догнали и, возможно, даже перегнали…

Д. МИЗГУЛИН: Безусловно, нельзя сказать, что все умерло. У нас читают же люди — детективные, например, романы. Но ведь этого катастрофически недостаточно. Большая литература, к слову сказать, как раз и отличается от массовой культуры тем, что в ней присутствовал Герой... Просто если мы говорим о литературе, в которой должна быть реальная жизнь, реальный современник, то где эта жизнь и где этот человек?

А. ПРОСКУРИН: Вот есть передача «Дом»…

Д. МИЗГУЛИН: Да, «Дом» и есть прекраснейшая иллюстрация состояния нынешней российской прозы — сидят люди и бессюжетно о чем-то говорят. Что-то делают, что-то едят, умываются, в туалет ходят… И смотрят ведь, смотрят…..
Вот Некрасов писал, что он мечтает о времечке, «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого — Белинского и Гоголя с базара понесет». Да не понесет он их…
Ведь советская власть, она чем была сильна? С одной стороны, разрушала храмы, но, с другой, строила Дома культуры. И самое главное — культура насаждалась. Считалось престижным быть начитанным, иметь книги, выписывать журналы, быть в курсе новостей культуры, обсуждать эти события.

А. ПРОСКУРИН: Согласен, быть культурным — одна из вершин советской системы мотивации… Вроде как сейчас иметь «шестисотого мерина» или посещать закрытые VIP-клубы.

Д. МИЗГУЛИН: Совершенно верно. Статус человека во многом определялся уровнем его культуры. И после вопроса, например: «Вы читали имярека?» — и соответствующего ответа или не ответа отношение к собеседнику могло серьезно измениться…
Словом, как бы мы ни говорили, как бы ни рассуждали, хорошее надо вбивать, вколачивать в умы и сердца. Плохое — оно и само привьется.

А. ПРОСКУРИН: А профессия банкира или, скажем так, менеджера банка, она как-то меняет личность?

Д. МИЗГУЛИН: А как изменить личность? Мне кажется, это вообще невозможно. Я работаю в банковской системе с 1991 года, 16 лет…

А. ПРОСКУРИН: Но все-таки Вы пришли в эту профессию уже сложившимся человеком. И что, никаких изменений? Ничего не поменялось в этике? Все-таки профессия и должность достаточно конфликтные, в российском менталитете банкир-это…

Д. МИЗГУЛИН: Почему, собственно, должны быть конфликты? Мы же не занимаемся чем-то противозаконным. Не обираем вдов, стариков и детей. Просто в советское время профессия банкира воспринималась достаточно своеобразно. Как у нас карикатуры всегда на банкиров рисовали? — С большим животом, в цилиндре… С сигарой… И обязательно его красноармеец — в пузо штыком. Почему-то считалось, что именно банкиры — это самое исчадие ада.

А. ПРОСКУРИН: Да и сейчас, я сужу по собственным беседам и интервью, в среде профессиональных менеджеров-производственников это мнение широко распространено. Существует даже термин такой — «отечественный производитель», который как бы подчеркивает, что есть отдельные сегменты в классе собственников или управленцев, которые отличаются друг от друга по степени своей паразитичности…

Д. МИЗГУЛИН: Ну да, то есть банкиры — это конченые люди. Можно быть капиталистом, но банкир — это же крайняя степень одичания… В реальной жизни это, конечно, не так.
На самом деле банковская система России была фактически производственной. Это такая же сфера услуг, как и все остальные, как торговля или автосервис. Только мы работаем с деньгами. К нам ведь кто приходит? Обычные люди. Большинство банков работает с чистыми деньгами, а не собирает их из сферы наркобизнеса.
Приходят люди, кладут средства, получают процент. Другие люди в виде кредитов эти деньги берут. Фактически банки занимаются перераспределением финансовых ресурсов. То есть осуществляют ту же работу, что и Минфин, когда работает с бюджетом. И во многом это инвестиционная, то бишь производственная, деятельность.

А. ПРОСКУРИН: Но Минфин не взимает проценты…

Д. МИЗГУЛИН: А служащие коммерческих банков не оплачиваются из бюджета…..
Кстати, тут никто особенно не наживается. Если сейчас посмотреть на банковский бизнес, то рентабельность активов — полтора-два процента.
Это просто у нас так в России сложилось, что некоторые банки раньше работали с огромными объемами финансовых ресурсов на фондовых площадках, то есть в известном смысле вели деятельность в спекулятивном ключе, на рынке «коротких» денег.

А. ПРОСКУРИН: Но все-таки это же реальность, факт, как говорится…..

Д. МИЗГУЛИН: Это во многом происходило и происходит потому, что нет государственной программы, которая позволяла бы работать с размещением средств на длительный период. Банки в основном сейчас проводят операции с деньгами обычных людей. А ведь человек, как правило, не кладет их надолго. Существует в то же время целый ряд финансовых инструментов, которые рассчитаны как раз на большой срок. Например, средства инвестиционного фонда или те деньги, которые мы в Америку отправили…

А. ПРОСКУРИН: Вы имеете в виду так называемый Стабилизационный фонд?

Д. МИЗГУЛИН: И его тоже. Фактически это именно те самые «длинные» деньги, которые сегодня изъяты из нашей экономики.

А. ПРОСКУРИН: Кстати, «Экономическая и философская газета» одной из первых предложила разместить средства Стабилизационного фонда у нас в стране...

Д. МИЗГУЛИН: Конечно, и эти средства должны работать на российскую экономику. Ну где же логика, когда весь Стабилизационный фонд мы держим в Америке, а наши госкорпорации имеют долг под 400 миллиардов долларов, в том числе перед зарубежными инвесторами. А они, то есть фактически государство, занимают средства под значительно больший процент, чем тот, под который мы размещаем Стабфонд за рубежом.
Вот и получается, что банки и, как следствие, реальный сектор экономики лишены «длинных», инвестиционных денег. Отсюда и политика большинства кредитных организаций. Если тебе дали деньги, скажем, на год — куда ты их денешь? Предположим, захочешь прийти с этими ресурсами на предприятие. Но кто возьмет кредит на один год? Такой вариант подойдет для организаций торговли, строительства. Производственники же, с их длительным циклом, в лучшем случае могут пустить данный заем на оборотные средства. А уже на контракт, связанный с покупкой оборудования, требуются другие сроки и соответственно должны быть другие деньги.
В то же время продолжаются полномасштабные заимствования за рубежом. Это же неправильно.
В итоге у нас поток инвестиций идет из-за границы, естественно, в соответствующие отрасли. Ведь зарубежный капитал не станет поддерживать наукоемкие сферы, а будет вкладываться в сырьевой сектор, в фондовый спекулятивный рынок, чтобы быстро обернуть деньги. Вот такая политика.
Потому, возвращаясь к теме банков, — они в данном случае в глазах общества просто являются мальчиками для битья. Сложилось мнение, что именно кредитные организации — наиболее паразитирующий сегмент экономики. На самом деле они заложники ситуации и проводимой политики.
Ведь смысл существования банковской системы, как я его понимаю, состоит в решении триединой задачи: во-первых, это перераспределение финансовых ресурсов в экономике, поддержка инвестиционной деятельности, во-вторых, и обеспечение качественными банковскими услугами населения — в-третьих.

А. ПРОСКУРИН: И все-таки Ханты-Мансийский банк, несмотря на сказанное, продолжает активно работать с клиентами, в том числе в рамках различных инвестиционных проектов.

Д. МИЗГУЛИН: Работаем мы в основном с промышленными организациями, среди которых есть окружные, а есть предприятия, находящиеся за пределами Югры. Мы не обслуживаем нефтяные корпорации. Наша ниша — это структуры жилищно-коммунальной сферы, транспортные и строительные предприятия, организации сферы услуг. Вот базовая клиентура банка, плюс физические лица.
Могу сказать, что только за последние пять лет Ханты-Мансийский банк инвестировал в экономику региона свыше 80 млрд. рублей. Практически половина кредитного портфеля финансовой организации, который сегодня составляет более 35 млрд. рублей, приходится именно на вложения в реальный сектор.
Ханты-Мансийский банк по структуре капитала государственный, поэтому наша работа направлена на проекты, способствующие росту экономики округа, который влечет за собой создание новых рабочих мест, повышение уровня благосостояния населения, улучшение жизни граждан. Давно прошли те времена, когда банки считались исключительно институтом по зарабатыванию денег, получения прибыли. Во всем мире кредитно-финансовые учреждения — это мощный двигатель для дальнейшего экономического роста. Как я уже сказал, далеко не все предприятия имеют достаточно оборотных средств для модернизации производства. Между тем проблема конкурентоспособности является все более актуальной для отечественных производителей.
На сегодняшний день с нами на постоянной основе сотрудничают крупнейшие предприятия региона и страны: ЗАО «Нижневартовскстройдеталь», Югорский лесопромышленный холдинг, АК ЮТэйр, ОАО «Хантымансийскдорстрой», ЗАО ВНСС, Югорская территориальная энергетическая компания, ГП «Северавтодор», ООО «Северавтотранс», ОАО «Балтийский завод», страховая компания «Югория», «Северная верфь», РКК «Энергия», киностудия «Ленфильм», ФГУП «Почта России» и многие другие.

А. ПРОСКУРИН: А насколько активно банк участвует в решении проблем населения, в том числе одной из главных — жилищной?

Д. МИЗГУЛИН: На сегодняшний день это один из приоритетов нашей деятельности. Ханты-Мансийский банк активно работает в рамках окружного закона «Улучшение жилищных условий населения ХМАО на 2005–2015 годы», в рамках реализации которого организацией выдано кредитов более чем на 11 млрд. рублей. Кроме того, предлагаем собственные ипотечные программы.
До конца года мы сформируем данный портфель объемом в 13 млрд. рублей, что позволит банку удержать лидирующее положение как в регионе, так и в УрФО. Считаю, что развитие ипотечных проектов имеет стратегически важное значение. Их реализация связана с привлечением профессиональных трудовых ресурсов, развитием территорий за счет расширения производственных мощностей, внедрением новых технологий, созданием рабочих мест для молодежи. Но при этом наш банк не ограничивается только лишь кредитованием населения.
Мы создаем технологическую цепочку, включающую все этапы подготовки, строительства и эксплуатации жилья. Банк кредитует застройщиков, создает специальные комбинированные продукты, стимулирующие производство жилья и позволяющие концентрировать денежные средства населения для конкретных проектов, участвует в инвестиционных программах по возведению новых и модернизации существующих объектов жилищно-коммунального хозяйства.

А. ПРОСКУРИН: То есть все-таки получается, что Вы активно участвуете в производственной деятельности…

Д. МИЗГУЛИН: А все банки участвуют. Большинство банков — трудовые. Особенно региональные, потому что не работают с «бешеными» и грязными деньгами. Может быть, в Москве есть какие-то особенные кредитные структуры, которые работают с «левыми» финансовыми потоками и мутными схемами, у которых постоянно отзывают лицензии, в провинции их практически нет.
Кроме того, банковская сфера — это наиболее прозрачная сейчас часть экономики. Банки, наверное, единственные из хозяйствующих субъектов, которые уже сегодня работают по международным стандартам отчетности. В этом смысле кредитно-финансовая сфера стоит на шаг впереди всей экономики с точки зрения открытости и транспарентности.

А. ПРОСКУРИН: Бывая в провинции, ощущаю, что энергия есть, ее намного больше, чем в Москве, и качество ее намного выше. Но в то же время провинция к принятию решений фактически не допущена, особенно после реформы Совета Федерации. И получается, что, за исключением Питера, который, конечно, никакая не провинция, русская энергия мало востребована в нынешней России.

Д. МИЗГУЛИН: Согласен, в провинции накоплен огромный потенциал, его, безусловно, следует привлекать к постановке и решению общефедеральных проблем.
Я хоть сам отчасти и питерский (учился и начинал там работать), но верю в Россию за пределами Садового кольца и Невского проспекта. Раз мы сумели преодолеть 90-е, преодолеем и следующее десятилетие.
Беседу вел А. Проскурин
ДИАЛОГ VI
«Как чувствую, так и определяю...»

И. РЯБИЙ: Дмитрий Александрович, с Вами я, как и многие читатели, была знакома заочно — по Вашим произведениям, однако по большей части в нашем округе Вас знают как депутата окружной думы, как главу Ханты-Мансийского банка. Кем больше Вы сами себя ощущаете, что в Вас самом одерживает верх — гармония или алгебра?

Д. МИЗГУЛИН: Банковское дело после поэзии — моя вторая профессия. После службы в армии в должности начальника финансов воинской части Краснознаменного Закавказского военного округа в 1984–1986 годах я продолжил трудиться на предприятиях оборонного комплекса. Это были режимные, засекреченные объекты, так называемые номерные «почтовые ящики». Проработал я там до 1991 года и прошел путь от экономиста до начальника отдела крупнейшего научно-производственного объединения в стране, занимавшегося изготовлением средств спецсвязи. А ушел я оттуда, когда в стране началось разрушение военно-промышленного комплекса — и конверсия перешла в конвульсию. Однако я через некоторое время вновь вернулся к банковской деятельности. Поначалу трудился в государственной банковской сфере, затем в «Инкасбанке». Часто приходилось ездить в командировки в филиалы, которые были разбросаны по всей России — от Балтики до Тихого океана. Бывал по делам службы и в Югре. И поэтому, когда Александр Васильевич Филипенко, губернатор Ханты-Мансийского автономного округа, предложил возглавить региональный банк, я согласился. И вот с сентября 2001 года руковожу ОАО «Ханты-Мансийский банк». Но все это не означает того, что финансовая деятельность мешает моему литературному труду. Ведь я писал всегда, при любых обстоятельствах.
У меня был друг — Петр Кириченко, талантливый русский писатель. К сожалению, его уже нет с нами. Познакомились мы с ним зимой 1982-го. Петр Васильевич был пятнадцатью годами старше меня. У него уже к тому времени издано было две книги, а у меня всего-то несколько публикаций. Но он, настраивая меня на творческий лад, часто говорил: «Пиши. Наступит время, к тебе придут и скажут: "Дай стихи!", а у тебя ничего не будет». И я по его совету стараюсь писать. Не всегда, правда, получается...

И. РЯБИЙ: Вспоминаю Вашу публицистику — слово о друге «Как провожают самолеты». Там Петр Кириченко — Ваш герой, кстати, советовал еще себя беречь...

Д. МИЗГУЛИН: Спортом увлекался еще школьником. Студентом выступал на всесоюзных соревнованиях. Поэтому если понимать в физическом смысле — себя беречь, то стараюсь регулярно ходить в бассейн, бывать в тренажерном зале... Бывает, что и во время этих спортивных занятий или на улице мне приходят в голову поэтические образы, я записываю строчки — и через неделю возвращаюсь к ним, шлифую: так появляются на свет у меня стихи. Поэзия, как составная часть творчества, — беспокойное дело. Все никак не получается осторожно жить...

И. РЯБИЙ: Да уж. Поэты болезненно воспринимают и собственное несовершенство, и несовершенство мира. Не потому ли в поэзии 2000-х годов появилось так много иронии.

Д. МИЗГУЛИН: Меня возмущает в современном обществе утрата нравственности. Все делается для того, чтобы народ морально и духовно погибал. Передо мной постоянно возникает образ человека в клетке зоопарка, которого кормят искусственной жвачкой, лишив настоящей пищи и свободы, а потом — придет время — и выкинут в природу, где он, неподготовленный, просто сгинет. Вот чего я очень боюсь в нашей жизни, о чем тревожусь!
На мой взгляд, определенный элемент катастрофичности мышления у каждого здравомыслящего человека сегодня присутствует, поскольку при внешнем благополучии продолжается разрушение нашего государства изнутри. Поэтому нельзя нормальному человеку оставаться равнодушным, когда, при внешней благопристойности и благовидности, при помощи высокой риторики по телевидению и в печати этот процесс, начатый в 1990-е годы, продолжается. Телевидение немало здесь «потрудилось»: ощущение такое, что под его регулярным воздействием люди становятся все тупее и тупее. Раньше были передачи, где ведущие задавали вопросы без всяких подсказок, ценя наш интеллект. Но тогда мы были самой читающей страной в мире! Знали «Слово о полку Игореве». Замечательные книги Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Льва Толстого, Достоевского и Чехова действительно читали и ценили. Во многом благодаря им мы пришли в жизнь подготовленными. Теперь иное дело. Возьмите нынешнее шоу «Как заработать миллион».

И. РЯБИЙ: У меня лично складывается ощущение того, что передачи подобного типа — просто западная экспертиза нынешнего состояния российского интеллекта!

Д. МИЗГУЛИН: Да! Теперь уже из нескольких вариантов ответа надо выбрать один правильный. Люди старшего поколения с этим заданием еще справляются. И сразу видно, что была основательная учебная подготовка. Тогда идеологически было заложено уважительное отношение к знаниям, учителю. Да и нашему поколению школьные годы дали много полезного. Культура действительно впитывалась с детства... А как быть нынешнему молодому человеку в данной ситуации, который вообще ничего хорошего в этом смысле не видел?

И. РЯБИЙ: Только одно — угадывать правильный ответ... Ведь для него теперь духовным светом стало все, что на телеэкране.

Д. МИЗГУЛИН: Тут-то и надвигается настоящая духовная катастрофа... Раньше мы все смотрели на Запад, видя там только яркое и блестящее. Свои этикетки на товарах нам не нравились, казались блеклыми, некрасивыми. Если образно говорить, например, об отечественных напитках, из-за этой бледности оформления бутылок и содержимое казалось нам некачественным. А теперь из-за заграницы к нам привозят продукцию с красочными наклейками, а содержимое — отрава.

И. РЯБИЙ: Это касается, прежде всего, западной идеологии, которая правдами и неправдами проникает в нашу официальную...

Д. МИЗГУЛИН: Да! И эту идеологию, к сожалению, нам проталкивают как идею государственного строительства.

И. РЯБИЙ: Однако не все так просто. Поэтому не могу не поинтересоваться следующим. У Вас, с промежутком в четыре года, еще в 1980-ые, когда Вам не исполнилось и тридцати, появляются два стихотворения о встречах. Сначала — Петра Вяземского с Жоржем Дантесом, а затем Ивана Бунина с Федором Раскольниковым. Почему именно их местом был Париж, не спрашиваю: таковы исторические обстоятельства. Но почему Вы, придерживаясь правил христианской морали, осуждаете Вяземского за то, что тот подал руку Дантесу, и радуетесь тому, что Бунин не ответил рукопожатием на протянутую руку бывшего комиссара?

Д. МИЗГУЛИН: В основе стихотворений «Встреча» и «Федор Раскольников в Париже» положены реальные факты. Я считаю, что такие поступки просто нельзя прощать. Дантес убил человека — гордость страны, его приютившей... Как можно было потом убийце спокойно ходить по земле? Это даже непостижимо: кому пожимает руку Вяземский? — Убийце его лучшего друга Пушкина! Пушкина, которого не уберегли. Не уберегли — наше все... В итоге эта непринципиальность и нас сгубила, породила раскольниковых с их братишками. Отсюда начиналось наше моральное вырождение. Бунин — последний писатель- хранитель высокой дворянской культуры — хорошо понимал, к чему привели потом Россию наводнившие ее легионы раскольниковых и пришлых дантесов. Поэтому для меня неприятие поступка Вяземского имеет принципиальное значение.

И. РЯБИЙ: Но ведь были у нас замечательные личности. На них держалась Россия — и сейчас еще держится.

Д. МИЗГУЛИН: Да, например, Вадим Козин — популярнейший певец нашей страны! На эстраду пришел еще в двадцатые годы... Исполнял цыганские песни и романсы, произведения русских композиторов, свои сочинения. В сталинские времена его посадили, отправили в Магадан. Потом реабилитировали: свобода, катись на все четыре стороны, а он решил там остаться. Остался и жил... Занимался творчеством. Ездил, давая концерты вплоть до Якутии, в том числе и юбилейные, когда исполнилось шестьдесят, семьдесят, семьдесят пять... восемьдесят лет! Его ценили на Севере.
Я там был, когда открывал магаданский филиал «Инкасбанка». Посетил его музей-квартиру — крохотную хрущевку. В ней он жил долгие годы еще до знакомства с последней женой. Я разговаривал с ней, она приехала из Казахстана. Бывают же люди в хорошем смысле слова сумасшедшие... Так и она была помешана на его творчестве: разыскивала пластинки с записями, ставшие раритетными. Огорчилась, когда прочла в музыкальной энциклопедии, что Вадим Козин такого-то года рождения, выдающийся советский певец, замечательный исполнитель романсов, погиб, замученный в застенках сталинских лагерей. А тут, по-моему, за несколько лет до его восьмидесятипятилетия газета «Комсомольская правда» поместила статью о певце. И вот эта горячая поклонница замечательного тенора России едет в Магадан и обнаруживает его в каморке: он не просто существует все эти годы — творит! — пишет музыку...
Жил он тогда как раз напротив магаданского драматического театра. Так эта женщина его откопала, добилась для него более достойного жилья с холлом и местом для фортепиано, которое в старой квартире занимало всю площадь. Был он уже в преклонном возрасте, нуждался в помощи.
И вот наступил 1993 год — эстрадная мафия, что у нас всегда на плаву, решила отметить его девяностолетие. Чего я ненавижу в западнической манере, так это делание собственного «промоушена» на беде другого человека! На сцене магаданского театра, еще сталинской постройки, с массивными колоннами, в стиле советского классицизма, «где толстозадые фигуры украсили лепной фасад», поставили огромный трон, развесили звезды, приготовились созерцать фейерверки и с нетерпением ожидали юбиляра. Его уже помыли, побрили перед выходом, а он остановился на пороге своего дома, потом вернулся, сел за стол, выпил стакан водки, пошамкал да и говорит: «А ну их — не пойду... Не хочу!!!» К нему прибегали эстрадные знаменитости, уговаривали, убеждали, молили: зал собран — зал! А он — ни в какую! И всем понаехавшим эстрадникам, вместо ожидаемого пиара за чужой счет, пришлось отдуваться перед зрителями за Вадима Александровича Козина. Вот, масштабнейший был человек! И он жил! Жил! В нашей литературе, в нашей культуре есть люди, которые легко уходят в затвор, потому что им интереснее оставаться наедине с собой. Они знают себе цену и цену этому шуму, что называют успехом, славой... Ведь мог же Козин вернуться в московскую тусовку еще лет за тридцать пять до этого?

И. РЯБИЙ: Мог.

Д. МИЗГУЛИН: Но не вернулся! Меня поразил этот случай в Магадане...

И. РЯБИЙ: Ну а Вы-то сами, Дмитрий Александрович, смогли бы так поступить?

Д. МИЗГУЛИН: Да, наверное... Я скажу вам честно: никогда не любил участвовать в литературных тусовках: отнимают много времени и сил. Хватает различных других общественных обязанностей кроме основной работы. Считаю, что если есть у нас еще время, то надо писать... Ведь после останется только то, что написал — и даже не то, что рассказал или подумал. Всегда нужно помнить: когда Господь призовет тебя, Он в первую очередь спросит: «Я дал тебе талант, а что ты сделал?» Поэтому надо хоть рассказом, хоть стихотворением, хоть строчкой перед Ним оправдаться. Федор Иванович Тютчев правильно сказал: нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...

И. РЯБИЙ: Многие живущие здесь поэты пишут о родном крае, Югре... Дмитрий Александрович, Вас греет эта тема?

Д. МИЗГУЛИН: Конечно, этот суровый край меня согревает. Но хочу сразу заметить, что надо стараться не воспевать внешний мир, а четко следить за движениями собственной души, прислушиваться к самому себе. И тогда, если внимательно слушаешь, пропускаешь эту тему через себя, то и получишь в итоге то искреннее, свойственное только тебе как писателю. Это ничего, что твое произведение кому-то непонятно. У художника должна быть всегда какая-то недосказанность, своя тайна...
Здесь в Ханты-Мансийске появилась у меня одна из главных поэтических книг — «Две реки». Две реки — ведь это образ слияния, в том числе и наших сибирских рек — Иртыша и Оби. В одном из стихотворений 2004 года «Вагончики. Сарайчики. Балки...» в финале тоже возникает образ-символ могучей сибирской реки, «что подо льдом течет, изнемогая». Ханты-Мансийску посвящено стихотворение 2002 года «С зимой, похоже, все в порядке...», оно тоже о наших российских проблемах.

И. РЯБИЙ: Дмитрий Александрович, перед нашей беседой я просмотрела большинство литературно-критических отзывов о Ваших произведениях. Практически все критики отмечают, что Ваше художественное слово — публицистическое и поэтическое — обращено к отечественной традиции и не принимает ни модных форм, ни западных идей. Так, в предисловии к «Избранным сочинениям» 2006 года поэт и критик, член Союза писателей России Наталья Стручкова, в частности, отмечает: «Дмитрий Мизгулин продолжает лучшие традиции русской литературы — классическую линию. Это не означает упрощенного подхода к языку, но подразумевает природную языковую глубину». Кто стал Вашим учителем по большому счету?

Д. МИЗГУЛИН: Считаю, что западники, в отличие от славянофилов, кроме пустых разговоров, не дали ничего, поэтому я люблю поэтов и публицистов-государственников, личностей славянофильской направленности в нашей словесности — Федора Тютчева, Юрия Самарина, Алексея Хомякова. Они знали в совершенстве русский язык, отечественную историю, которую нельзя отделить от православия.

И. РЯБИЙ: Не от этой ли увлеченности проснулся интерес к литературе?

Д. МИЗГУЛИН: Вы правы. Прозу стал писать с детства. Начал с самого серьезного жанра — исторических романов. Первый из них — о французской революции — был написан на двенадцати общих тетрадях в клетку, по 48 листов, в мягкой обложке. О восстании Болотникова я уже писал в трехкопеечных тетрадках. Но, к сожалению, все сгорело дотла. Меня все время тянуло к истории, ее философскому осмыслению, и публицистике.

И. РЯБИЙ: А что подвигло писать Вас об Алексее Хомякове, заниматься славянофилами?

Д. МИЗГУЛИН: Литературный институт и подвигнул. Надо было читать много, знать русскую историю, культуру. А славянофилов я уважаю за их государственные интересы. Когда я учился в другом вузе в советское время, на очном отделении мы проходили такую науку, как кибернетика. На лекциях тогда нам говорили о том, что существуют интересы личности, существуют интересы коллектива, существуют интересы государства. Вот славянофилы, с точки зрения сегодняшнего менеджмента, были людьми, которые мыслили категориями личности, коллектива и государства — широко и масштабно, соображали, другими словами, где мы живем. Западные интересы — интересы личности, а не общества, и во многом зациклены только на обогащении. Там думают цифрами, например, отдайте какую-то сумму, скажем, на вспоможение рождаемости детей — и сразу же положение в стране изменится в лучшую сторону. Но только одними деньгами проблему рождаемости не решить.
Когда мне было под тридцать лет, я прочитал философские статьи Тютчева, затем, обучаясь заочно в литературном институте, прочитал Хомякова, изучил биографию Юрия Самарина. Они жили и действовали органично. А что касается их противников — западников, мысливших категориями отдельной личности, категориями свобод, категориями равенства, то они много думали, как сделать так, чтобы все жили счастливо, и додумались: нужно уничтожить всех инакомыслящих! Ведь все западники бредили идеями французской революции.

И. РЯБИЙ: А как же Вы пришли к православию? Ведь начинали-то свое творчество с романа о Великой французской революции?

Д. МИЗГУЛИН: Наверное, гены прежних поколений. У меня не было в семье верующих. Отца я потерял рано. Его детство было тяжелым. Когда началась война, моего деда призвали в армию, и отец в то грозовое время (жил он тогда с матерью в Поволжье) начал работать в колхозе с двенадцати лет. Получается, что, кроме работы, он ничего не видел.
Моя мама, я не сказал бы, что она была набожной, что воспитывалась в религиозных традициях. Нет, она выросла в семье рабочих. Время ее рождения — 1928 год — год наступления воинствующего безбожия в нашей стране. Но вот мать моего отца, моя бабушка, была из потомственной семьи священников. И мой прадед, и мой прапрадед, и мой прапрапрадед были священниками. Последний из нашего рода священник — это двоюродный брат моей прабабушки. Он закончил свое служение Богу за границей в середине 90-х годов прошлого века, в должности протодьякона в православной русской зарубежной церкви, что располагалась в пригороде Сиднея. В 2004 году я побывал в ней.

И. РЯБИЙ: Да, гены, но можно сказать, что Вы восприняли духовность нашей отечественной классики?

Д. МИЗГУЛИН: У нас великолепная литература — и проза, и поэзия, и публицистика. Считаю, что русская словесность внесла вклад, равный по духовной ценности древнегреческой философии. Я был в разных странах, заходил в книжные магазины и везде видел переведенные на другие языки книги Льва Толстого, Федора Достоевского, Антона Чехова. Русская литература по сравнению с любой другой, конечно, поучительна. У нас она — школа нравственности.

И. РЯБИЙ: А Пушкин?

Д. МИЗГУЛИН: Здесь разговор особый... Читая Пушкина, вырабатываешь в себе человека... Как можно быть воспитанным на его произведениях — и не быть христианином? Поэтому-то он — «наше всё»!
Когда большевики пришли к власти и отняли у народа Бога, то взамен выдали по тому сочинений Пушкина. До трагической даты — столетия со времени гибели на дуэли Александра Сергеевича — было недалеко... Желая привязать классика к своей идеологии, государство готовилось отметить эту скорбную дату большими изданиями пушкинских произведений. Наш мудрый народ их прочел — и вновь стал обретать в себе Господа. Ведь православные взгляды художника можно обнаружить везде — в лирике, эпосе, прозе, драматургии, публицистике...

И. РЯБИЙ: А Вы сами к какому роду литературы больше тяготеете? Только ли к одной поэзии?

Д. МИЗГУЛИН: Стихи осознанно начал писать с 1978 года, но всегда себя считал прозаиком. Проза просто довлеет надо мной. Поэзию всегда воспринимал как временное прибежище. Я всегда думал: вот сейчас побегаю на лыжах, времени мало, отзанимаюсь спортом и сяду за прозу... А затем — вот сейчас закончу институт, вот сейчас отслужу в армии... Ведь написать рассказ — это проблема времени: нужен день, два, три... Всерьез за прозу принялся тогда, когда понял, что никогда не соберусь, если не начну писать прямо сейчас. Это были 1988–1989 годы.

И. РЯБИЙ: Антуан де Сент-Экзюпери в «Маленьком принце» сказал примерно следующее: зорко только сердце, самого главного глазами не увидишь... А у Вас, кроме сердца, это главное воспринимают и зрение, и слух, оттого-то он и скорбный.

Д. МИЗГУЛИН: Так названа одна из моих книг. Вроде бы и строчка случайная... Почему скорбный слух? Да потому, что не слышим слова молитв, не обращаемся сами к себе... Есть (преимущественно в среде нашей интеллигенции) еще худшая беда: на православие смотрят как на модную тему для разговора. Получается в результате еще больший грех: подтаскиваем к себе молитву, а не поднимаемся к ней... А ведь каждый из нас — сосуд избранный Господа! А мы забыли и про это, и про заветы предков. Зато смотрим телевизор... А ведь есть икона, предохраняющая от искушения телевидением...
Не слышим мы, не понимаем главного... Отсюда — и скорбный слух.

И. РЯБИЙ: Дмитрий Александрович, получается, что скорбите Вы по всей нашей России?

Д. МИЗГУЛИН: Вопрос сложный. Любовь к Родине — эта целая наука: традиция, язык, религия, генетика — совокупность духовного и материального... всего не перечислишь, да этого и не надо. Разве можно объяснить логически, чем является для нас Россия? Главное, что Отчизна у каждого из нас в душе и сердце. Русский человек всегда славился своей отзывчивостью на чужое горе, будь это соседняя деревня или далекий Гондурас.
Стоит только вспомнить нашу братскую помощь социалистическим и развивающимся странам или вклад в победу на той войне, что стала для нас народной.
Что такое Россия значит для нас — наверное, не стоит задумываться. Вот ученые-католики стали с помощью науки доказывать существование Иисуса Христа. А тут не доказывать надо, а верить! Это мне напоминает случай с сельским батюшкой, который произошел тогда, когда полетел первый человек в космос. Пригласили священника в соответствующие органы и напутствовали: «Скажи на проповеди, что Гагарин летал, а Бога не видел». Батюшка исполнил все, как велели, а от себя лишь добавил: «...а Господь видел Гагарина и благословил его!» Не скажу, как я определяю Отечество, какими понятиями. КАК ЧУВСТВУЮ, ТАК И ОПРЕДЕЛЯЮ. Читайте — и узнаете.

И. РЯБИЙ: Удачи Вам, Дмитрий Александрович, во всех Ваших добрых начинаниях!

Д. МИЗГУЛИН: Спасибо!
Беседу вела И. Рябий




ОБ АВТОРАХ

Ахматов Алексей — член Союза писателей России (Санкт-Петербург).
Грозовский Виктор — клирик Князь-Владимирского Собора (Санкт-Петербург), протоиерей Виктор Грозовский.
Деордиев Игорь — член Российского Межрегионального союза писателей Северо-Запада (Санкт-Петербург).
Захарченко Елена — поэт, литератор (Санкт-Петербург).
Казинцев Александр — член Союза писателей России, зам. главного редактора журнала «Наш современник» (Москва).
Картинина Елена — литературный критик (Санкт-Петербург).
Коваленко Людмила — главный редактор журнала «Банки и деловой мир» (Санкт-Петербург).
Козлов Сергей — член Союза писателей России (п. Горноправдинск, Ханты-Мансийский автономный округ).
Куняев Станислав — член Союза писателей России, главный редактор журнала «Наш современник» (Москва).
Петров Виктор — член Союза писателей России (Москва).
Порхов Марк — литературный критик (Санкт-Петербург).
Проскурин Алексей — первый заместитель главного редактора «ЭФГ» (Москва).
Расторгуев Андрей — член союза писателей России (Екатеринбург).
Рябий Ирина — член союза писателей России, кандидат филологических наук, доцент ЮГУ (Ханты-Мансийск).
Рябий Михаил — кандидат филологических наук, доцент ЮГУ (Ханты-Мансийск).
Седых Галина — кандидат филологических наук, доцент, зав. кафедрой творчества Литературного института имени А.М. Горького (Москва).
Сергеев Сергей — доцент ЮГУ (Ханты-Мансийск)
Стручкова Наталья — член Союза писателей России (Москва).
Суриков Александр — журналист (Москва).
Тарабаева Ирина — журналистка (Тюмень).




МАТЕРИАЛЫ К БИБЛИОГРАФИИ

ОТДЕЛЬНЫЕ ИЗДАНИЯ

1. Петербургская вьюга: Книга стихов. — СПб.: Интерстартсервис, 1992. — 63 с.
2. Три встречи: Рассказы. — СПб.: Интерстартсервис, 1993. — 61 с.
3. Зимняя дорога: Сборник стихотворений. — СПб.: Текс, 1995. — 224 с.
4. В зеркале минувшего: Литературные заметки. — СПб., 1997. — 72 с.
5. Скорбный слух / Предисл. Е. Раевского. — 2-е изд. — СПб.: Культура, 2002. — 96 с.: ил.
6. Звезд васильковое поле: Стихи для детей / Худож. Е. Ахматова. — СПб.: Культура, 2002. — 31 с.: рис.
7. О чем тревожилась душа: Книга стихов. Очерк / Предисл. протоирея Виктора Грозовского. — СПб.: Культура, 2003. — 160 с.: ил.
8. Две реки: Книга стихов. — М.: Славяноград, 2004. — 104 с.
9. География души: Избранные стихотворения 1979–2004 г. / Сост., предисл. В.М. Петрова. — М.: Худож. лит., 2005. — 181 с.
10. Развитие конкурентных отношений в условиях модернизации банковской системы. — М.: ООО «ПолиграфПрофи», 2004. — 224 с.
11. Избранные сочинения / Cост., предисл. Н.Н. Стручковой. — М.: Худож. лит., 2006. — 430 с.
12. Dvě řeky [Две реки (чешск.)]. — PRAHA, 2006. — 207 s.
13. Духов день. — Екатеринбург: «Сократ», 2006. — 176 с.
14. Движение души / Фот. А.Г. Елфимова; Вступ. ст., ред. Ю.М. Лощица. — Верона: График, 2006. — 42 с.

ПУБЛИКАЦИИ В СБОРНИКАХ И АЛЬМАНАХАХ

1. «Дай мне силы дожить до грядущего дня...»; «Привели к нам в класс мальчишку...»: [Стихотворения] // Молодая гвардия – 83. М., 1984. С. 86.
2. «Иней на ветках пушистых серебрится...»; Сожаление; «И споры продолжаются...»; Суворов; «Был человек и не стало...»; «Ты ждал наступленья зимы...»; «С годами начинаешь гордиться тем...»; Последние и первые; «Наступила пора прощаний...»; «Прощаясь наспех, навсегда...»: [Стихотворения] // Молодые поэты Ленинграда. М., 1984. С. 121–122.
3. Памятник Петру; Суворов; Дом, где жил Тютчев; «Не витийствуй, не пророчь...»; «Растаял мост в сиреневом тумане...»; Невский, 18; «Как морозно и ветрено в мире...»: [Стихотворения] // Невские просторы. Л., 1986. С. 175–180.
4. «С пулей в сердце живет мой сосед...»; «Много дорог на свете...»: [Стихотворения] // Тронь страницы, и годы встают. Л., 1988. С. 140, 201.
5. «Походкой немного нетвердой...»; «Солдат идет домой с войны...»: [Стихотворения] // Молодой Ленинград: Сб. молодых поэтов. Л., 1989. С. 287.
6. «На родине — как на вокзале...»; «На выставке русского портрета...»; Суворов; В Донском монастыре; «Остывает родная земля...»; «Мы помним тех, кого забыть должны...»: [Стихотворения] // Медный всадник. 1998. № 1. С. 18–19.
7. «Жизнь моя — надежда и сомненье...»; «Лето настало — сирень зацвела...»; «Который год нас бури носят...»; «С годами пишется трудней...»: [Стихотворения] // Медный всадник. 1998. № 2. С. 16.
8. [Стихи] // От Урала до Невы. Челябинск, 2001. С. 390–393.
9. Стихи // Крылья судьбы. Челябинск, 2001. С. 374.
10. Закат; «А в Лондоне под Рождество...»; Ангел-хранитель; В санатории; «Учись довольствоваться малым...»; «В Рождество и в Лондоне неплохо...»; «Эпоха грядущего хама...»; «Иная жизнь, иные сны...»; «От Волхова до Иртыша...»; Зима; «Какая осень! После бани...»; «Отмечаю последние даты...»; «Белоснежным и розовым маем...»: [Стихотворения] // Золотое слово: Лит.-худож. альманах. 2002. Вып. 1. С. 34–56.
11. Стихи // «Да святится имя твое...» СПб., 2002. С. 43–45.
12. [Стихи] // Невский Парнас: Петербургские поэты конца XIX – начала XX века. СПб., 2003. С. 126–129.
13. «Душу бы укутать потеплей...»: [Стихотворение] // Медный всадник. 2003. № 1 (14). С. 45–47.
14. «От Волхова до Иртыша...»: Стихотворения // Эринтур. Екатеринбург, 2004. Вып. 9. С. 11–16.
15. Стихи из книги «Две реки» // Графоман: Альманах (рус. яз.). Прага, 2005. Вып. 3. С. 11–29.
16. «Жизнь, как лунная река...»: Стихотворения // Эринтур. Екатеринбург, 2005. Вып. 10. С. 216–220.
17. «Отмечаю последние даты...»; «Тяжелеют волны у реки»; «Где-то спят большие города...»; «Осень скоро постучится...»; «Какая осень! После бани...»; «Слава Богу — все со мной...»; «Вот наконец-то и зима...»; «Пусть на дворе еще зима...»: [Стихотворения] // Чаша круговая. Екатеринбург, 2006. Вып. 5. С. 9–13.
18. «В жизни — все идет по плану...»; Новый год на даче; «Закончен день, закончен век...»; «Вострубят ангелы — пора...»: Стихотворения // Петрополь. СПб., 2006. Вып. 10. С. 143–146.
19. Господь с тобою: Стихотворения // Эринтур. Екатеринбург, 2006. Вып. 11. С. 112–117.
20. «Молюсь исправно Богу, но...»; «Сентябрьский дождь. Мерцание залива...»; «Встань утром рано...»; «Я искал взаимности у леса...»; «Вновь устав от жизни бестолковой...»; «А все-таки спеши, спеши...»; «Наступила пора прощаний...»: [Стихотворения] / Предисл. С. Козлова // Медвежьи песни. СПб., 2006. Вып. 14. С. 150–152.
21. «Исчерпан февраль без остатка...»; «Избавленный от мелочных забот...»; «Мир ночной погрузился во мрак...»; «Пиши, пиши, писатель...» // Муза надежды. Антология. М., 2007. С. 538–539.
22. [Стихи] // День поэзии. СПб., 2007. С. 117.
23. [Стихи] // Рог Борея. 2007. Вып. 32. С. 10–11.
24. Холода: [Стихотворения] // Эринтур. СПб., 2007. — Вып. 12. — С. 226–231.
25. [Стихи] // Народ мой — большая семья. — М., 2007.
26. Где душу продувает ветер // Филград. 2007. WWW.filgrad.ru.

ПУБЛИКАЦИИ В ПЕРИОДИКЕ

1. Гольфстрим: [Стихотворение] // Комсомолец Заполярья. Мурманск, 1980. 7 нояб.
2. Ручей; «То ли ранняя весна...»; «Мы помним тех, кого забыть должны...»; «Привели в наш класс мальчишку...»; «Иней на ветках пустых серебрится...»: [стихотворения] // Комсомолец Заполярья. Мурманск, 1981. 2 июля.
3. «Деревья седеют, как люди...»; «Шум на кухне — звон посуды...»: Стихотворения // Смена. 1981. 12 сент.
4. «С пулей в сердце живет сосед...»: [Стихотворение] // Смена. 1982. 3 апр.
5. «В мокрой траншее приказа не жди...»: [Стихотворение] // Ленинградский рабочий. 1983. 25 марта.
6. «Иней на ветках пустых серебрится...»: [Стихотворение] // Смена. 1983. 20 марта.
7. Невский, 18: [Стихотворение] // Березка (белорус. яз.) 1983. № 5.
8. Помнит страна: [Стихотворение] // Советский экономист. 1983. 11 апр.
9. Пожар в лесу: [Стихотворение] // Невская заря. 1983. 3 марта.
10. Кошев. К., Лапцуй Л.: [Стихотворения] / Пер. Д.А. Мизгулина // Советский экономист. 1983. 27 дек.
11. Кошев. К. Голос любви: Стихотворение / Пер. Д.А. Мизгулина // Усинская новь. 1984. 1 янв. (№ 12).
12. Вечная совесть; «Я думаю, что иду по целине...»; Сороковая соната; «С пулей в сердце живет сосед...»; Мудрость; «И споры продолжаются...»: [Стихотворения] // Молодая гвардия. 1984. № 1. С. 3–5.
13. Суворов: [Стихотворение] // Политехник. 1984. 20 февр.
14. Пожар в лесу: [Стихотворение] // Знамя юности. Минск, 1984. 2 марта.
15. Жданко И. «Нет, не четвертый пал на Белоруссии...»: [Стихотворение] / Пер. с белорус. яз. Д.А. Мизгулина // Вечерний Ленинград. 1984. 2 апр.
16. Невский, 18: [Стихотворение] // Трудовая победа. 1984. 13 июня.
17. «Людям очень нужна доброта...»: [Стихотворение] // Энергия. 1984. 21 авг.
18. «Я думал, что иду по целине...»: [Стихотворение] // Советский экономист. 1984. 30 нояб.
19. Ополчение: стихотворение // Литературный Азербайджан. 1985. № 7. С. 46.
20. «Солдат идет домой с войны...»; Блокадные книги; «В мокрой траншее приказа не жди...»: [Стихотворения] // Звезда. 1986. № 12. С. 61.
21. Невский, 18: [Стихотворение] // Смена. 1987. 12 февр.
22. Мойка, 12: [Стихотворение] // Трудовая победа. 1987. 18 февр.
23. «Мне говорят, что я очень рационален...»: [Стихотворение] // Ленинградский университет. 1987. 12 июня.
24. Память; В Доме Л. Толстого; Раздумья в степи; В Донском монастыре: [Стихотворения] / Трудовая победа. 1987. 27 июля.
25. Глобус А. [Стихотворения] / Пер. с белорус. яз. Д.А. Мизгулина // Советский экономист. 1987. 21 сент.
26. «На прощальном банкете...»; В соборе Святого Витта: [Стихотворения] // Трудовая победа. 1987. 30 сент.
27. Встреча; «Растаяли давно мгновенья встреч...»; «Есть нечто меньше, чем любовь...»; «Хотелось любви и тепла...»; «Прощались наспех, навсегда...»; «Трамвай летит над гулкими мостами»; «Наступила пора прощаний...»; «Развели над Невой мосты...»: [Стихотворения] // Трудовая победа. 1988. 5 марта.
28. Память; Помни: [Стихотворения] // Возрождение России. 1991. № 1 (4).
29. Позабытый погост: [Стихотворение] // Русский вестник. 1991. № 2 (янв.).
30. Встреча; Суворов; В Донском монастыре; «Нашей памяти долгий след...»; «Осенью поеду на охоту...»; Федор Раскольников в Париже: [Стихотворения] // Владимирский литератор. 1993. № 7 (23).
31. После охоты; «Деревья седеют, как люди...»; «Говорите, пожалуйста, тише...»: [Стихотворения] // Придонье. 1997. 17 апр.
32. «И снова ваш спор о судьбе...»; «Молюсь исправно Богу, но...»; «Стремленья истину найти...»; «Морозы грянули — Крещенье...»; «Словно из болотного тумана...»; «В такие дни не хочется писать...»; «Вокруг такая суета...»; «Опутано ложью полмира...»: [Стихотворения] // Русь. 2000. № 2.
33. Новые стихи // Русь. 2000. № 5. С. 12.
34. «О чем тревожилась душа»: Из новых стихотворений // Русь. 2001. № 11. С. 6–7.
35. «А была ли ты на самом деле...»; «Зимняя дорога, полная луна...»; «Кружатся звездные миры...»: [Стихотворения] // Петроградская Аврора. 2001. Март. (№ 60).
36. «Друг мой, а что же делать мне...»: [Стихотворения] // Берег. Воронеж, 2001. 12 окт. С. 15.
37. «Твои костры горят далече...»; «Жизнь — работа. И перечень дел...»: [Стихотворения] // Русский Джокер. 2001. № 10. С. 41.
38. Новые стихи // Русь. 2002. № 13. С. 18–19.
39. «От Волхова до Иртыша...»: [Стихотворение] // Самарово – Ханты-Мансийск. 2004. 16 апр. С. 14.
40. Китеж-град; «Дымится мгла тумана»; «В ночь перед Рождеством...»; «Места для боли в душе не осталось...»; «Страдай, страдай, душа моя...»: [Стихотворения] // Православный летописец. 2004. № 16. С. 119–120.
41. «Ветер гуляет по белому свету...»: Стихотворения // Большая медведица. 2005. № 1. С. 13.
42. «Слышно мне движение реки...»: Стихотворения // Наш современник. 2005. № 6. С. 44–46.
43. Суворов: [Стихотворение] // Национальный банковский журнал. 2006. № 9 (32).
44. Мар карыны / Пер. с удмурт. Д.А. Мизгулина // Удмурт Дуне. 2005. № 113 (авг.). С. 7.
45. «От Волхова до Иртыша...»: Стихи разных лет // Наш современник. 2006. № 9. C. 26–31.
46. Стихотворения // Всерусский Собор. 2006. №3–4(17–18). С. 98–101.
47. Суворов, Жизнь, «Учись довольствоваться малым...»; «В доме пахнет мелиссой и мятой...»; «Который год нас бури носят...»: Стихотворения / Банки и деловой мир. 2007. № 1 (янв.). С. 77–79.
48. Из новой книги // Российский писатель. 2006. № 23–24 (146–147) (дек.). С. 18.
49. В лесу; Пожар; «Умом Россию не понять...»; «Учись довольствоваться малым...»: [Стихотворения] / На азерб. яз. // УЛДУЗ (Звезда). 2007. №2. С. 18–19.
50. Господь с тобою: [Стихотворения] // Литературная Россия. 2007. № 38.
51. Глобус А. Лирика ВY: Стихи и проза / Пер. с белорус. яз. Д.А. Мизгулина // Минск: АСТ Харвест, 2007.
52. «Он говорит начистоту» / Вступ. ст. Д.А. Мизгулина // Грозовский О.В. Еще раз о любви. СПб., 2007. С. 5–8.
53. Суворов: [стихотворения] // Регион 86. 2007. С. 148–152.
54. [Стихотворения] // Югра. 2008. № 1.
55. Полынный ветер: [Стихотворения] // Литературная газета. 2008. № 2 (23 янв.).
56. [Стихотворения] // Российский колокол. 2007. №6.
57. Суметь бы душу уберечь: [Стихотворения] // Наш современник. 2007. № 11. С. 107–110.

ПУБЛИЦИСТИКА

1. Позывные истории: [О Ф.С. Чумбарово-Лучинском] // Комсомолец. 1981. 17 апр.
2. По залам русского музея: [О творчестве художника Н. Тархова] // Советский экономист. 1983. 17 нояб.
3. Связано с городом Ленина: [О жизни Н. Вознесенского] // Советский экономист. 1983. 1 янв.
4. В доме на Невском // Советский экономист. 1986. 18 апр.
5. Солунь: Очерк // Медный всадник. 2002. №11. С. 107.
6. Сибирские банковские традиции: к 130-летию создания Самаровского ссудно-сберегательного товарищества // Тобольск и Сибирь. Югра. Тобольск, 2006. С. 245–248.
7. «Если и говорить о каких-то итогах минувшего десятилетия…»: Слово поэта // О времени, о литературе, о себе: Лит.-критический сб. Екатеринбург, 2007. С. 41–42.

ЛИТЕРАТУРА О ТВОРЧЕСТВЕ

1. Соколов М. Свидетели живые: обзор ред. почты // Литературная газета. 1984. № 14 (4 апр.).
2. Белова О. Три встречи // Невская заря. 1994. 5 июля.
3. Захарченко Е. Целебные строки грустных стихов // Русь. 2000. № 3.
4. Ахматов А. «Такие простые слова»: [О кн. Д.А. Мизгулина «Скорбный слух»] // Срез. СПб., 2001. С. 133.
5. Мизгулин Д.А. «Я никогда не считал себя поэтом...»: [Интервью Е. Раевского с поэтом Д.А. Мизгулиным] // Русь 2001. № 11 (13). С. 1–3.
6. Деордиев И. «Нет, не исчезнет русский дух...» // Золотое слово: альманах. 2002. Вып. 1. С. 31–33.
7. Раевский Е. Отблеск от его свечи // Мизгулин Д.А. Скорбный слух. СПб., 2002. С. 4.
8. Грозовский В. Спасительное творчество / Мизгулин Д.А. О чем тревожилась душа. СПб., 2003. С. 4–6.
9. Седых Г. «Я высказаться тороплюсь...» // Мизгулин Д.А. Две реки. М., 2004. С. 5–6.
10. Петров В. Стяжание слова и духа // Мизгулин Д.А. География души. М., 2005. С. 3–8.
11. Мизгулин Д.А.: «Бенедиктов тоже был банкиром» / А. Казинцев // Наш современник. 2005. № 6. С. 46–48.
12. Стручкова Н.Н. Скорбный слух поэта // Мизгулин Д.А. Избранные сочинения. М., 2006. С. 3–16.
13. Расторгуев А. «Лишь душа да крест нательный»: Две реки и две жизни поэта Дмитрия Мизгулина // Большая медведица. 2006. № 2 (9). С. 12.
14. Рябий М.М. «Слава Высшему на свете, слава Высшему во мне!..»: [О книге стихов «Скорбный слух»] // Эринтур. Ханты-Мансийск. Вып. 11. С. 315–328.
15. Куняев С.Ю. Послесловие // Наш современник. 2006. № 9. С. 31.
16. Мизгулин Д.А.: Уроки русской словесности / А. Суриков // Мы — система. Банки и банкиры России. М., 2006. С. 66–69.
17. Перекресток Дмитрия Мизгулина. Качество жизни: География души / Л. Коваленко // Банки и деловой мир. 2007. январь. С. 76–79.
18. Вода и камень, лед и пламень: [Беседа с президентом Ханты-Мансийского банка Д.А. Мизгулиным о работе и творчестве] // Национальный банковский журнал. 2006. № 9 (32).
19. Минасьян Г. «Встрепенется и вспыхнет душа...» // Новости Югры. 2007. № 120. (авг.).
20. Козлов С. Поэзия души (Дмитрий Мизгулин. География души) // Наш современник. 2007. №6. С. 144–146.
21. Дневники его души и сердца / И. Тарабаева // Тюменские известия. 2007. № 185.
22. Банкир. Писатель. Мыслитель / А.П. Проскурин // Экономическая и философская газета. 2007. № 38.
23. Куняев С. Пушкинская прививка // Новости Югры. 2007. 15–25 нояб. С. 11.
24. Козлов С. География души Дмитрия Мизгулина: О новой книге Д. Мизгулина «География души» // Эринтур. СПб, 2007. Вып. 12. С. 319–325.
25. Стручкова Н. «Скорбный слух поэта» // О времени, о литературе, о себе: Лит.-критический сб. — Екатеринбург, 2007. — С. 86–92.
26. Телегина, Л. О гармонии души и об Отчизне // Новости Югры. — 2008. — 7 фев. — С. 18.
27. Секриер М. Поэт // До шестнадцати и… 2008. Янв.–фев.



СОДЕРЖАНИЕ

Введение
Вступительная статья
М. Рябий. «Поэт должен быть... мифом»
ОЧЕРКИ
Е. Захарченко. Целебные строки грустных стихов
А. Ахматов. «Такие простые слова» (О книге «Скорбный слух»)
И. Деордиев. «Нет, не исчезнет русский дух...»
Протоирей Виктор Грозовский. Спасительное творчество
Г. Седых. «Я высказаться тороплюсь...»
А. Расторгуев. «Лишь душа да крест нательный...» Две реки и жизни поэта Дмитрия Мизгулина
Е. Картинина. Междуречье добра и зла
В. Петров. Стяжание слова и духа
М. Рябий. «Слава Высшему на свете, слава Высшему во мне!..» (О книге стихов «Скорбный слух»)
Н. Стручкова. Скорбный слух поэта
М. Порхов. «Тихая поэзия» Дмитрия Мизгулина
С. Козлов. Поэзия души
С. Сергеев. Русский лад, или параллельные метели в современной русской поэзии (О лирике Д. Мизгулина и А. Шацкова)
С. Куняев. Пушкинская прививка

Шесть диалогов
с Дмитрием Мизгулиным:
Диалог I: «Бенедиктов тоже был банкиром». Беседу вел А. Казинцев
Диалог II: «Уроки словесности». Беседу вел А. Суриков
Диалог III: «Перекресток Дмитрия Мизгулина». Беседу вела Л. Коваленко
Диалог IV: Дневники его души и сердца. Беседу вела И. Тарабаева
Диалог V: Банкир. Писатель. Мыслитель. Беседу вел А. Проскурин
Диалог VI: «Как чувствую, так и определяю...» Беседу вела И. Рябий
Об авторах
Материалы к библиографии