Редкостная вещь, и в редкое соседство она ставит слова и краски. Таково произведение, которое создали в согласии и в содружестве Дмитрий Мизгулин и Аркадий Елфимов.

Было, когда-то давно, удивительно написано о том, что подобное непросто:

Только песне нужна красота —
Красоте же и песен не надо.

Истина тут высказана загадочная: сколько её ни подвергай выкладкам и ухищреньям ума, а ни до­казать, ни оспорить невозможно. Красота самодостаточна, и она сама себе песня.

Но тогда если стихи в этой книге красивы, то Елфимову, художнику проникновенного безгласного видения красоты, вроде бы ни к чему красота мизгулинской песни?

Можно недоуменно остаться при этом именно как при загадке, однако и такое полезно: если два человека вместе создали нечто глубоко художественное, то оно и должно быть загадочно всегда. Ис­кусство и есть, заметил однажды Гёте, тайна, открытая всем. Каждый её чувствует и никто не может разгадать, порою и сам художник.

Дмитрий Мизгулин говорит негромкие и мужественные, нередко и горькие слова. Это слова не на­блюдательного созерцателя, скажем, путевых картин, которые затем любой живописец захотел бы, соревнуясь, передать в линиях и красках, как они сперва увиделись художнику поэтического слова. Нет, свои линии, свои напевы и своя тональность у Мизгулина есть — но это краски и линии чисто поэтического раздумья.

По небу полуночи ангел летел — слова, не настаивающие на иллюстрациях. А зачем рисовать весну, если она душе художника — печальное зрелище?

Весна. Смешение погод.
То дождь, то снегопад:
А я, уже который год,
Весне совсем не рад...

Это усталость недолгих прощаний, это бремя чего-то, что было начато не так, это надоедливость шумных пышных слов и просто бездушных шумов вокруг. Это заблуждения средь бела дня, но допу­щенные как впотьмах или в умопомрачении... Это незасеянные поля, которые надо было бы, давно надо было бы рачительно возделывать. Это коварство славы — я все беру и провожу усмотрения Дми­трия Мизгулина; это чьи-то бесовские игрища —

В телевизионных глазницах
Ликует полуденный бес...

Этим ликованьем может быть удовлетворена — скажу и резкое старинное слово — некая безучаст­ная к истине чернь:

И никто не будет больше слушать,
Как порой прекрасной, золотой
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой...

Поэт-то, он слышит всё бывшее, всё доброе памятливой душою. Но какие к этому, честно говоря, иллюстрации?

В слушании мира, в слушании всего мирозданья чутким на звук человеком и в его, добавим, миро­созерцании есть что-то сверхвещное. Это чутьё на идеал, на ангельски-божественное в устройстве бытия. При таком чутье и безлюдная пустыня внемлет Богу, а равнодушная вроде бы и безмолвная природа поёт герою. И хотя б у него

И даже приметы любимой
Растаяли в дымке незримой, —

это безмолвствующее чудо поёт сладким голосами про любовь.

Вот такими напевами исполнено и молчаливое, но захватывающее душу искусство Аркадия Елфимова — как фотографа, я сказал бы, не собственно «натуры», а разлитой в мироздании души. Она для нашего художника чистой краски буквально источает какой-то напев, сладкий и родной каждому русскому: все хорошо под сиянием лунным, надо всем светит золото небесного храма, везде спрятал­ся л ибо вот-вот явится Господь. У Елфимова не только солнце, но у него даже снега и льды греют душу.

Это бескрайняя Сибирь, его родина? В Сибири и безграничность бытия, и его вечно предгрозовое состояние, и какая-то его полярность (она не только в арктических льдах) ощущается очевиднее. И приходящая в сердце без доказательств истина — что Творец сказал созданному или миру морей и ручьев, небес и древес, лугов и половодий, подснежников, часовен и чащоб своё «хорошо» — всё это, положу руку на сердце, тоже постигается в Сибири, через Сибирь особенно и как-то безусловно.

О, если б без слова сказаться душой было можно, мечтал когда-то поэт. Подлинно художе­ственной фотографии такое доступно.

Такова красноречиво немотствующая фотопоэзия Аркадия Елфимова. Извлеченная им, конечно, не из «собственно пейзажей и видов», а ещё и из души — души родного всему миру человека — как ей не ждать человеческого отлика словом, хотя бы на черно-белом типографском листе?

Приложите небольшое усилие - согласитесь мыслить образами, и вам станет понятно то, что так важно в этой книге. Читатель стихов и созерцатель картин должен согласиться: оба художника дума­ют неуловимо тонко и возвышенно-одинаково.

Растает боль, исчезнет страх и груз земного притяженья, ослепит солнце в небесах — и тут остано­ви мгновенье. Это также родственно обоим, как оба могли бы сказать:

Земные дни во мгле верша,
О небе думает душа...

Кто-то «без слова сказался душой», кто-то откликнулся душевным словом. Советую почувствовать: оба художника исподволь думают и друг о друге. Хорошо, что судьба и прямо свела их; один с детства и всю жизнь всматривается в небеса над Сибирью, духовное богатство другого уже в зрелые годы Си­бирью приросло.

Звезда с звездою может говорить? Так природа говорит и с нами, и беззвучно ведет разговор с до­брой поэзией.

Так и сходятся, — то где-нибудь даже во всемирной пустыне, но согласно внемля Богу, то прямо за околицей, то в степи глухой — два человека. У каждого своя песня и красота, и красота скромных, вдумчивых слов без всякого усилия находит поддержку в том прекрасном, что увидено по наитию ан­гела, а не просто житейским взглядом. Каждый несёт в себе тайну, высказывание же о ее неразгадан­ности — только намёк словом или светотенью.