Их надо не только убить,
но и повалить.
Наполеон о русских
1.
В долгие рассуждения погружаешься, читая книги стихов Дмитрия Мизгулина, хотя все они, в сущности, касаются одного вопроса: кто мы? Что с нами происходит? Где кончается «Мы» и начинается «Я»?
Места для боли в душе не осталось,
Пламя пожара в душе отметалось.
Нынче и пепел остыл.
Было Отечество. Было – и нету.
Ветер гуляет по белому свету
Между остывших светил.
………………………………….
Господи, дай же им разум и силы,
Дай им очнуться у края могилы,
Пусть содрогнется земля!
Или лиши меня скорбного дара
Видеть зловещее пламя пожара
Над куполами Кремля.
Сильно. Так кто же мы? Отдельно взятый человек – кто он? Маленький осколок в большой мозаике лиц и характеров, или он сам – нечто большое и цельное? Вообще, что делает человека носителем монокультуры, единой народной общности? Что заставляет его чувствовать кровную связь с предками? Что заставляет его понимать, что в нем соединяются сотни других человеческих родов, объединенных общими ценностями? Что способствует ощущению полета живой искры одной большой, еще до конца не проявленной идеи через весь его народ, вертикально, из поколения в поколение? Что способствует пониманию того, что горизонтально, рядом находятся люди, говорящие на одном языке образов и нравственных понятий? Что сплетает нас в этот «канат народа»? Язык? – Нет. Язык без единых общепринятых этических символов – не более чем носитель информации.
Общие пережитые беды? Общая история? Нет, она чаще разъединяет, да и сама кажется производной от чего-то тайного, глубинного, большого.
Только вера объединяет людей в понятие – Народ. Вернее, общность этических и эстетических принципов, порожденных верой. Народ, общество формирует человека. Круг замкнулся. В этой живой, замкнутой системе рождается история. Последующее отрицание веры уже не может стереть выращенных верой мер измерения добра и зла, честности и бесчестия и т. д. Мизгулин пишет: «Уплывает в небеса / Незасеянное поле…».
Есть для народа опасность страшнее огульного отрицания веры. Это опасность отказа от народной традиции, личной самоидентификации во имя некоего мифического «общечеловечества», новой языческой религии, охватившей Запад и упавшей теперь на перепаханную, но не засеянную русскую почву. Бог этой религии – культ личного «Я», идея этой религии – потребление, царство тотального мещанства. Адептов этой религии в России теперь много, все они, как на подбор, общечеловеки и антитоталитаристы. И вот уже я слышу от молодого человека, именующего себя поэтом, фразу: «Мы же не какие-нибудь православные, чтобы писать на патриотические темы».
Спор западников и славянофилов в России не затухает давно, но беда в том, что теперь это уже не столкновение двух исторических концепций с огромной религиозной подкладкой, ведь нынешний спор – не о духовной судьбе России, в нем нет высоких интеллектуальных помыслов, великих фантастических догадок и романтизма тоже нет. Теперь западничество сплошь прагматично. Парадоксально, но первым это увидел Герцен: «Мещанство – последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности. С мещанством стираются личности. Мещанство – конечная цель нынешней западной цивилизации»! А вот и другой западник – Тургенев: «Я должен сознаться, что все это крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно. Общий уровень нравственности понижается с каждым днем – и жажда золота томит всех и каждого». А куда отнести Пушкина с его высказываниями и в ту и в другую сторону? С таким, например: «Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству, большинство, нагло притесняющее общество, рабство негров посреди образованности и свободы… Такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами».
В конце XIX века Константин Леонтьев писал: «Не ужасно ли, не обидно ли думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны… что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели для того только, чтобы французский, немецкий, или русский буржуа благодушествовал бы коллективно или индивидуально на развалинах всего этого прошлого величия?».
Для России настает час ее судьбы, ее нового выбора. Впереди революция серых общечеловеков. Новый духовно-нравственный разгром России. Надо помнить Достоевского, сказавшего, что «русский человек без Бога – дрянь».
Но поговорим о стихах. Написать хороший гражданский стих – дар редкий. На мой взгляд, гражданский стих – дело очень тонкое, в нем легко сорваться, перейти от великой идеи к частностям, начать поучать читателя, навязывать свои взгляды и ощущения, а читатель у нас опытный, он не хочет, чтобы его поучали, он хочет поучаствовать в переживаниях, сопереживать по-настоящему, ощутить лично. Не обошел искуса морализаторства и Дмитрий Мизгулин. После замечательного по индивидуальному ощущению стихотворения «Места для боли почти не осталось» поэт пишет и другие, до боли правильные гражданские стихотворения, но в них ощущение индивидуального «Я» растворяется в огромности описываемых событий, переходит в некое коллективное «Мы»:
И скоро всех нас втопчут в грязь
Американские ботинки.
Или:
Как будто о нас, идиотах,
Болит у француза душа…
Печалиться, впрочем, не надо.
Виновных не стоит пороть.
Бредущее медленно стадо
Пока не оставил Господь.
Вот именно от механического превращения «Я» в «Мы» поэту необходимо держаться подальше и сосредоточиться на интимном переживании, тем более что здесь у Дмитрия Мизгулина есть большие удачи. Посмотрим, как обобщенный образ, застывший и нединамичный, переходит в живой и непосредственный:
Весь век в лакейской у Европы,
Понуря головы, стоим,
Но нынче, видно, и в холопы
Навряд ли с ходу угодим.
…………….
Опять не взяли. Слава Богу,
Давай, голубчик, запрягай,
И вновь проторенной дорогой
Спеши обратно в русский рай,
Где душу продувает ветер,
Где мрак и слезы без конца,
В дом, где молитву шепчут дети
За возвращение отца.
Мизгулин подмечает очень важную вещь – суть текущих проблем страны непосредственно связана, как ни странно, не с внешними обстоятельствами, а с внутренним состоянием конкретного человека.
Суть русских проблем состоит в том, что, не принятые Западом, мы согласились с навязанной им новой языческой системой ценностей. Слово в высоком понимании мысли, логоса перестало быть сакральным, подверглось девальвации, пересмотру, также как и универсальная христианская мораль:
Как много слов мы говорим подчас,
И думаем при этом мы едва ли,
Что, не расслышав вещий Божий глас,
Мы Бога в Русском Слове потеряли.
Или:
И в бездну тысяча чертей
Россию тащат…
Но раньше все-таки детей
Рожали чаще.
И так же пусть гремит гроза,
Но утром рано
Мерцали в доме образа,
А не экраны.
Не всякий знал и в те года
К любви дорогу,
Но каждый грешник был тогда
Поближе к Богу.
Некрасовская тема! Невозможно представить себе, чтобы в 2009 году художник мог бы написать картину «Видение отроку Варфоломею». Лики жителей Святой Руси пришлось бы по монастырям искать.
Давно не пахнет русским духом –
Проветрено насквозь.
Но будь уверен – где-то ухнет
Могучее «авось»,
Взовьются зорные метели
В рождественской ночи
И обезумевший Емеля
Промчится на печи.
Но есть чувство, что после всей сегодняшней неустроенности человек эпохи потребления наестся ею вдоволь, почувствует ее внешнюю пустоту, и вернется к внутреннему созерцанию себя. Так случалось в истории. Весьма показателен пример Рембрандта, его разорение и нищета. Перед художником однажды после шумного успеха пустых картин встала новая правда – правда лиц, изуродованных старостью, нуждой, тревогой, но прекрасных повседневной человеческой добротой и благородством. Рембрандт, прежние картины которого продавались по фантастическим ценам, лишился своего состояния потому, что творческий поток не оставлял ему времени на заботу о сохранении своего имущества, и, казалось бы, художник мог двумя-тремя картинами в своем прежнем, так дорого ценившемся стиле вернуть себе если не богатство, то зажиточность. Однако новая правда, от которой запросто мог бы отступиться меньший художник, не отпустила его от себя.
И он не только стал, но и остался нищим. И вот эта вторая, нищенская (и высочайшая) половина жизни Рембрандта куда интереснее первой. Он пишет старух, пожилых людей с небритыми щеками, солдат, прачек, и во всех этих людях есть какое-то скрытое, несокрушимое благородство, спокойствие, непротивление злу, то, что мы сейчас зовем гуманизмом.
Это главное у Мизгулина – тихий свет и вера в то, что все еще может быть хорошо, только бы самим измениться. Ведь:
Скоро Троица. Праздник. Июнь.
День сошествия Духа Святого.
А потом и все остальное потихоньку сдвинется, изменится:
Лежат снега. И в царствии тайги
наступит утром тишина такая,
Что слышно мне движение реки,
Что подо льдом течет, изнемогая.
В древнерусской литературе встречается переходящая из летописи в летопись фраза: «По попущению Божию, за умножение грехов наших случилось» (нашествие, мор, смута и т. д.).
«Надо всего только в человеке разрушить идею о Боге – вот с чего надо приняться за дело!» – сказал черт Ивану Карамазову. «Человек возвеличится духом титанической гордости и явится человекобог. Ежечасно побеждая уже без границ природу волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение, столь высокое, что оно заменит ему прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог. Мало того: если даже период этот никогда и не наступит, то, так как Бога и бессмертия все-таки нет, новому человеку позволительно стать человекобогом, даже хотя бы одному в целом мире. В этом смысле станет ему все позволено – для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место – “Все дозволено”».
2.
Но там, где «все дозволено», свободы-то и нет! Свобода – это труд, освобождение от собственного, личного рабства, чистая совесть, великое пробуждение. Это новые открытия, познание себя и окружающего мира. Везде, в абсолютно любом событии может идти работа души, чувства. Надо только это заметить, ощутить на высоком уровне:
Та женщина жила неподалеку
От старого дворца бакинских ханов…
А в комнате был низкий потолок,
И окна выходили прямо в небо
И в море, что мерцало на рассвете,
И горизонт светился бирюзою.
И воробьи еще в пыли купались,
И корабли качались у причала,
И властно возвышались минареты,
И не тревожили шаги прохожих
Уснувшую в глухих проулках вечность…
А женщина спала. Она не знала,
Что этот мир обязан ей рожденьем….
И тихо лепестки роняли розы
В дворцовый пруд с зеленою водою…
Как все работает! А вот и работа духа появилась:
Не решай судьбу иных столетий,
Не гадай о будущем в тоске,
Слушай, как степной полынный ветер
Говорит на русском языке.
После таких строк хочется пофилософствовать.
В чем причины эмоционального воздействия стихотворения на читателя?
Сущность художественного эффекта скрыта в совокупности факторов развития человека, как единственно неповторимых, так и постоянно повторяющихся с момента осознания себя. Общих символов для всех, начиная с простых: день, тепло – хорошо, ночь, холод – плохо и т. д.
Различные цивилизации, не зная друг друга, совершенно независимо развили богатейший язык метафор. Поэзия почти всегда воспринимается эмоционально, это свидетельствует о существовании общей, внеисторической системы эмоций, заложенной в большинстве людей. Читатель почти никогда не сможет объяснить, почему этот стих произвел на него разящее впечатление и понять метод, которым поэт достиг такого впечатляющего действия. Таким образом, поэзия дает возможность поэту кратчайшим образом, подобно математической формуле, описать необычайно важные и емкие общие закономерности. С другой стороны, поэзия дает возможность слушателю познать все эти закономерности в эмоционально-потрясающей форме.
Вот, например, одно из лучших стихотворений Дмитрия Мизгулина:
Похоронив отца и мать,
Тогда не ощутил сиротства.
У молодости превосходство –
Без слез беду воспринимать.
Привычной чередой потерь
Привык вносить за счастье плату.
Так отчего же вдруг теперь
Былую ощутил утрату?
Мне снится мать. И смех отца
Доносит шум ветров далекий…
Ужели своего конца
Незримо ощущаю сроки?
Об этом думать не хочу.
И в пустоте дневного храма
Затеплю желтую свечу
И помяну отца и маму.
Мопассан писал о Флобере: «Он был непоколебимо убежден в том, что какое-нибудь явление можно выразить только одним способом, обозначить только одним существительным, охарактеризовать только одним прилагательным, оживить только одним глаголом, и он затрачивал нечеловеческие усилия, стремясь найти для каждой фразы это единственное существительное, прилагательное, глагол».
О том же пишет Мандельштам: «Зрелище математика, не задумываясь возводящего в квадрат какое-нибудь десятизначное число, наполняет нас некоторым удивлением.
Но мы слишком часто упускаем из виду, что поэт возводит явление в десятизначную степень и скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно уплотненной реальности».
Кроме того, художнику необходимо заметить вещь, вроде бы всем знакомую, привычную, и вывернуть эту вещь наизнанку, очеловечить, показать непроявленную суть и настоящее предназначение этой вещи. Такова «Баллада о старой лестнице»:
Парадная лестница старого дома
До каждой щербатой ступеньки знакома.
И стоит лишь в окна немые вглядеться,
Как вспомнится сразу далекое детство…
От невского берега веет прохладой
Шумят тополя поседевшего сада.
Трезвонят трамваи, как прежде бывало,
Вздыхают - и снова в дорогу устало…
Я знаю, что в прошлое не возвратиться,
Но пух тополиный, как прежде, кружится,
И что-то припомнить я все же пытаюсь,
И я возвращаюсь, и я возвращаюсь.
В тот мир, что навечно в душе берегу,
Где я ничего объяснить не могу,
Где я ничего еще не понимаю,
А только внимаю, а только внимаю…
И я поднимаюсь туда постепенно.
С трудом поднимаюсь по старым ступеням.
Щербатые стены…
Покатые крыши…
Все выше и выше,
Все выше и выше…
Неодушевленный предмет, образ, становится точкой опоры для начала понимания существа одушевленного, ступенью для последующего осознания действия множества законов окружающего мира, ведущих к пониманию нерушимых законов в самом себе.
Окружающее пространство неизбежно становится средством для умножения пространства внутреннего. Речь о духовном пространстве.
Жизнь является движением по лестнице. И это тоже закон.
И открывается настоящий путь человека. Все выше и выше. От человекобога к богочеловеку.
Максим Грановский
