В доброе старое время, когда еще не было режима «онлайн», в котором мы сегодня живем и думаем, простодушные письма начинались словами «добрый день или вечер…». В этом нежном привете было слышно детское желание автора письма заглянуть через плечо адресата и увидеть, в какой час он его получит, и угадать интонацию, в которой у них пойдет «разговор».
Вот и мне хотелось бы сказать читателю (зрителю) этого альбома «добрый день или вечер» и тоже угадать час, когда читатель раскроет его, потому что перед ним красивая, но трудная книга и время дня и души очень много определит в её восприятии. Ведь уже давно известно, что одни и те же слова мы читаем по-разному при свете дня и при свете звезд.
Как всякому автору предисловия мне хотелось бы удержать торопливую руку читателя, который всегда успевает заглянуть и в середину и в конец, пока доберется до предисловия, если вообще до него доберется. Милый мой, не торопись! Давай поговорим! Успеешь! Может быть, потом ты примешь прочитанное и увиденное глубже и поймешь, что каждая книга – часть того, что зовется в тебе таинственным слово «душа». И однажды ты встанешь перед Богом со связкой книг подмышкой, и по этой связке он поймет, как ты жил и определит тебе место.
Конечно, мне бы хотелось, чтобы сначала ты прочитал только стихи и пережил их открытым сердцем (а они требуют доверия и любви), потому что тоже являются беззащитным письмом к тебе, чтобы вы, преодолев одиночество, были вместе. Но ведь ты не удержишься и начнешь глядеть фотографии, не сразу догадавшись, что подвергаешь опасности и слово, и образ. А они не порознь. Они – единое слово. И твоему сердцу предстоит труд услышать мысль стиха, а потом догадаться, почему рядом стоит именно эта фотография, потому что они редко прямо подтверждают друг друга. Стихи могут криком кричать о печали, а с фотографии глянет светлый денек с березой, трепещущей на ветру, и ты не сразу поймешь, что художник, так же задетый словом поэта, хочет утешить тебя, сказать своё «ничего, переможемся, ведь у нас есть Божий мир, Господня красота, которая зачем-то глядит в наше сердце!». И вы окажетесь втроем: ты, поэт и художник и, может быть, вспомните евангельское: «Где двое или трое во имя Мое, там Я среди них». Ну, им не хотелось бы незаметно встать рядом с вами.
Я поминаю Евангелие не напрасно. Я прочитал все стихи Дмитрия Мизгулина с конца 70-х годов по 2008-й, а выбрал для альбома именно вот эти – последних лет. И потому, что они отозвались моей собственной тревоге и тревоге времени, и потому, что и у поэта они особенно определяют сегодняшнюю интонацию его сердца.
В юности он был защищен, как все дети осмеянного нами Советского Союза. Мы были бедны и вооружены не лучшей идеей, но мы были увереннее и тверже душой, потому что лучше чувствовали Отечество, его родительскую руку. Это очень слышно по бестревожным стихам юности поэта, по их простым и чистым рифмам, которые диктует уверенное сердце. Тут все по-кантовски на месте: «звездное небо над головой, нравственный закон внутри». Живи, люби, радуйся миру. Матушка-Россия с тобой, ты дома. Стихи Дмитрия той поры ясны и легки, радостно обыкновенны (пусть не покажется это укором). Так пишут многие, но это строй, из которого не хочется выходить как в счастливом братстве – любовь, дружество, след умной беседы, неизбежная литература – Пушкин, Тютчев, Бестужев-Марлинский, как привет учителям и обещание верности.
Но время стремительно темнеет и скоро, как в жестком репортаже, замелькают иные реалии:
Кровавый туман над притихшей Россией клубится
И Гришка Отрепьев уже ничего не боится. (1989)
На родине, как на вокзале: сумятица и суета… (1990)
Было Отечество. Было и нету ... (1993)
Ни родины, ни памяти, ни песен… (1994)
И вот уже совсем близко:
Все больше и больше кумиров у Родины бедной моей… (2000)
Но мы уже все по себе знаем, что печаль и сомнение – хорошие учителя и умело учат душу зоркости, чтобы однажды за «кумирами» она увидела сияющее аустерлицкое небо и смотрящее из него Слово. И взгляд как-то сам собой, почти бессознательно все чаще начнет останавливаться на храме пока еще внешне, не решаясь войти:
Мокрых крыш немые очертанья
Высокой церкви черный силуэт…
Над храмом Бориса и Глеба
Когда-то кружил стрижи…
В храме Федора Стратилата
Одиноко горела свеча…
А там душа решится войти и увидит, что её здесь ждали. И что-то забрезжит обнадеживающее. Мир за стенами не станет разумнее, печали и сомнения в нем не убавится, но сердце пойдет неуклонно расти, радостно открывать законы простоты и видеть бессилие истории перед Истиной. И Муза поэта покроет молодые волосы платком, станет крепкою прихожанкой и пойдет диктовать горькие, часто жесткие стихи о мертвой уличной жизни и упорно поворачивать поэта лицом к алтарю. И как больно, как последовательно пойдет развиваться одна преображающая тема:
Словам молитв неведомым внимая,
Оттаивает сонная душа…
Доверяй не уму, а душе
Ей держать-то ответ перед Богом..
Но верю, что Божие слово
Проникнет в глубины души…
Земные дни мо мгле верша
О небе думает душа…
Душа, души, душою, о душе. И нет тут никакого ложного благочестия. В поэзии притворство и фарисейство видны за версту и они скоро отвращают читателя. Нет, тут в самых простых словах (в церкви другие не держатся) подлинно бьется живое неотступное старинное беспокойство. Из века в век с новой и каждый раз личной тревогой человек спрашивает: ведь не может быть, чтобы мы рождались для одной сытости, благополучия и своеволия, а потом засыпались землей без следа? Так зачем? Зачем? И чем внешне благополучнее жизнь, тем этот вопрос больнее. И то, что авторы этой книги в дневной жизни вполне успешны, придает вечерней испытующей мысли особенную остроту и убедительность. И вернее всего свидетельствует, что русское сердце на верном пути и Бог не оставит его.
Христианский взгляд как полет ангела. Человек, глядящий на жизнь из повседневности, захваченный только ею, все равно, что слеп. Он кружится как большинство из нас в обиходе, в тесноте дня и, в конце концов, теряет себя. Особенно в провинции.
А выход в небо, в даль традиции тотчас всё расставляет по местам. И малое становится вовсе ничтожно, а промельк великого расширяет сердце, и на миг делает человека крылатым. Мысль поэта все чаще живет во внешне узких переделах молитвы и игровому уму поэзия последних лет может показаться и тесна, как молитва, так что, оглядываясь на ранние стихи Мизгулина этот игровой ум сочтет, что поэт стал технически беднее, а в стихах стало меньше разнообразия тем, меньше музыки и свободы. А тут просто иная свобода. Человек молится одними и теми же словами, а сердце его красит их каждый раз иным светом и внешне одно и тоже слово ширится до тайны и непостижимости, потому что слову возвращается его райское прирожденное, не захватанное веком значение.
Ну и то еще, что если померещится, будто мелодия угасает и день становится беднее, так оглянемся на саму нашу жизнь. Как она стала бестолково и суетно пестра, поверхностна, случайна, как мучает она поэта, если его сердце действительно сильно и ищет не обманчивого света. Как он бьется, преодолевая ее нищету своим томлением и страданием. Но и эта внешняя бедность и поторительность обманчива, потому что сквозь печаль и молитву напряженной душой чувствуешь, что поэзия вот-вот «прорвет» жизнь, разбудит и самое окаменевшее сердце, накопит грозовой разряд и вернет человеку желанную полноту, где земля опять сойдется с небом и Бог перестанет быть литературой, а разорванный человек «срастётся». В поэзии Дмитрия Мизгулина это «срастание» радостно очевидно. Она на пороге покоя и силы. И никакие цитаты, к моей печали этого не передадут, потому что надо слышать и видеть всё. Но, слава Богу, книга перед читателем и он может спокойно проверить каждое слово и сам почувствовать, как светает его сердце.
Значит, дети не зря молились, и, значит, не зря мы спешили « в дом, где молитву шепчут дети за возвращение отца» Отцы возвращаются домой. А дом, хоть выстужен и покосился за годы нашей беготни, но всё - дом, всё спасение. И тут фотографии Аркадия Елфимова оказываются не иллюстрациями, а опорой, материнским светом, тем небом и родным алтарем, куда поворачивает русское сердце. Мы ведь в эти последние десятилетия словно и мира вокруг не видели. Будто ослепли и оглохли. А Родина всё была прекрасна, хранила позабытую нами красоту, дожидалась, когда очнемся.
Не зря, не зря Достоевский как молитву твердил, что красота спасет мир. Красота сердца мальчика Алеши Карамазова и старца Зосимы и красота русского слова и сияние снегов, и девичья синева рек, и всё чаще слетающий с колоколен звон, на который уже сама поднимается рука для крестного знамения. И чудесная красота молодых лиц, которые приготовлены Богом, что наполниться и красотой сердца.
Только слушай всею душой даже вот это одно перед тобой лежащее слово и смотри во все глаза на фотографии высокого художника. И скоро услышишь в себе: «Ничего! Какие еще лета у России, чтобы ей стареть до срока? Век только начинается».
«И воздух синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы», как писал один из старых мастеров, которые равно учили сердце поэта и сердце художника. «Держись поближе православной веры, а там Господь подхватит как-нибудь» напишет много понявший с нами и в нас за десятилетия последней смуты Дмитрий Мизгулин. Спокойная, старинная простота этого «рецепта» сулит не праздное умиление, не благочестивое освобождение от собственной ответственности («будем спать и видеть сны о величии страны»), а труд, мужество и русскую ясность пути под родным небом.
