В 2014 году в поэтический мир Петербурга вошла книга стихов известного российского поэта Дмитрия Мизгулина «Чужие сны». Вошла так, как и подобает утончённому существу из сновидческой реальности – побуждая расшифровать сакральное в осколочной действительности, заставила задуматься в целом о смысле человеческого существования.
Лирический герой книги путешествует по чужим снам не из праздного любопытства – странствуя, он совершает бесконечные акты самоотдачи ближнему, проходя по узким и широким тоннелям жизней других. И, как оказывается, все они для него изначально ценнее ограниченного в духовном смысле бытия-для-себя:
Решаю сотни теорем –
Чужих надуманных проблем.
И под покровом тишины
Смотрю всю ночь чужие сны...
В этих многочисленных мирах, несмотря на сумасшедшую скорость перемещений в пространстве и времени, он учится видеть свои отражения, осмысливает суть человеческой жизни, постигая в этом непрерывном процессе взаимопроекций онтологические ценности, центроустремлённые к образу Божьему. Человек может стереть этот образ из своей души, двигаясь по центробежному пути страстей, а может сохранить и приумножить. Выбор за каждым.
Поэт выбирает теоцентрическое направление движения и предостерегает:
Летя сквозь ночные метели,
Неистово Богу молись,
Чтоб мимо спасительной цели
В беспамятстве не пронестись...
Слог Дмитрия Мизгулина по-пушкински лёгок. При кажущейся простоте его поэзия полна глубокими смыслами. Первая часть сборника «Ночные самолёты» – о полётах во сне и наяву. Сама стихия воздуха располагает к лёгкости и простоте. Это бесконечное стремление к невесомости поэзии, к её небесной одухотворённости. Доминанты расставлены по восходящей: как самолёт отрывается от земли и движется к небу, так и человек переходит от соматичного, плотяного, к желанной духовной наполненности («Закусываю хлебом и Господу молюсь!»).
Старец Амвросий Оптинский говорил: «Где просто, там ангелов со сто. А где мудрено – там ни одного». Мудрёность при этом полностью отделена от мудрости, становится не столько средоточием, сколько паутиной нанизываемых смыслов; чем больше они запутаны, тем дальше отстоят от истины. В стихах о «чужих снах» нет этой ложной мудрёности, в них содержится простая, вынесенная из богатого жизненного опыта и понятная каждому мудрость. В одном из стихотворений встречаем созвучие с известными словами старца. Эта реминисценция хорошо характеризует в том числе и творческий метод поэта:
И так легко и просто,
И снег валит стеной,
И ангелов штук по сто
Летает надо мной...
Ангелы «выходят» из цитаты и воспринимаются как существа реального, а не вымышленного мира, что полностью органично для православного мировосприятия автора.
Одним из имманентных качеств человека является нравственность. Она, по Канту, неотделима от человеческой натуры. Поэт считает эту категорию необходимой отправной точкой любого поступка в идеальном пространстве и сам живёт и действует в координатах духовных ценностей. Не всегда это удаётся, что откровенно признаёт лирический герой:
В потёмках спотыкаюсь,
Блуждаю иногда,
Бреду, греша и каясь,
Неведомо куда...
Но всегда перед одиноким странником стоит цель, к которой он стремится, несмотря ни на какие падения. Он непременно встаёт с колен и идёт дальше:
Но всё ж, куда б дороги
Не завели впотьмах,
Не забывал о Боге
И каялся в грехах.
Ночь – сакральное время. Именно ночью стирается грань между реальным и ирреальным мирами, пространство истончается, становится почти прозрачным и способно пропускать чужие сны, иные миры в собственный внутренний мир человека. Семантическая площадка сборника стихов о чужих снах приобретает согласно выбранному хронотопу дополнительную сакральную энергию, позволяющую обнажить то, что не видно днём.
Сложно дать оценку использованию архаизмов в современной поэзии. С одной стороны, это дурной тон. Если же копнуть глубже, то проблема выводится на совершенно иной уровень восприятия. Находим у Дмитрия Мизгулина: «отверзла высь», «глас», «внимая»… Вопрос допустимости введения устаревших слов (а устаревших ли?) в поэтический текст, наверное, всё-таки сродни проблеме, связанной с предложением вести церковные службы на современном русском языке. Скорее, не допустима попытка внедрить в высокое пространство профанное начало, а потаенное заменить максимально обнажённым. При таком понимании скорее неорганично выглядит использование поэтом таких более чем современных слов, как отстой, айпод или айпад:
Россия – в отстое, в отпаде,
Как тяжко её бытие!
А мы же в айподе, в айпаде
Находим спасенье свое.
Чтобы прийти к истинному спасению, лирическому герою нужно преодолеть большое количество жизненных дорог. В связи с этим особенно значим в поэтике сборника хронотоп дороги, во многом определяющий структуру его художественного пространства. Слово «дорога» встречается в книге двенадцать раз.
И нет ни привала, ни крова,
И нет ни покрышки, ни дна…
Тебе лишь дорога – основа,
Тебе только вечность дана
И дали, туманные дали,
Где края достигнешь едва ли...
Двенадцать – это и количество частей года, и часов дня и ночи, в которые скиталец совершает свой путь, и в целом основное число, символизирующее пространство и время в древней астрономии. В культуре модель, основанная на двенадцати, приравнивается к кругу и к идее всеобщности в сакральной геометрии, а в сборнике Дмитрия Мизгулина вырастает в идею соборности, в идею общности народа, идущего по одним и тем же дорогам; конкретнее – по дорогам России.
В сотериологической поэзии часто возникает образ странника, не ищущего лёгких путей. На духовной дороге лирического героя ждёт множество препятствий. Они сужают его личное пространство, испытывают, но ему удаётся выходить из замкнутых кругов, сетей врага рода человеческого, благодаря религиозной мировоззренческой установке – шанс на спасение души есть всегда:
В поднебесье тускло тают звёзды,
В темноте круги сужает бес,
Но поверь, что никогда не поздно
Будет достучаться до небес.
Одной из архетипических констант русской культуры является мотив дома и бездомья. В поисках Вечного Жилища лирический герой теряет значимость дома земного, его, дома, попросту нет («Полжизни прошло на вокзалах, полжизни – в аэропортах…»). Иногда поэта посещают сомнения по поводу возможности обретения пристанища в вечности, и, подобно Экклезиасту, он разочарованно размышляет:
Меняешь всё без сожаленья,
Летишь сквозь звёздную метель,
Осознавая, что движенье –
Твоя единственная цель.
Домом становится широкое пространство России: и реальное (Тобольский град, воды Иртыша), и метафизическое. В сакральной первооснове бытия, – мире православных святынь, – всё свято и светло. С особым теплом автор пишет о празднике Крещения Господня. В это священное время и небеса открываются, превращая сиюминутное в вечное и даже русский Иртыш – в ту самую реку, в которой крестился, по евангельскому рассказу, Иисус Христос («Стали нынче Иорданью воды Иртыша…»). Небесные силы освещают и преобразовывают это место. В сибирской столице время будто застывает. Архитектуре Тобольска, этой «застывшей музыке», вторит даже лексика в стихотворении, посвящённом Аркадию Елфимову: в дивном «граде» встречаем «собирателя русской старины» и раскрывается перед нами…
Ширь земли – куда ни бросишь взгляд,
В небе, вперемешку с облаками,
Купола ажурные летят…
Словно рядом со своим домом лирический герой сажает дерево, которое должен посадить каждый мужчина. И снова переход в вечность:
И глаза усталые закрою.
Буду слышать в жизни неземной,
Как шумит весеннею листвою
Дерево, посаженное мной.
Неземная жизнь – это и есть тот истинный дом, куда стоит устремляться «сквозь ночные метели». В земной жизни душа поэта не имеет дома, жизнь мыслится им всего лишь как время перелётов и переездов… Лишь изредка лирический герой находит временное пристанище где-нибудь в святой лесной тиши:
За окнами синими стынет
Насквозь промороженный лес.
Молитва из этой пустыни
Быстрей долетит до небес.
Вторая часть книги называется «Ночные поезда». Поезд – это так же особое место. Это другое измерение, сакральное пространство, в котором время преодолевается особенным образом. А купе в вагоне становится аналогом кельи, где есть возможность остановиться, не прерывая движения, и задуматься о жизненных ценностях. Ещё один дом бездомного русского скитальца. Здесь можно передохнуть и в тишине помолиться. Молитва никуда не спешит: «Неспешно молитва вершится, струится речная вода…».
В художественном мире «Чужих снов» возникает два противоположных хронотопа – хронотоп Святой Руси (когда «Бог – писали с прописной») и современной «Рассеи», рассеянной по миру соблазнов в десакрализированном мироустройстве. По контрасту с каменным основанием великих средних веков дом современной России «построен на песке»:
Молчим, речам вождей внимая,
Нас поглощает пустота…
И мы давно не понимаем,
Что мы не те, что Русь не та,
Что, обретая постоянство,
Не замечаем смертный тлен,
Что Богом данное пространство
Исчезло в вихре перемен.
Ещё одна тематическая парадигма сборника связана с апокалипсическими мотивами. Лирический герой называет себя «времён последних зрителем». Тема последних дней человечества красной нитью проходит по страницам книги: «Но мир беспощадно железный, в преддверии судного дня…», «Где б испить живой водицы? Всюду хмарь да мрак. Гром греми! Пора креститься. Да забыли, как…», «Вселенский сумрак впереди…». И, словно вышедший из Евангелия от Иоанна, страшный финальный аккорд:
И рухнут выси небосвода,
И грянет грозно трубный глас,
И равнодушная природа,
Легко вздохнув, исторгнет нас.
В эсхатологическом хронотопе все чаяния поэта связаны с возможным спасением человечества «русской молитвой» («Вершится неравная битва, тускнеет в тумане звезда, но русская наша молитва услышана будет всегда..»), с возвращением к духовным истокам – ценностям Древней Руси, когда и чтение книг было «вкушением мёда словесного». Поэт обращается за помощью к великому прошлому: «Помяни нас, Русь Святая, и спаси нас Бог…», «Пускай нам порой не хватало и хлеба, но было распаханно русское небо»… Он сокрушается о духовной разрухе в современной России: «Русь не та…», «грустно на Родине милой»… «А нынче – не сеем, а нынче не пашем. Под песни чужие смеёмся и пляшем»… «Где теперь она – Рассея? Нет совсем её!..»… «Россия – в отстое»… «Ни Бога не надо, ни воли, не чувствуем сердцем беду. И некому выйти во поле, и бросить зерно в борозду». Прежней сакральной Руси, её вкусным земледельческим плодам, противопоставляется жестокость и бездушие «железного века», звучит тоска по взращиванию хлеба насущного – земного и небесного. Ещё летописец в «Повести временных лет» называет хлеб духовной пищей, а хлебопашество сравнивает с проповедью.
Выпав из христианского измерения, современная Россия отказалась от Небесного покровительства и ослабла. Как следствие –
И пошла в металлолом
Целая эпоха...
Разгулялися ветра
Вдоль по белу свету...
Родина была вчера,
А сегодня – нету...
Вывод прост – железо рано или поздно попадает в металлолом, а земля существует вечно, питая корни человечества. Железо само по себе смертоносно, если не сочетается с чем-то живым (к примеру, деревянным). В книге Дмитрия Мизгулина железо не в почёте: «Был построен на песке замок наш железный…», «Но мир, беспощадно железный…». Но с какой любовью говорится о родной земле, о деревьях! Деревья будто мелькают в окне бегущего поезда, и от них веет «живой жизнью»: «Пылится вечная дорога, шумят чуть слышно дерева…», «Что ж теперь? Теперь – сажать деревья…», «Дерево, посаженное мной»… Звучит здесь и вечный русский вопрос «Что делать?». От железного века не отказаться – человеку без него уже не обойтись, но и уход от живых веществ, от живой души будет смертельным. Наверное, выход – в крестообразном соединении этих кардинальных оппозиций. В этой связи возникает ассоциация с тем закладом, который Раскольников понёс старухе. Находим в «Преступлении и наказании»: «Этот заклад был, впрочем, вовсе не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка <…> Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и тоненькую железную полоску <…> Сложив обе дощечки, из коих железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую бумагу и обвязал тоненькою тесёмочкой, тоже накрест»... Не забыть бы только совсем о крестообразном знамении, о чём сетует поэт:
Гром греми!
Пора креститься.
Да забыли, как...
И всё же муза Дмитрия Мизгулина оптимистична – несмотря на все невзгоды, и над сегодняшним русским небом сияют всё те же Святые Небеса, о чём говорится в следующих строчках:
И пусть наши думы – о хлебе,
И в душах царит непогодь,
Но в русском блистательном небе
Живёт милосердный Господь.
Универсальные понятия времени и пространства всегда были активно востребованы в культуре. На них зиждется модель мира художника. Сквозь призму этих понятий хорошо просматривается аксиологический текстовый рисунок. Уже в названии книги «Чужие сны» живёт реальность вместе со своим подтекстом, ведь сны – это особенное сакральное отображение жизни, яркий комментарий к дневным поступкам человека. Это редукция, необходимая для толкования. Поэт резюмирует:
В нашей жизни всё предельно просто:
Вечность спрессовалась до минут –
От роддома жизнь и до погоста,
Как один автобусный маршрут…
Хорошо, когда во время движения по этому маршруту к Слову подходит Поэт, подобный древнеанглийскому поэту Кэдмону, которому чудесным образом довелось познать творящую природу Слова – истинного, божественного.

Наталья РОМАНОВА, кандидат филологических наук
(Луганск, Украина), 2014 г.