Main menu

I

С творчеством Дмитрия Мизгулина я познакомился с десяток лет назад благодаря его лирическим стихотворениям. Тогда в «Эринтуре» – писательском альманахе Югры 2004 года – появилась первая подборка его стихов «От Волхова до Иртыша…» и мне, как читателю неравнодушному к поэзии, невозможно было не обратить внимания на эту публикацию. Уже в первом, открывавшем писательский ежегодник стихотворении, поразила искренность лирического героя, переживавшего государственную катастрофу, как личную трагедию:

Было Отечество. Было – и нету.

Ветер гуляет по белому свету

Между остывших светил.

Солнце светило. А нынче не светит.

Может, хоть кто-нибудь это заметит –

Кто-нибудь кроме меня?

Гражданская позиция автора захватывала не столько накалом страстей и повышенной эмоциональностью – от поэтов еще и не такого можно ожидать! – сколько своей философичностью, одухотворенностью… и как ни странно это звучит, – трезвостью мысли. Нельзя было выделить из двенадцати стихотворений какое-либо особенное, поскольку каждое из них по-своему значительно открывало личность поэта, неординарно характеризовало облик лирического героя.

Вокруг еще царил российский беспредел, – особенно, в экономике и внутренней политике. Мы еще не до конца скинули иго «семибанкирщины». Еще продолжалась карнавальная игра предвыборных обещаний различного уровня. Общество не оправилось от смены эпох, повлекшей кошмары накопительного неистовства со всевозможными финансовыми пирамидами. Люди еще подчинялись стадному чувству неуверенности в завтрашнем дне, воочию ощущая предкризисную атмосферу... Пресса подогревала эти настроения, не пытаясь скрывать тревожный и страшный смысл всего происходящего. И вдруг такие оптимистические ноты у стихотворения «Опутано ложью полмира…», в нем лирический герой, не слушая бред очередного витии-иуды, решил заняться нехитрым, но конкретным и – главное! – нужным делом: по весне он едет сажать картошку. В поэзии Дмитрия Мизгулина я увидел то, чего не хватало многим талантливым художникам современности – философии надежды:

Наладится жизнь понемножку.

Вернется державная стать.

И время настанет картошку

По осени снова копать.

Поразило еще то, как автор, несмотря на свою скромность самокритичен к собственным деяниям:

Как скромный, но знающий зритель

Молчу – и на мне есть вина…

И, конечно же, меня, как читателя, ставшего сразу поклонником музы поэта, покорило его понимание всего происходящего с точки зрения православного, духовно здравомыслящего человека:

Но всем по заслугам Спаситель

Воздаст непременно сполна.

Импонировало и то, что своей принадлежностью к христианству автор не бравировал, как иные из пишущей братии, пытавшиеся в поэзии и прозе «законоучительствовать», подобно фарисеям во времена Иисуса.

Заканчивалась подборка замечательными строчками, они показались мне не только дельным, но и весьма своевременным советом для многих колеблющихся:

Мгновеньем надо дорожить.

А не оплакивать потери.

Все ждем. А надо бы спешить –

Немного нам Господь отмерил.

Открылись нам в рассветной мгле

Врата небесного чертога…

А мы все тщетно ищем Бога

На этой суетной земле.

В этих строках, как показалось мне, само будущее не просто угадывалось поэтом, а говорило через него, а он, казалось, и не подозревал об этом. Здесь каждое слово было в строку и отвечало строю моей души. Сразу бросилась в глаза абсолютно не «лобовая» гражданственность его поэзии, культура и интеллект. Каково же было удивление, когда позже я узнал, что автор всех этих поэтических строк – банкир по профессии. Хотя, если уж быть предельно точным – Президент ОАО «Ханты-Мансийский банк». Неосознанное желание встретиться с поэтом-банкиром разгоралось во мне все больше и больше, так заинтересовала меня личность Дмитрия Мизгулина. Стихи у него были настоящие, уверенного в себе, талантливого человека, а что собой представляет он сам?

Через некоторое время я подробнее познакомился не только с творчеством Дмитрия Александровича: Николай Иванович Коняев, руководивший тогда писательской организацией Югры, организовал встречу с поэтом. Каюсь, представлял наше свидание не очень оптимистично. Незадолго до этого весь Ханты-Мансийск был обклеен листовками с призывом голосовать за кандидатов в окружную Думу. На слуху и на «виду», естественно, был и Дмитрий Мизгулин. В голове при лицезрении «предвыборных картинок» сразу стала прокручиваться шаблонная формула: поэт всегда должен находиться в оппозиции к власти, а не состоять в ней… Однако все сомнения рассеялись при личной встрече: Дмитрий Александрович оказался нормальным мужиком, и мы вскоре перешли на «ты». Ситуация была описана в свое время В.В. Розановым, – был такой замечательный национальный мыслитель и оригинальный историк-аналитик отечественной литературы: «Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком…

И все понятно.

И не надо никаких слов.

Вот чего нельзя с иностранцем».

Я, конечно же, попал под обаяние своего собеседника и пожалел о том, что наряженная работа не дает ему всерьез заниматься кроме поэзии еще и прозой. Дмитрий показался мне не только интересным рассказчиком, но и всесторонне образованным человеком. Среди очарованных им людей, я оказался не первым и не последним. На память о нашей встрече писатель подарил несколько своих книг.

Потом мы виделись мимолетно, два, а, может, три раза, сказывалась занятость Мизгулина как руководителя и депутата – постоянные поездки, совещания… Но даже свидания урывками для меня являлись открытием личности писателя. Попасть под его обаяние было несложно, в этом я потом не раз убеждался. Меня он покорил государственным складом мышления. Поэт-государственник – такую личность встретишь не часто. Обычно люди пишущие находятся в сфере каких-то страстей, всевозможных дрязг, зависти, тщеславия. От своих коллег по профессиональному творческому союзу чего только не приходилось слышать в адрес собратьев по цеху. Впрочем, инженеры человеческих душ, как характеризуют писателей с легкой руки товарища Сталина, не всегда таковы. В этом меня убедил Дмитрий Мизгулин: ни разу не довелось услышать из его уст ничего недостойного. Хотя обиды, конечно, были – и, особенно, как мне кажется, по молодости. Но были и открытия светлых личностей в поэзии, прозе, эссеистике… Он всячески старался избегать всевозможных литературных тусовок (по крайней мере, на «местном» уровне) и говорил мне об этом не стесняясь.

Сошлись мы с ним и во мнении о славянофилах – русских патриотах, мыслителях, писателях, общественных деятелях. Их не жаловала ни царская власть, ни нынешняя. Об истоках литературного славянофильства знали немногие интеллигенты нашего времени, зато о «прогрессивных взглядах» западников в нашей стране можно было услышать от многих, считавших себя людьми просвещенными. Когда в начале 1990-х годов я писал диссертацию по литературному славянофильству в лице Ивана Васильевича Киреевского, издателя журнала «Европеец», то поражался тому, как мало было написано позитивных работ о славянофилах в советский период на фоне дореволюционных и зарубежных исследованиях о них. Так вот, Дмитрий Александрович очень высоко их ценил, особенно Алексея Степановича Хомякова и весьма близкого ему по взглядам Федора Ивановича Тютчева, насмотревшегося по роду службы на «заграницу». У Дмитрия Мизгулина о них можно найти публицистические статьи в книжке «В зеркале минувшего: Литературные заметки», которая вышла, кажется, полтора десятилетия назад в Санкт-Петербурге. Через девять лет, в 2006 году, он включил их в «Избранное»: значит, придавал этим работам особое значение, не считая их проходными в своем творчестве. В статье об А.С. Хомякове «Предсказатель», написанной почти четверть века назад – в 1990 году, автор подчеркивает мысль: в эпоху А.С. Пушкина, (впрочем, как и сейчас), «вся народная литература, внимательная к самому широкому кругу проблем человека, любящая русского человека в его естественном развитии, была объявлена в «передовой» прессе реакционной и даже вредной»; «художественная критика постепенно была подменена общественно-политической полемикой». За что мы так высоко ценим с Дмитрием Мизгулиным славянофилов? Во-первых, за их прозорливость. Во-вторых, за героическое отстаивание ими культурной самобытности вплоть до исконно русских одеяний, в которых их (по крайней мере, Алексея Степановича Хомякова), позабывшая русскую старину публика принимала за «персиян». В-третьих, за то, что они старались умело использовать все научные завоевания Запада для сохранения культурной самобытности как условия исторического самоопределения народа, без чего невозможно ни его самосохранение, ни постоянное развитие и творческое самосозидание. В эпоху глобализации это было особенно важно, поскольку все нормальные люди были давно убеждены: унификация мира только на одной проамериканской основе, подразумевавшей отказ от признания на равных достоинств остальных культур, и это неминуемо приведет мир к всеобщей катастрофе. Исторических примеров подобных ситуаций на протяжении столетий было немало, идеологические завоеватели уничтожали в первую очередь цвет нации, а помогали им в этом не чужестранцы, а «свои» же – соотечественники. Поэтому не мог я не согласиться с Дмитрием Мизгулиным и с его анализом истоков травли истинно русских писателей. «Вспомним, например, Лескова. Причина одна – Лесков осмелился (!) показать «положительный тип русского человека». Герои Лескова – праведники, и несть им числа, и они – лучшие представители России, ее духовная опора. Либералы» и «нигилисты» открыли по Лескову в своих журналах прямо-таки залповый огонь. «Интернационалистов» «трясло» от патриотизма Лескова, от его «положительных» типов.

Ведь у Лескова русский человек (причем отнюдь не идеализированный) – не тунеядец, не пьяница, не дебил, не скотина – словом, не сырой материал для строительства нового общества (по Чаадаеву), а личность со своим мировоззрением и местом в историческом мировом развитии». Воистину был прав Робеспьер, когда утверждал: есть только две партии – партия народа и партия врагов народа. Славянофилы, почвенники, неославянофилы и представители близких им других группировок, к своему народу относились совершенно по- иному, нежели остальная русская интеллигенция, помешанная на революционных идеях. Лесков, как писатель истинно русский, даже не подозревал о том, что сразу после революции 1917 года его самобытное творчество будет новой властью востребовано настолько минимально, что широкому кругу читателей станут известны лишь те произведения, где представители простого народа предстанут в такой наивысшей степени угнетения, как в «Тупейном художнике» или «Левше». В школе к изучению творчества Николая Лескова на уроках литературы относились, по меньшей мере, прохладно, не понимая, очевидно, что творчество любого национального русского писателя посвящено в первую очередь тому, как и зачем мы пришли в мир, как и к чему должны стремиться. Без этих знаний, как и без знаний собственной истории, нам в этом мире оставалось лишь одно – признать себя случайностью…У случайности нет родителей, ребенок в лучшем случае – незаконнорождённый, с ним можно сделать все что угодно – глумиться над его идеалами, вести себя по отношению к нему не только несправедливо, но и безнравственно. «Мы ленивы и не любопытны» – эту пушкинскую мысль мне хотелось дополнить другим его высказыванием-упреком: у нас иной потомок более дорожит звездой двоюродного брата, чем историей своего дома, т. е. историей отечества. А что такое русский без знания своей истории? Уже не русский, а Иван, не помнящий родства. История всегда учила тому, что наилучшие и прочнейшие улучшения нравов происходили без страшных для человечества потрясений – войн и революций. Об этом писал еще Пушкин, впрочем, не он один. Замечали подобную закономерность многие замечательные люди – не только историки и писатели. Среди героев философских исследований Дмитрия Мизгулина были именно такие личности. Но к Николаю Семеновичу Лескову исследователь-публицист Мизгулин относился очень трепетно, этот русский писатель для него – личность незаслуженно забытая в нашем Отечестве: «Лесков не был «лакировщиком» — он писал правду, порой жестокую и горькую, — но именно эта правда, правда о русском человеке, о России, была не нужна…»

В замечательной статье того же 1990-го года «Два рассказа на один сюжет» автор, которому еще не исполнилось и тридцати, делает великолепный литературоведческий анализ рассказа Николая Лескова «Грабеж» и Евгения Замятина «Часы». Анализируя поступки героев, Дмитрий Мизгулин приводит читателей к закономерной мысли: насколько измельчал человек в «Совдепии» и какую страну мы потеряли в результате октябрьского переворота 1917-го… И как не согласиться с таким выводом, венчающим своеобразное литературное расследование: «Воистину прав был некто, сказав, что русский человек дореволюционной эпохи отличается от нынешнего, как золотой царский червонец от десятирублевой бумажки»?

II

Плодом наших встреч с Дмитрием Мизгулиным стало участие в составлении книги литературно-критических материалов о его творчестве. В ее подготовке мне помогала Ирина Геннадьевна Рябий, защитившая в Москве кандидатскую диссертацию по поэзии пушкинской поры и сама к тому же поэт. Оказывал помощь в работе над рукописью также ближайший друг писателя, член Союза писателей России Сергей Сергеевич Козлов, лауреат многочисленных литературных премий, перебравшийся из Горноправдинска в Ханты-Мансийск, а в последнее время – в Тюмень, в качестве депутата областной Думы: он дал две статьи о поэзии Дмитрия Мизгулина. Когда работа была сделана, оставалось только написать вводную статью. Назвал я ее следующим образом: «Поэт должен быть… мифом». Почему именно такое название? Как-то при встрече с читателями, расспрашивающими Дмитрия Александровича Мизгулина о его жизни, он обронил: «Писатель должен быть для читателя мифом», имея в виду дистанцию между лирическим героем и личностью поэта, не желающего распространяться о себе.

Большинство серьезных исследователей, изучая чье-либо творчество, редко обращаются к биографии поэта, предпочитая работать только с текстами. И это правильно, биографический метод ограничен. Правда, оглядываясь на классическую поэзию, невольно вспоминаешь, что в биографиях В.А. Жуковского, и К.Н. Батюшкова, А.С. Пушкина и Е.А. Баратынского, да и А.С. Хомякова и Ф.И. Тютчева, и других русских поэтов всегда было что-то такое, что объясняло характер их поэзии, основные ее мотивы. И когда читатели обращаются к поэзии своих современников, зная о некоторых сторонах их биографии, то они невольно проводят параллель между поэтом и тем образом, который смотрит на них со страниц его книги. Обычно u1074 все, кто знакомится с Мизгулиным, задается вопросом: как – поэт и банкир? И здесь есть свои резоны. Может ли вообще сегодня поэт быть благополучным и практическим человеком. Сразу вспоминается список несчастных художников слова, многие из которых имели либо какие-то увечья, либо были изгнанниками, либо умерли в страшной нищете от какой-нибудь злосчастной болезни. На ум сразу приходят примеры: великий Гомер был слепым, Тиртей – хромым, Архилоха убили на войне, Ивика зарезали разбойники, Виньон умер на виселице, Рембо скончался в алжирском госпитале от гангрены. Этот список можно продолжать и продолжать...

О русских поэтах разговор вообще особый. Недаром В.К. Кюхельбекер писал: «Тяжка судьба поэтов всех племен; / Тяжелее всех судьба казнит Россию». Почти как в русской народной сказке: дар не дается просто так, его надо заслужить, ради него надо чем-то жертвовать... Причем это представление настолько глубоко въелось в наше всенародное сознание, что трудно от него отделаться. Поэтому вполне закономерно, что почти каждый, кто знакомился с поэзией Мизгулина, а затем с ним самим, пребывал в некотором недоумении. Это недоумение можно даже расслышать в тех вопросах, какие задают ему. И неудивительно, что один из первых критиков его поэзии признался: «Читая стихи Дмитрия Мизгулина, я представлял себе немолодого (лет за пятьдесят) человека, с нелегкой судьбой, живущего трудно. Туго с деньгами, тяжелая работа, на шее дети, а может быть, и внуки. Всех надо поставить на ноги, всем помочь... Каково же было мое удивление, когда на пороге моей квартиры показался довольно молодой, крепко сбитый, уверенный в себе человек, представившийся просто и доверительно – Дима. Мы пили пиво, ели красных распаренных раков и говорили о жизни вокруг, о поэзии, о политике, о России. Оказалось, что Дмитрий Мизгулин не только поэт. Он – преуспевающий бизнесмен и банкир, и жизнь свою строит сам – энергично, уверенно, и дело ладится, и деньги есть, и творческая работа, и семья. Мы беседовали, а я все удивлялся контрасту образа, складывающегося из стихов, и реального человека».

Да, сам автор не прост, он весьма начитан и тоже кивает на классические примеры: был, мол, такой поэт, ныне забытый, но в свое время очень знаменитый Владимир Григорьевич Бенедиктов. Он тоже был успешным банкиром. Затем вспоминает еще один общеизвестный факт, который уже связан с личностью Афанасия Афанасьевича Фета. Еще современники изумлялись раздвоенности поэта: с одной стороны, он – практик, помещик-крепостник по фамилии отца – Шеншин, а с другой – тонкий лирик, автор великолепных стихотворений, по фамилии матери – Фет. Может быть, личность Мизгулина из той же серии?

Интересно... И любой настоящий читатель начнет рыться в биографии поэта: да в чем же дело? Да так, ничего особенного. Появился на свет не в столице, а в провинции. Рос как все дети тех времен: занимался спортом, затем, когда пришло время, поступил в институт. После его окончания, как и положено, – служба в армии. Ну а дальше уж, как в песне поется: молодым везде у нас дорога...

С 1986 года экономист Мизгулин начал свое восхождение по ступеням карьерной лестницы. В памятный 1991 год тридцатилетний финансист начинает свою службу в банковской сфере. С середины 1990-х он занимает должность руководителя Морского торгово-промышленного банка, а затем – ОАО «Инкасбанк». Живет и работает в Санкт-Петербурге, а в 2001 году переезжает на Север и становится президентом Ханты-Мансийского банка... При нынешнем размахе его банковской деятельности – он – заместитель председателя Совета Ассоциации региональных банков России, член Совета Ассоциации российских банков, а также экспертных советов при Государственной думе и Совете Федерации, правительстве ХМАО – Югры, Полномочном представителе президента РФ в УрФО при губернаторе Ханты-Мансийского автономного округа; депутат Думы ХМАО – Югры четвертого созыва.

Дмитрий Александрович успевает всюду: движение по службе не помешало ему защитить кандидатскую диссертацию по специальности... Он – кандидат экономических наук, член-корреспондент Российской академии естественных наук, заслуженный экономист РФ, председатель подкомитета по банковской деятельности ТПП РФ, почетный консул Чешской Республики в ХМАО – Югре, обладатель государственных и общественных наград, лауреат нескольких литературных премий. На его месте любой другой, обольщенный материальным благополучием, забыл бы про свои детские увлечения – стихи. Зачем? Вот биография, из которой поэзия не вытекает сама собой.

Да и возможно ли за сухими анкетными фактами увидеть главное в человеке. Даже если бы читатель узнал:

а) что писать Дмитрий начал еще в восьмом классе;

б) что сознательное творчество он относит к более поздним годам;

в) что он был членом клуба молодых литераторов Ленинграда с 1978 года, едва став студентом;

г) что в 26-летнем возрасте он, пройдя большой конкурс, поступил в Литературный институт имени А.М. Горького;

д) что он занимался на семинаре у известного поэта Александра Петровича Межирова ...

Ведь все равно эти факты, уже связанные с поэтической биографией, никогда не помогут по-настоящему узнать поэта. О поэте могут рассказать только его стихи. Ведь стихи, как считает сам автор, это – разговор о душе, ибо:

Время мчится, сметая преграды...

Но бессмертной пребудет душа...

Вот о ней-то подумать и надо.

(«Духов день»)

Читатель и тут возразит: ну и что же – для любого поэта стихи – область, уж конечно, не материальная! И Фет, и Бенедиктов, что же, не выражали душу в стихах?

Владимир Бенедиктов прославился как поэт-романтик, создатель надуманных образов, вычурных выражений, типа «мох забвения на развалинах любви», «морозный пар бесстрастного дыханья», «шипучее сердце порока». Это казалось красивым, и было модно. Все восхищались.

Афанасий Фет – чистый лирик, создавший причудливый, едва уловимый мир чувств, точнее, их оттенков, растворенных в пейзажах. В стихах, запечатлевших мгновенное состояние души, раскрывался тайный Фет, не знакомый трезвому и расчетливому миру.

Мизгулин на них и похож, и не похож. Похож, потому что, рассказывая о принципах работы над поэтическим текстом, он признавался: «Лично у меня стихотворение рождается от строки. Не бывает так, чтобы я сел писать задуманное ранее стихотворение. Сначала появляется строка, потом я, скажем, любуюсь зеленым листом, слушаю шум дождя, общаюсь с друзьями, и после этого из этой строки рождается стихотворение. Впечатление первично». И чем Мизгулин не Фет? Но он не Фет, потому что волнует его не то, как выльется на бумаге его душа, и не только красота, к которой стремился Фет, но другое – возвращение в настоящую Россию, обретение утраченных ценностей для восстановления единой соборной народной души. Лирического героя Мизгулина волнует, прежде всего, что будет с Россией:

Ни судить, ни спорить не берусь.

И давно уже не жду ответа.

Где твой Бог, моя родная Русь?

Где твой Бог, родимая планета?

И летит всемирный наш экспресс.

И гремит железная дорога.

И уносит дальше нас прогресс

От природы,

от любви,

от Бога.

(«Вновь вернулись в первобытный век»)

Личность Дмитрия Мизгулина многогранна, но он прежде всего – поэт-государственник, поэт, который, заботясь о спасении собственной души, печется о спасении всей России. Недаром себе в учителя Дмитрий Мизгулин выбрал Федора Ивановича Тютчева, в поэзии которого чувственное, духовное и рациональное соединились в парадоксальных образах, а также замечательного поэта и философа Алексея Степановича Хомякова, одного из отцов славянофильства. Оба писателя были и глубокими мыслителями, и радетелями за Отечество. Безусловно, учителя во многом определили творческий путь Мизгулина.

В книге «В зеркале минувшего» – литературных заметках, он рассуждает о творчестве русских и зарубежных писателей и философов, в числе которых Ф.И Тютчев, А.С Хомяков, Н.С. Лесков и Н.А. Бердяев.

По его мнению, русских писателей волновала судьба всего православного мира, прямо выраженного в стихотворении А.С. Пушкина «Клеветникам России»: «Славянские ручьи сольются в русском море? / Оно ль иссякнет?» Именно с постановки этого вопроса, по его мнению, рождаются русская гражданская тематика и глубинная философия. И когда Дмитрия Мизгулина спросили: почему он в стихах философ и патриот, и почему основной темой его поэзии является Россия, он, не задумываясь, ответил: «Уверен, что все в этой жизни от Бога, ибо сказано: «Без меня не можете творити ничесоже», то есть ничего без воли Господа не создается».

В одной из своих научно-публицистических работ Мизгулин делает попытку осмыслить власть как таковую в нашем Отечестве. Ссылаясь на авторитет поэта-славянофила Хомякова, он обращается к политической лирике Тютчева, утверждающего: «Настоящая власть – божественна. Но это, в понимании Тютчева, – следование традиционным духовно-нравственным началам, историческим традициям. Тютчеву представлялось, что именно монархия в России имела этот стержень в противовес Западной Европе, основы которой заложил Рим, желавший «устроить царство Христово как царство мира сего».

Основа России – православие, поэтому, по Тютчеву, суть правления даже не в его внешней форме (монархия, деспотия или республика), а в этическом стержне или в духовной опоре существующей власти. Это понимание особенно ярко выражено Тютчевым в стихотворении «Наполеон» (до начала 1850 г.).

Казалось, сама природа щедро одарила «самовластного гения» и «сына революции», но ему служат демоны, и потому крах его неизбежен, ибо:

Но освящающая сила,

Непостижимая уму,

Души его не озарила

И не приблизилась к нему...

Он был земной, не божий пламень,

Он гордо плыл – презритель волн, –

Но о подводной веры камень

В щепы разбился утлый челн.

Без «освящающей силы веры» любая светская власть разлетится в прах, даже если она будет простираться чуть ли не на весь мир... Но иначе думали декабристы, обратившие внимание на республиканскую форму правления. И Тютчев с ними спорит: «Вас развратило самовластье…», – это мнение также оказывается близко Мизгулину. В статье «Политическая лирика Ф. Тютчева» он пишет: «Самовластие, развратившее декабристов, – это идея Запада, та самая революционная идея,.. которая «развратила» дух отдельных представителей дворянства России, толкнула их на путь не столько выступления против самодержавия, сколько за немедленное сближение России и Запада в пресловутом «общеевропейском доме», что, несомненно, вызвало бы духовное перерождение России в плане ненавистной Тютчеву идеи «обожествления человеком человека».

Это самовластие и есть та самая грядущая деспотия – деспотия личности, а вовсе не пресловутая царская власть».

По мнению нашего современника поэта Мизгулина, деспотия личности всегда начинается там, где обнаруживается отход от традиционных принципов власти, известных на Руси своими духовными началами. Со времен Петра I, обрившего боярам бороды и надевшего иноземные платья на дворян, почти на четверть тысячелетия отменившего у нас патриаршество, Святая Русь отошла в небытие. Даже провозглашенная при Николае I официальная доктрина «Самодержавие – Православие – Народность» не помогла России остановить разрушение отечественного самобытного мировоззрения и оградить его от натиска «передовых» и «прогрессивных» идей Запада. Французская материалистическая философия, развязавшая руки буржуазии в конце XVIII века, не только породила революцию и гражданские войны в Западной Европе, но и способствовала наполеоновской экспансии. Увлечение социально-утопическими европейскими идеями привело декабристов на Сенатскую площадь. Декабрьское событие 1825 года в свою очередь повлияло на формирование нового поколения борцов с царизмом. Зазвонил «Колокол» А.И. Герцена, да так, что к концу XIX столетия в нашей стране возобладали марксистские идеи. А в итоге: в начале XX века произошла революция, а в конце его – кризис в развитии отечественной мысли и морали, осознание катастрофы миллионами россиян. Конечно, к этим выводам Мизгулин придет в зрелости, ранняя его лирика питалась иными идеями, однако связь с традицией – основа его творчества, поэтому в его ранних стихотворениях слышны не только идеологические клише 1970-х годов, но и узнаются голоса поэтов Серебряного века.

Первая маленькая книжка стихов Дмитрия Мизгулина – «Петербургская вьюга» (1992) – начинается замечательными строчками, которые, пожалуй, можно сделать эпиграфом ко всему литературному творчеству Дмитрия Мизгулина:

Нашей памяти долгий свет –

Как единственное наследство,

Как от поступи прошлых лет

Никуда от него не деться...

(«Нашей памяти долгий свет»)

Но о какой памяти здесь идет речь – какая память может быть у юного поэта? Вероятно, это прапамять, которая еще называется генетической, а значит, и провиднической. Поэт конца века, подобно поэтам, живущим в его начале, предчувствует новые «Неслыханные перемены, / Невиданные мятежи...».

В самом первом стихотворении Мизгулина за 1978 год возникает образ Ленинграда, отдаленно напоминающего блоковский Петербург:

Вода в Неве – чернее сажи,

А небо синее – без звезд,

Неона свет – бледнее слез,

Пролитых кем-то над пропажей.

(«Вода в Неве – чернее сажи»)

Здесь присутствует тот же контраст черного и белого, как и в поэме «Двенадцать»: белый «искрящийся ледок» и темное небо, черная ограда; здесь слышно завывание ветра. Однако тональность петербургских стихов у Мизгулина своя – в ней мятежность («хлопья снега и хлопья пепла») часто сменяется легкой грустью:

Потянуло холодком

Из пустого сада,

Под искрящимся ледком

Черная ограда.

Вижу – журавли летят,

Слышу крик печальный.

И застыл осенний сад,

Как дворец хрустальный.

(«Потянуло холодком»)

Мотив безысходности, намеченный в ранних стихах, сходит на «нет». Молодость берет свое. Правда, лирический герой из стихотворения 1979 года, не вошедшего в первый сборник, не совсем уверен в своем выборе. Он не знает, стоит ли бежать неведомо куда, но все-таки садится в поезд: состав по рельсам мчит на юг. А юг – это всегда хорошо, особенно тогда, когда отправляешься туда из сурового Севера:

Сосед мой улыбается,

Под этот развеселый стук

Домой он возвращается.

(«Стучит колесами вагон»)

Кто-то возвращается, а кто-то только начал свой путь. Каким он видится восемнадцатилетнему поэту Дмитрию Мизгулину? Важно, что молодой человек впервые задумывается о своем пути:

И я подумал,

Разве стоит

Семь дней

Трястись

В пустом вагоне,

Бежать неведомо – куда.

Чтоб здесь опять

Увидеть осень,

Как дождь асфальт

Усердно моет,

Как листья,

Будто бы за ветви,

Цепляются за провода.

(«На первый путь»)

До первой поэтической книжицы оставалось еще двенадцать лет, но уже тогда лирический герой Дмитрия Мизгулина твердо решил для себя: поэзия не забава, а тернистый путь и подвижнический труд.

И споры продолжаются,

И мнения не сходятся –

Поэтами рождаются?

А может быть, становятся?

Не все мечты сбываются...

Не все дороги сходятся...

Поэтами рождаются,

Но не всегда становятся.

(«И споры продолжаются...»)

Чем интересны для творческой биографии стихотворения конца 1970-х – начала 1980-х годов, практически не вошедшие в поэтические сборники? Они дают представление о росте художественного мастерства Дмитрия Мизгулина: в его поэзии постепенно усиливается внимание к детали, позволяющей создать образ тонко чувствующего человека, лирический герой мужает и становится увереннее в себе. При этом он еще остается наивным; его волнуют юношеские проблемы: взаимоотношения с друзьями («Три друга было у меня...»), первые влюбленности и первые несправедливости:

Ни по чьей вине

Сам в себе пропал.

Ты писала мне –

Писем не читал.

(«Ни по чьей вине...»)

Или:

О Боже мой!

Что мог бы написать покойный,

Когда бы знал, кто он такой?!

(«Опять кого-то воскрешают...»)

Лирический герой стихотворений 1980-х годов – это человек с искренним и горячим стремлением к подвигу, свято верящий в юношеские идеалы: любовь и дружбу.

Однако в стихотворениях 1983–1984-х годов намечается едва заметный тематический сдвиг: появляется историческая тема («Суворов», «В соборе св. Витта», «Памятник Петру»), а также размышления о призвании поэта («Не витийствуй, не пророчь...»). Можно сказать, что эта тема отныне связана с темой естественных устремлений личности («Камни»).

В стихах появляются гражданственные и философские мотивы, иногда они выражены в сентенциях, иногда скрываются за бытовыми реалиями. Поэт умеет увидеть в бытовом, частном – общее. Вот, кажется, о чем может рассказать нам обыкновенная хозяйская сетка, о которой нынешнее поколение молодых людей и не подозревает, привыкнув пользоваться разноцветными пакетами с рекламной символикой? Те, кто постарше, помнят, как отцы-ветераны и матери брали эти сетки с собой, когда шли на работу: вдруг повезет – в магазинах «выбросят» продуктовый дефицит... Народ жил тогда – в 1950-е, 1960-е и даже 1970-е прошлого века – в основном бедно, потому и довольствовался малым. Отсюда и простота нашего быта – больших радостей неоткуда было взять: счастливы были куском хлеба в доме, грамотой на работе. Зато Родину свою любили и помнили о тех, кто ее защищал. Уже где-то к середине 1980-х на смену сеткам стали приходить пакеты, у нас их производство тогда еще не было налажено, счастливчики, ими обладавшие, гордились «фирмóй». Вот и повстречал в те времена выпускник ленинградского финансово-экономического вуза ветерана, инвалида Великой Отечественной войны. В руках – хозяйственная сетка, но только поэт увидел в этом незначительном факте суть тогдашних перемен:

Примета минувшего быта!

Мы стали тебя забывать.

Все было легко и открыто,

И нечего было скрывать...

Теперь уж не переиначим

Минувших сокрывшихся дней,

Где жили не то чтоб иначе,

Но все-таки как-то дружней...

Опять твоя сумка забита

До самых высоких краев,

Пейзажем заморским сокрыто

Бездонное чрево ее...

(«Баллада о хозяйственной сетке»)

К кому обращается лирический герой в финале стихотворения? К себе, к нам, к нынешней молодежи? По большому счету даже не в этом дело. Страшнее другое: мы стали благополучнее и скрытнее, рациональнее, деловитее, но былого радушия и в помине не осталось, ведь сытый голодного не разумеет. А главное – не стало в нашей жизни хозяйственных сеток, вытеснили их сумки со всевозможными яркими надписями и бесстыдными красотками...

Есть у Дмитрия Мизгулина, поэта первой половины 1980-х, парадоксальность мысли, граничащая с юношеским максимализмом, запросто разрешающая выстраданные веками дилеммы («Если б Иуда не сторговался...»; «Дай Бог тебе сильных врагов...»).

Этот период его поэтического творчества примечателен еще и тяготением к балладности – в чести у него оказался жанр баллады, передающий нравственно-психологические коллизии: «Баллада о буксире» (1982), рассказывающая о неразделенной любви; «Баллада о старой пластинке» (1984), повествующая о ветреной моде; упомянутая «Баллада о хозяйственной сетке» (1984) – история не столько об уходящем быте, сколько об уходящем поколении; «Баллада о скрипке» (1985) – рассказ об истинных ценностях; «Баллада о старой лестнице» (1985) – история о восхождении души. Попутно должно заметить, что и некоторые другие стихотворения этого периода, не имеющие жанровой пометы «баллада», в какой-то мере сохраняют ее черты («В больнице», «Индийское кино» и др.).

Некоторые названия поэтических произведений 1984 года говорят сами за себя – «Памятник Петру», «Мойка, 12», «Исаакиевский собор», «Дом, где жил Тютчев» – здесь сама история воззрилась испытующе на нас, а мы, читатели, что же мы сумеем представить ей в ответ кроме наших мелочных оправданий?

Перед литературой, в отличие от религии, не стоит задачи искоренения греха, но литература тоже говорит о греховности, пытаясь понять природу человека, заглянув к нему в душу.

Лирический герой Дмитрия Мизгулина – рефлектирующая личность, страдающая от собственного несовершенства и от того, что мир, погрязший в пороках, мучается и не знает выхода из этого состояния. Хотя выход рядом, он давно известен миру, это – раскаяние. Религия для мизгулинского героя – не пустой звук, хотя бы уже потому, что он пытается познать себя через веру. Герой задает себе вопрос: почему многие из нас еще не обрели свою церковь? Из-за боязни того, что для нее нетерпим всякий грех, и она ждет постоянного искупления от нас? В искусстве меньше нетерпимости, но именно это приносит страдание и некоторое раздвоение сознания героя. Душа его, как снег и пепел. Снег – это то, что уже преодолено жизнью и им самим. Это – позабытый погост, хладный и по-зимнему убеленный. С другой стороны – все пожирающий пламень, пламень, превращающий мир в пепел, то есть в то, что называется теперешней жизнью – с толпами цивилизованных дикарей, их общественными воплями, властью Интернета, печати и телевидения. Кого они теперь осудят под звуки завывающих вьюг, их шабаша и обрекут на крест под крики очередному Пилату: «Распни Его, распни Его!».

Думается, что первая часть книги 1992 года «Петербургская вьюга» по-иному и не могла быть названа, кроме как «Снег и пепел»... Если Бога нет, то все в мире – прах, пепел. Если нет абсолютного, которое придает значение и ценность нашему существованию, то в этом случае у существования смысла нет.

Но есть снег, который обеляет, освящает – «серебро Господа моего»... Однако, чтобы пройти крестный путь свой к этому серебряному снегу, необходимо поверить в Китеж-град («Китеж-град»), искоренить сегодняшнее запойное существование, выпрыгнуть на полном ходу из вагона и попытаться потушить пожар в лесу («Пожар в лесу»). Надо много сделать такого, чтобы в первую очередь преодолеть себя. У нас есть такая возможность, остались святыни, на которые можно морально опереться – об этом много говорится в первой части сборника. Утрата нашего духовного наследия была бы утратой не только для нас, но для всего мира.

Все это и пытается объяснить поэт своим читателям, ожидающим таких произведений, с которыми бы они были творчески сопричастны. Ведь откуда возьмется душеполезное чтение, если большинство книг, сверкающих крикливыми одежками, что пользуются спросом на рынке, не то что духовности – доброго чувства не вызовут.

Следующий сборник Мизгулина «Зимняя дорога» (1995) включает несколько разделов. Один из них, состоящий из стихотворений 1982–1989 годов, которые входили в задуманный, но не вышедший в свет сборник «География души» (книга с одноименным названием, но уже с другими стихотворениями выйдет позже в 2005 году).

Начинается этот раздел стихотворением 1988-го «Кадры кинохроники». В нем отражены чувства поэта после просмотра военной хроники «немецкого парада» в Москве: «пленных немцев ведут по столице...». Ощущение гордости за отцов-победителей передается через добрую улыбку автора, но тревога за детей этих отцов все же остается в душе лирического героя. Врагам, теперь уже неопасным, но по-прежнему глядящим исподлобья (и затравленно одновременно!), противопоставлен по-христиански чистый взгляд младенца на руках российской Мадонны: «мальчик смотрит светло и серьезно...». Его взгляд как бы пронизывает грядущие времена, и ребенок видит то, что неведомо никому.

С этим стихотворением перекликается другое, этой же поры – «Нелегко быть с эпохой на «ты»...» (1986):

В небесах над моей головой

Облака проплывают, беспечны,

Зарастают траншеи травой,

Но, как шрамы, останутся вечны,

Но, как старые раны, болит

Наша память, и если вглядеться, –

Лист осиновый кровью облит,

И куда нам от этого деться...

(«Нелегко быть с эпохой на «ты»)

В стихотворении «Перед рассветом» он снова обращается к военному времени через современность, пытаясь сказать о том, что волнует послевоенное поколение, о чем думает оно, как оценивает жизнь. Вторая часть его – молитвенное размышление о земной доле, и в каждой строчке его – боль за «все, что раньше не уберегли». Теперь уже чаще можно встретить в поэзии Мизгулина мотивы одиночества и даже порою безысходности. Они проявляются в стихотворениях «Последняя версия о побеге Наполеона с о. св. Елены» («Но куда бежать! Бог мой! / О несовершенство мира!»; «Не вернуть былого. Нет. / Даже если возвратиться»); «Крадучись вползает в дом беда...» («Так сложилось, видно, что всегда / Ты один, один за все в ответе»; «Ни тюрьма. Ни золото наград / Не спасет погибнувшие души...»; «Лишь одно спасение – простить / Да на это не хватает силы»); «Хотелось любви и тепла...» («Без радости и без тоски / Потянутся сроки лениво»; «Но пуст твой построенный дом...»; «А в час, когда дремлет душа, / Возможно ль высокое чувство?»); «Письмо» («Пишу – все будет хорошо, / А все давным-давно прошло.»); «Саксофон» («Похоти похоть жаждет. И похоть / Миром правит и суд вершит...»).

Не потому ли поэзия Мизгулина близка настоящему читателю, что она взывает к сокровенному в человеке: к его совести, к его душе, исторической памяти, наконец. Все эти вещи взаимосвязаны: обращаясь к одному, мы неизбежно открываем в себе и в мире другое. Многое наш народ утратил существенного и уникального, утратил потому, что поддался разным соблазнам, слушал слишком умные речи наших врагов. Осталась только дырка от бублика – наши забытые идеалы. Вот к ним и обращается Мизгулин в одном из своих ранних стихотворений «Суворов», в котором на многие годы обозначился круг проблем, волнующих автора.

Суворов Мизгулина не соответствует традиционному образу полководца, народного заступника так же, как не соответствует ему образ врага. Нет, его Суворов – не столько воин, сколько «лишний человек», а его враги – не иноземцы, а свои – толпа чванливых бездарностей:

Пока течет спокойно время,

Живет в угаре кутежей

Бездарное, тупое племя

Корыстолюбцев и ханжей.

И мнится им, что в этой жизни

Они познали все сполна.

Но им Россия – не Отчизна,

Для них не Родина она...

(«Суворов»)

Герой стихотворения – государственник, который противопоставляется «бездарному тупому племени». «Ему ль, солдатскому герою, / В тщеславной суете сновать? / В мундире прусского покроя / Душе российской не бывать!» Но кто же виноват в том, что нам постоянно подсовывают заведомо тесные, неудобные мундиры? Возможно, дело не в мундирах, а в нас самих? Может быть, прав Чаадаев, утверждая, что «мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». «Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводят в умах и которые составляют их силу...». Далее в том же первом «философическом» письме он продолжает: «Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно; в период зрелости у них не оказывается ничего своего...». По Чаадаеву, «мы не обладаем <...> ни одним из достоинств, отличающих народы зрелые и высококультурные», и нам в лице Петра Яковлевича справедливо выносится приговор: «Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созревал».

Кому же тогда адресовать упрек поэта: не нам ли самим или «им», кому Россия «не Отчизна», для кого «не Родина она»?

Но у нас нет другой Родины, другого Отечества – мы здесь родились, живем и умрем, как наши родители, деды и прадеды.

Тогда – «им»? Чаадаеву? Тому, кто «Россию поднял на дыбы»? Очередным реформаторам? Спорь – не спорь, но, по мысли поэта, Россия, несмотря на обилие дураков и реформаторов, останется верной своему жребию, а ее сыновья – своему долгу:

А в нашем мире беспокойном

Опять война, опять пальба,

И будет выбирать достойных

Не император, а судьба.

И станет жалок и бессилен

Дурак в чванливости своей,

И позовет тогда Россия

Своих опальных сыновей!

И побледнеют в страхе лица,

И дрогнет в зеркале заря,

И понесутся от столицы

Во весь опор фельдъегеря...

Здесь автор высказывает нам, истосковавшимся по истине читателям, здравое суждение, ставшее уже для многих поколений русских людей парадоксальным:

Когда-нибудь да пригодится

России умный человек!

Неужели снимется с нас проклятие, суть которого в том, что нет пророка в своем Отечестве? Неужели российские птицы-тройки отыщут наконец-то верную дорогу, и мы избавимся от «бесформенной» идеологии и абстрактной универсальности?

Герой Шекспира как-то обмолвился о любимом Отечестве: «Подгнило что-то в датском королевстве...», здесь, конечно же, имелась в виду шекспировская Англия, тяжело страдавшая от внутренних противоречий между верхами и низами. И, правда, примерно через четыре десятка лет все проблемы туманного Альбиона разрешились примитивным гражданским мордобоем, положившим начало западноевропейской моде казнить своих некогда обожаемых монархов. На смену королю пришел диктатор Кромвель, а с ним пуритане, со своим, выгодным только им, идеологическим толкованием христианства, однако они тоже долго на троне не усидели. Отправившись в американское изгнание, они реализовали свои «человеколюбивые» проекты совместно с другими пришлыми европейцами, «очистив» от коренных жителей материк для новой цивилизации. Чем дело кончилось – мы знаем из истории Соединенных Штатов Америки: на прахе убиенных дикарей возникла декларация прав человека, демократически соединив рабов с господами... И теперь новые поколения «новопомазанных» пуритан – оплот «воюющей нравственности» по собственному образу и подобию во всех уголках земного шара. Впрочем, об этом с каждым столетием вспоминают все меньше и меньше, нежели о сакраментальном гамлетовском – «Быть или не быть?» Получается, прав Петр Яковлевич Чаадаев, бросив вызов самодержавию, православию и народности заявлением о том, что Россия являет всему миру пример того, как не следует поступать в истории развития человечества? Сколько воды утекло с той поры, да и сам басманный еретик покаялся в написанном, когда его сверху спросили: «Ты хоть понимаешь, что сказал?» – а вот, поди ж ты, помнят иностранцы слова официально объявленного сумасшедшим философа-католика и до сих пор мнят его непризнанным пророком.

Если согласиться с осуждающими нас, потусторонними (в том смысле, что не с нашей стороны) суждениями, то мы – народ мессия, но только со знаком минус. И нам остается только одно: сгореть от стыда и пуститься во все тяжкие, примазавшись к гражданам мира:

Что с этим чувством примиряясь,

Утратим зрение и слух.

И растворяясь, истончаясь,

Исчезнет вовсе русский дух...

И мы рассеемся по свету,

Забыв о Правде и Христе.

Была когда-то Русь – и нету,

И не воскреснуть на кресте.

И долго нам кружиться, нищим,

Меняя веры и места,

Как воронью над пепелищем

От пустозерского костра.

(«На выставке русского портрета»)

Слава Богу, что в такой прогноз до конца не верит и сам поэт. Он надеется на другое: вот-вот к народу вернется память о тех славных временах нашего Отечества, когда «царский лик и лик крестьянский «светился как бы изнутри».

В книге стихов «Скорбный слух» (2002) один из центральных образов – образ ноябрьской реки – природной силы, готовящейся застыть под спудом... В ней свои «приливы» и «отливы», о которых хорошо сказал критик: «Уже не пристальное вглядывание в современность, а вслушивание в набегающие волны будущего занимает и волнует поэта». Под «отливами» следует понимать все то, что отнимает наши силы за то, что «мы Бога в Русском Слове потеряли». Вот почему: «Не слушая друг друга, все кричат...»; «И все – кутерьма и морока»; «Все на свете – смешно и тленно»; «И снова – мелочные склоки»; «Было Отечество. Было – и нету»; «Содрогнется полуночный мир...»; «Когда не сможет Слово / Тебе ничем помочь». О духовном «отливе», вместе с которым утрачивается и часть души, поэт говорит как о небывалой катастрофе:

Умело замешана кем-то и споро, и круто,

Мятежно над Русью вздымается грозная смута.

Опять зашептались о Боге, о черте, о воле,

Опять не засеяно вовремя долгое поле.

Но брошено семя обиды, вины и позора,

И души наполнит мятежное пламя раздора.

Ни златом уже не сплотить, ни кнутом, ни любовью,

Готовьтесь умыться слезами, и потом, и кровью.

И вот захлебнулись от горя, тоски и от скуки,

И нищие грозно вздымают костлявые руки.

И звон колокольный. И крик журавлиной тревоги.

И тесно крестам над погостами возле дороги,

И времени нет, чтоб к кресту приложиться губами.

И ворон кружит над мерцающими куполами.

Рассветы багряны. И дымно-кровавы закаты.

Опять замышляют поход на Москву супостаты.

Кровавый туман над притихшей Россией клубится,

И Гришка Отрепьев уже ничего не боится.

(«Смута»)

Но поэт сосредоточен не на одних отливах, он надеется на лучшее, на здоровые силы, которые дремлют в народе, на память, которая пусть – свет от угасшей звезды, но все-таки «долгий свет». И никуда от всего этого, что «аршином общим не измеришь», не денешься, как от своей тени или походки. Эта надежда звучит уже в названии второй части его первого сборника «Петербургская вьюга («Мерцающие купола»).

Этими думами и живет творчество Дмитрия Мизгулина да еще молитвами тех, кто увидел в его лирике не просто слова, а «Божий материал». По этому поводу Виктор Петров, член Союза писателей России, пишет в предисловии к очередной книге Дмитрия Мизгулина «География души» (2005): «Как стяжатель русской речи он в поэзии видит лекарство против... раковой опухоли безнравственности. Ему мучительно наблюдать, как осыпается отстроенное предками здание. Или, лучше сказать, собор русского языка, а вместе с ним и душа человека».

В стихотворении 2003 года «Давно не пахнет русским духом» он почти уверен в будущем России: не все у нас потеряно, и у народа до конца не растрачены нравственные силы:

Давно не пахнет русским духом –

Проветрено насквозь.

Но будь уверен – где-то ухнет

Могучее «авось».

(«Давно не пахнет русским духом»)

Другой критик в предисловии к книге Дмитрия Мизгулина «О чем тревожилась душа» (2004), протоиерей Виктор Грозовский, пишет: «Автор книги не замыкает свою поэтическую душу в рамки своего собственного воображения и таланта, но и насыщает ее теми благодатными дарами, которые ниспосылает Господь православным христианам в церковных таинствах. Он также совершает паломнические поездки по святым местам, и маршруты их самые разные: это и Святой град Иерусалим, и вечный город Рим, и многочисленные монастыри нашей необъятной Родины, ныне восстающие, как птица Феникс из пепла, и, наконец, святая гора Афон. Греция. Предлагаемый читателю очерк «Под покровом Игуменьи горы афонской» знакомит нас с православной Грецией и, в частности, с Небом на земле – Афоном. Зоркий глаз очеркиста Дмитрия Мизгулина фокусирует наше внимание на религиозно-историческом аспекте описания паломничества».

Отношение к православной вере, как мы видим, у поэта и публициста Дмитрия Мизгулина трепетное... А, собственно, почему оно должно быть другим, если он ощущает себя в полной мере русским человеком, связанным со своим Отечеством, его традициями и обычаями, всем тем лучшим, что мы еще успели сохранить из былой патриархальности благодаря нашим духовным подвижникам.

Не потому ли одно из любимых времен года у поэта зима. Зима, освященная великим таинством Рождества. О нем – стихи 1989 года:

В ночь перед Рождеством

Время неторопливо,

Хочется стать счастливым

В ночь перед Рождеством.

(«В ночь перед Рождеством...»)

И написанные через пятнадцать лет другие строчки о Рождестве полны восхищения перед рождественским чудом:

И рассеется вьюга вселенская,

И застынет, притихнув, природа,

И зажжется звезда Вифлеемская,

Озарив полумрак небосвода.

(«Рождество»)

Именно в это время затихает бесовская сила, и у нас появляется надежда: этот Новый год будет лучше прежнего, жаль только, что жизнь коротка, как выпитая рюмка коньяка в новогодний вечер («Новый год на даче», 2004).

Зимняя бодрость лирического героя – не просто преодоление метельных мотивов русской поэзии (можно вспомнить «Бесов» Пушкина, «Двенадцать» Блока), олицетворяющих шабаш нечистой силы. Зимний пейзаж в стихах последних лет не враждебен человеку. Об этом свидетельствуют стихотворения «Мы стали с тобой далеки...»; «Смирил Господь. Болею»; «Вагончики. Сарайчики. Балки...».

Лирический герой Мизгулина меняется, избавляясь от паники, страха, недоумения, владевших его душой в 1990-е вьюжные годы. Теперь перед нами уверенный человек, осознающий свою нравственную силу: он уже не бросит свою больную Родину-мать: «Я уеду из этой страны...», как это мы видим в стихотворении «Отъезд» 1991 года. Образное преломление темы «равнодушия» и «враждебности» природы и мира к человеку в осенне-зимних пейзажах отходит на второй план. Иначе видит Мизгулин и задачи поэзии. Если в стихотворении 1992 года «А все-таки спеши, спеши» поэт хотя и призывает спешить писать, но не верит в то, что его слово способно что-то изменить в этой жизни – «изгнать торгующих из храма». В стихах 2004 года он уже призывает к творчеству, как единственно возможному существованию того, кого Создатель наградил талантом.

В подражании Богу и заключен смысл человеческой жизни, его оправдание перед Творцом и, в частности, в уподоблении творчеством:

Пиши, пиши, писатель,

Покуда хватит сил,

Уж раз тебя Создатель

Талантом наградил.

(«Пиши, пиши, писатель»)

Эти стихи обращают на себя внимание еще и тем, что в них использован ритмический рисунок известного стихотворения «Ночь» (1956) Бориса Пастернака, в котором тоже звучит призыв к творчеству. Этот призыв Мизгулин как бы подхватывает.

Пастернак, призывая поэта к участию в творческом акте, считает его законом Вселенной:

Не спи, не спи, работай,

Не прерывай труда,

Не спи, борись с дремотой,

Как летчик, как звезда.

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты – вечности заложник

У времени в плену.

Предшественник Мизгулина приравнивает труд поэта к высшему проявлению человеческой деятельности, перешагнувшей все пределы возможного (летчик), и космическим объектам (звезда). И в этом гордость человека, покорителя природы, и потому одновременно здесь заключен весь безбожный двадцатый век. У Мизгулина иной взгляд на труд поэта, возможно, более близкий поэтам XIX века – Пушкину, Лермонтову. Ведь поэзия, особенно сегодня, не нужна людям, никто не хочет слышать голоса пророков. А поэт, не забывающий Христа, конечно же, говорит от его имени, он – пророк:

Ты в нашей жизни лишний,

Но не переживай,

Коль веришь, что Всевышний

Тебе откроет рай.

В лучах коварной славы,

В круговороте дел

Молись, чтобы лукавый

Тебя не одолел.

Бесовских игрищ зритель,

Не забывай Христа,

Уж раз тебе Спаситель

Слова вложил в уста.

(«Пиши, пиши, писатель»)

И в этих стихах поэтическое кредо Дмитрия Мизгулина. Вообще, поэзия – портрет души художника. Его биография часто с нею мало связана. Поэтому нужно ли знать, где служит поэт, сколько у него жен или детей – все это вовсе не обязательно. Именно в этом смысле поэт для читателя – миф. Потому что (это тривиальная мысль) в стихах действует лирический герой, а не сам автор, но зато лирический герой выражает то, «чего не увидишь глазами», и это, вероятно, уже не миф.

 

 

Print Friendly, PDF & Email