Неизбежность света

Аркадий Елфимов, Дмитрий Мизгулин. Утренний ангел. – Тобольск: Возрождение Тобольска, 2009, - 136 с.: ил.

Изображение способно и солидаризироваться, и конфликтовать со словом. Картинка – что рисунок, что снимок – обращена к зрению. Слово – что в прозе, что в стихах – взывает к воображению. Визуальность, воспроизводящая натуру, конкретна, а в случае с фотографией буквально вторит реальности (не случайно съемочную камеру звали «зеркалкой»). Словесный же текст даже в свидетельских показаниях, даже в инвентаризационных перечнях, не говоря уже о строчках рассказа или элегии, не столько отражает сущее, сколько творит его, открывая возможности для персональных читательских версий.. Изображению дано остановить мгновение. А называние динамично, и, запечатлевая миг, оно размыкает сиюминутность, поскольку неизбежно пульсирует недосказанным. Тем интересней, когда не в детской книжке, а во взрослой, полиграфически раритетной, фотографическая практика вступает в творческий контакт с практикой стихотворной.
Дмитрий Мизгулин и Аркадий Елфимов выпустили вторую совместную книгу. В аннотации к ней она даже именуется вторым изданием – предшествовавшая называлась «Движение души» и была датирована 2006 годом. Но это вовсе не переиздание, пусть и решительно переработанное, той, что вышла тремя годами ранее. Хотя формат тот же, альбомный, однако и стихи, за несколькими исключениями, иные, и фотографии другие. Главное же, совмещение строк и кадров осуществляется совсем иначе, пусть композиционный принцип, на первый взгляд, прежний: на каждом развороте по фотографии и стихотворению.
В «Движении души» даже вторящие друг другу работы фотомастера и признания лирика, пожалуй, лишь соседствовали друг с другом, поскольку были разведены по страницам (слева – текст и справа – фото) и при этом заключены в постоянные (для стихов – одна, для снимков – другая) рамки. Это был, скорее, альбом, созданный, так сказать, на паях. А «Утренний ангел» замыслен и осуществлен именно как книга.
Цельность ее обусловлена не только тем, что строки стихов тут впечатаны прямо в фотокартины. Внешняя эта совмещенность последовательно мотивирована внутренней близостью – то подтверждая солидарность авторов, то следуя логике контрапункта.
Искусство ныне чурается прямых признаний. Слишком нещадно они эксплуатируются создателями мылодрам, слишком цинично дискредитируются политиками и поп-персонами. Но художественные произведения непредставимы без эмоций. Наших, читательских, зрительских, – откликающихся на чувства тех, кому мы внимаем.
«Утренний ангел» - это книга любви и боли. Любви к отечественным пространствам и боли за происходящее на них.
Чем располагал к себе характер, что полтора десятилетия назад обозначился в первых сборниках Д.Мизгулина? Доверием к жизни, к ее щедрому на новизну первородству, чуткостью к многоголосию и разнообразию окружающего. В тех стихах, помнится, «тишь очень гулко стекает с крыш», а «мерцанье фонарей с мерцаньем лунным неразрывно слито». Лирика автора из Ханты-Мансийска была изначально отзывчива на то, что можно назвать, прибегая к забытому ныне слогу, трепетом души. Души, счастливо откликающейся на неброскую красоту «скорбной нашей природы» и болезненно реагирующей на экспансию фарисейства и апатии, безволия и беспамятства. Светлое, безоблачное мировосприятие, единившее тогдашние стихи, с годами – а годы эти всем нам ведомы – усложняется и омрачается. Вот и в «Утреннем ангеле» множатся строки, исполненные полынной горечи, а то и отчаяния.
Ни надежды, ни света, ни сна,
Ни малейшего в небе просвета…

Очерствела и устала
Бедная душа…

Мы глухи, мы слепы, мы немы,
И разум болеет и плоть…

В своей стране живу как на чужбине…

Подчас стихотворение сбивается на газетную публицистику – и тогда возникают пасмурные констатации про «годы скуки, склоки и мороки» или иронически цитируемые лозунги вроде «Планы партии – планы народа…».
Как же нейтрализуется подобный минор в этой книге? Поэт пробует его одолеть, ища превозможение тьмы за церковной оградой: «Только Бог – твоя надежда и опора…» Апелляции к Всевышнему встречаются чуть ли не в каждом втором, если не чаще, стихотворении этой книги. Сакральное для Д.Мизгулина есть благодатная антитеза тому реальному, что воспринимается как «царство срама и хама». А вот «с Богом и легко и просто».
Мистический опыт в такого рода свидетельствах слишком, на мой взгляд, буквально и прямо переводится в опыт словесный. Впрочем, не стану утверждать, будто желаемое здесь выдается за обретенное. Замечу только, что меня более убеждают те строки книги, где речь идет об утолении печали не под сводами храма, а на просторах отчизны, когда поэт может сказать о себе:
Вселенским покоем объята душа,
И в царстве осенней природы
Живу ощущеньем свободы.
Здесь-то и возникает желанная «двух голосов перекличка – стихотворца и фотохудожника.
Век назад М.Врубель подначивал коллегу: «Нарисуйте попробуйте просветы воздуха в ветвях – не нарисуете. Как они красивы!» Но то, что так сложно изобразить, можно запечатлеть. Самый первый разворот в книге – черно-белая графика ветвей зимней рябины, наклоняемых темно-красными гроздьями. Этой визуальной интродукцией точно обозначен эмоциональный лейтмотив «Утреннего ангела», и строчками, и снимками напоминающего нам о горчащей сладости бытия:
И что бы с тобой ни случилось,
Напрасно судьбу ни кляни,
Приемли, как высшую милость,
И эти ненастные дни.
Если во многих стихах (особенно в первой половине книги) акцент сделан на уязвимости сущего, то светопись в ней славит чудесность мира. Совмещение этих жизневосприятий и обеспечивает содержательную объемность данного издания.
«Тревоги минувшего дня» склонны заражать нас «Смятеньем чувств, смешеньем дум». Но ширь родного пространства, утопающего то в зелени, то в снежности, и «просветы воздуха в ветвях», и единящие землю с небом вертикали часовен убеждают в том, что «можно жизни радоваться. Можно». И не оттого, что «нефть и водка – полною рекой», а потому, что чувствуешь и осознаешь кровную причастность к этим закатам и рассветам, долам и водам, деревам и птицам, каменным сводам и печным дымам над зимними крышами.
Объектив фотоаппарата здесь ненавязчиво субъективен. За видимым он способен проявлять чувствуемое. В книге нет, кажется, ни одного постановочного кадра – жизнь берется в своем естественном, не оглядывающемся на календарь течении. А.Елфимов – не из тех, кто «и жить торопится, и чувствовать спешит», – он дорожит всегдашней устойчивостью бытия. И хотя редко когда в его кадрах замечаешь человеческую фигуру, но о безлюдности и не думаешь, ибо все воспринято зрением души. Души, преисполненной благодарности своей родине, всему земному бытию. Строчки стихов подчас с понятным раздражением реагируют на социальные реалии, но, помещенные в контекст кадра, неизменно уточняются совсем иным настроением. Так образуется диалог двух поэтов – пишущего и снимающего.
Скажем, стихи в левом верхнем углу книжного разворота могут содержать невеселую сентенцию:
Дни летят неотвратимо.
Что-то в цель, А что-то – мимо.
Едем с ярмарки. Как будто
И не вечер. И не утро.
И открывающийся под ними пейзаж русской равнины – с ровной горизонталью скудного придорожного кустарника, переходящей в волнообразную линию темнеющей на фоне заката окраинной улицы, казалось бы, вторит далекому от оптимизма настроению стихотворца. Но в эту типично отечественную картину врезается другой снимок, где на первом плане отливающая бронзой голова коня (выхваченная из скульптурной группы на одной из площадей Тобольска), а перед ней – как перспектива – белеющий на небесно-голубом фоне силуэт храма. И сквозь житейскую усталость, не утаенную в стихах, проступает иное чувство, выраженное другими строчками поэта: «Земные дни во тьме верша, / О небе думает душа». Изображаемое не преображается, но побуждает вспомнить классическую творческую установку: «Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен».
Случайного в теперешней жизни – в избытке. Тем нужнее такие вот книги. «Утренний ангел» пронизан светом. Это и впрямь книга светописи. И словом, и видеорядом новое творение двух сибиряков убеждает нас в том, что, сколь бы ни омрачал нас мрак жизненного тоннеля, свет добра неизбежен и реален – и «рассеется темень Вселенская».

Леонид Быков