Есть такие строки, до которых нельзя дописаться, до них можно только дожиться. Как сказал Борис Пастернак: «И здесь кончается искусство // И дышат почва и судьба...». За такие строки платят жизнью. В сущности, только они и представляют ценность. «Судьбой и почвой» дышит и поэзия Дмитрия Мизгулина, поэта, пока мало оцененного современниками. Нет, другому, того, что есть (литературные премии, публикации, отзывы критиков), хватило бы сверх меры, да и сам Дмитрий не печётся, как некоторые «гении», о земной славе, будучи православным человеком по глубинной сути своей, а не декларативно. А посему должен – обязан! – сказать своё «слово» издатель.

Увы, то, как ныне издаётся современная поэзия, вообще художественная литература, не может не вызывать определённого уныния: от кое-как «слепленных» на цифровых дупликаторах брошюр до «осыпанных золотом» фолиантов, где безвкусие на равных «соперничает» с авторским тщеславием. Потому-то и обидно было бы читать стихи одного из ведущих, выдающихся поэтов России, если бы их напечатали подобным образом. Впрочем, печатали и подобным. Пока за дело не взялся Фонд «Возрождение Тобольска».

Трижды издавал Аркадий Елфимов стихи Дмитрия Мизгулина, и эти книги были по достоинству оценены профессионалами и любителями. Но «Одиннадцать тетрадей» – совершенно новое слово в искусстве книгоиздания. И не потому, что здесь использована дорогостоящая дизайнерская бумага, мало ли мы знаем примеров, когда прекрасный материал на выходе превращался в подтирочную бумагу, когда, образно говоря, уникальный бархат шел на портянки, ну вот как в романе Шишкова «Угрюм-река», где, ушкуйник, нашедший самородок, требовал «лучшего материалу» в купеческой лавке. В нашем случае мы говорим о книжном искусстве высшей пробы, о талантливом и трепетном отношении к талантливой же поэзии художника Ивана Лукьянова. О «графическом прочтении» стихов Мизгулина выдающимся Мастером Александром Сергеевиче Бакулевским и всё тем же Иваном Евгеньевичем Лукьяновым. Никаких натяжек, никакой искусственности совмещения. Всё логически выстроено и достойно не только друг друга, но и вполне соизмеримо с проявляющимся в воображении, по мере прочитывания, миром. Ощущение некой естественности, нерукотворности того, что видишь и слышишь.

«Неведомые дали, неистовый простор» – так назвал одну из своих тетрадей поэт, но эти же дали и простор – и в самом оформлении уникального издания, где, опять же говоря словами Дмитрия Мизгулина, «Дух определяет Бытиё».

«В сегодняшнем времени, когда искусство книги, в сущности, умерло, мне хочется хотя бы напомнить, что было такое искусство» – эти слова принадлежат Александру Бакулевскому. Вот и Иван Лукьянов не просто напоминает нам об этом, но возвращает книге значение произведения искусства, памятника культуры. А все потому, что назначение искусства Лукьянов и Бакулевский видят в том, чтобы делать мир добрее, делать жизнь интереснее, красивее, познавательнее, ибо, если искусство не несет в себе доброты, оно бесполезно, а может быть, и вредно.

А стихи Мизгулина – это своего рода поэтический разговор, который ближе и душевней иных нарочито пафосных возвышенных «главных» разговоров о «высоком», нужный разговор, важный, может быть, самый насущный для души твоей, исповедальный разговор:

Снова меняются роли

Жизни дневной и ночной:

Звезд васильковое поле,

Месяц как колос ржаной.

Где-то вдали отзвучали

Поезда сотни колес,

И на пустынном вокзале

Тихий уснул тепловоз –

В масле горячем и пыли,

Теплый, как хлеб из печи,

Фары, погаснув, застыли,

Тускло мерцая в ночи.

Мирно полночное небо,

Сон, тишина и покой,

Пахнет пшеницей и хлебом,

Тестом и теплой мукой.

И нет оков, только распахнутые объятья пространств, ожидание предстоящей встречи да радость неизведанного пути, в конце которого, верно, уготовано нам последнее пристанище.

Долог ли предначертанный нам путь? Или уже разомкнута цепь времен, ослабла наша дерзновенная мощь, и ее жалкие остатки холодным  пеплом скоро будут развеяны по  пустым просторам, где некогда так привольно, сладко было обитать русской душе?

Но если хоть в одном ранимом сердце хранится это трепетное чувство, если одна любовь расправляет нам крылья и уносит в недоступные небеса, стало быть, есть такая сила. Пожалуй, в этом – суть творчества Мизгулина, так верно прочувствованная Иваном Лукьяновым. Эту силу начинаешь чувствовать, еще не раскрыв ни одной тетради; держишь в руках с благоговением, чувствуя тепло Любви поэта и художника. Умиротворяющее тепло…

Не потому ли, и краски в книге, и тональность обложек не столь вызывающе ярки? Цвета не столь режут глаз? Как, собственно, и в стихах, где «Незримые тени ложаться // На светлые воды реки…» Где «льется свет серебряной рекой…» Невольно даже задумываешься, читая, если так богат и разнообразен может быть свет то зачем так настойчиво мы в этом мире тьмы ищем? Видимо, где-то когда-то что-то недопоняли, недопрочувствовали…Бывает так, бежишь куда-то по оживленной, густо-уплотненной улице в потоке толкающихся людей и чихающих вокруг машин, вроде по делам каким-то своим бежишь, вроде важным… Но вдруг останавливаешься и понимаешь, что-то самое главное ты уже упустил, не внял чему-то. А оно, это главное, рядом было, как в этом «одиннадцатикнижии»…

И развеется мрак постепенно,

Рябь по водам пройдет не спеша.

И как солнечный отсвет, нетленно

Встрепенется и вспыхнет душа.

И вот еще что можно сказать с полной уверенностью: лучших изданий русская поэзия еще не знала. Пожалуй, не только поэзия.

Мизгулин, Лукьянов, Бакулевский… В каждом из них есть то почти неуловимое, но чрезвычайно важное, что позволяет им в творчестве подыматься на трудно достижимую и чаще всего недостижимую для других высоту. Это то «чуть-чуть», из которого, по словам Репина, начинается искусство, это та «искра божья», которая освещает изнутри, как невидимый источник света на картинах Рембрандта.