Биография Дмитрия Мизгулина позволяет назвать его человеком успешным: он — «депутат окружной думы, председатель комиссии по бюджету, финансам и экономической политике. Входит в советы крупнейших банковских ассоциаций, член экспертных советов при Государственной думе и Совете Федерации, полпреде президента РФ в УрФО. Неоднократный победитель конкурса «Банкир года», признан «Лучшим российским менеджером XXI века»[1]. Будучи кандидатом экономических наук, он заведует кафедрой «Банковское дело» в Югорском государственном университете.

     Кроме того, Д. Мизгулин является лауреатом ряда литературных премий (им. Д. Н. Мамина-Сибиряка 2004, Всероссийской премии «Традиция» 2007, премии Губернатора Ханты-Мансийского автономного округа в области литературы 2007 и др. 

     Персональная страница «В творческом мире Дмитрия Мизгулина»[1]насыщена тщательно систематизированной информацией, значительную часть которой составили статьи о художественных произведениях хозяина этого электронного сборника материалов, интервью с ним. О масштабе личности и соответствующем внимании к ней говорит и монография А. Н. Семёнова «Всё вместила моя душа…» [2] , посвящённая лирике Д. А. Мизгулина. Количество и объём публикаций об этом человеке уже позволяют выделить доминанты его творчества и вызываемых читательских реакций: он воспринимается как поэт-государственник славянофильской направленности, с демократичным стилем письма.

   Все работы о художественном творчестве этого автора характеризуются большим количеством развёрнутых цитат из его стихов; нередко приводятся и стихотворения целиком. Представляется возможным утверждать, что это результат такой образности, при которой описание и рассуждение (либо повествование и рассуждение) реализуются как две фазы одной поэтической мысли, одной метафоры. Развёрнутой метафорой становится большая часть стихотворения, или всё оно целиком.

   Учитывая то, что данное качество проявляется уже в ранних стихах (в начале 80-х годов) и становится постоянным, можно видеть в этом особенность поэтического мышления автора. Рефлексия его лирического героя – это всегда процесс, в котором едины спонтанность, чувственная конкретность и запечатление причинно-следственной связи.

***
Ты расстроился – зима.
Неожиданно и скоро.
Снежных хлопьев кутерьма
В красных фарах светофора.

Но, однако, посмотри –
Тополя не пожелтели,
Ярко светят фонари,
Хоть совсем обледенели.

Мало ли, что выпал снег.
Жизнь прекрасна, как и прежде.
Приостанови свой бег.
Посмотри в лицо надежде[3].
(1980)

   Когда городской пейзаж, включающий в себя неожиданно ранний неспокойный снегопад и красный сигнал светофора, заканчивается призывом не терять надежды, картина превращается в метафору преодоления драмы. Цвет ещё непожелтевших тополей (значит - зелёный) воспринимается как опровержение зимы и непропускающего светофора.

   В стихотворении «Мы хороших не ждём новостей…», написанном 18 лет спустя, выражение «синеет сомнений печать на ещё не окрепшей надежде» принимает удостоверяющую силу документа через эпитет «синеет» (то есть, она поставлена штемпелем на бумаге), который опредмечивает и тем возводит в новую степень метафоричность словосочетания «печать сомнений».

***
Мы хороших не ждём новостей,
Катастроф стало больше, пожаров.
Стало меньше хороших людей.
Стало больше хороших товаров.
Стали меньше читать и писать.
Пить, пожалуй, - побольше, чем прежде.
И синеет сомнений печать
На ещё неокрепшей надежде.
(1998)

   Демократизм мизгулинского образа – в наличии узнаваемых чувственно конкретных подробностей, ассоциативность которых многослойна. Они делают образ достоверным при любой степени погружения читателя в ассоциативные связи. Метафоричность постоянна и глубока, но в большой степени подспудна, и потому может вызывать впечатление простоты слога.

Вагончики. Сарайчики. Балки.
Избушки кособокие. Бараки.
Мы были от Европы далеки,
А завтра будет хуже, чем в Ираке.

Мы миру продаём и нефть, и газ,
А сами кое-где сидим без света.
Ну кто, скажи, подумает о нас
И от кого мы нынче ждём ответа?

Лежат снега. И в царствие тайги
Наступит утром тишина такая,
Что слышно мне движение реки,
Что подо льдом течёт, изнемогая.
(2004)

   Зимний пейзаж «в царствие тайги» - характерная подробность того края, где нефть и газ, где сейчас живёт поэт. Картина написана по правилам реализма (жизнеподобна). В то же время, зима с её атрибутами – снегом и льдом, а также река – это образы-знаки в мировой художественной культуре, реализующие представление о трудностях и суровости, которые сопровождают течение наших дней. В контексте всего художественного мира Д. Мизгулина образ «…движение реки, / что подо льдом течёт, изнемогая», сложившийся у поэта в сравнительно поздний период творчества, часть симфонического изображения родной страны, переживающей драматическую часть своего исторического пути.

   Лирический герой Мизгулина – созерцатель, достигающий равновесия путем большой внутренней работы. Его внешняя деятельность изображается обобщёнными характеристиками или в тех её моментах, которые объединяют лирического героя со множеством других соотечественников (трудиться, думать, рубить дрова для бани или сажать картошку, ехать в поезде и т. д.). При этом деятельность, в которой себя являет лирический герой, чаще всего созидательна. Критикой уже отмечен союз «Я» и «Мы» в лирике Д. Мизгулина[4]. «…Затуманились сильно смятённые наши умы», - пишет он и наделяет своего лирического героя упорством поиска аргументов для жизнеутверждения.

   «…Без Бога и веры громоздили чертог», - размышляет лирический герой Мизгулина и перечисляет потери (так же обобщённо): «…Орды стального прогресса / Армадою танковой прут. / Без страха, без злости, без воли / Сдаём города не спеша…». Верность надежде трансформируется в художественном мире Д. Мизгулина, но не исчезает: «Уходит в глухое подполье, / Со злом не смирившись, душа. / Услышана будет молитва, / Господь не отмеривал срок, / Ещё не окончена битва / И не предсказуем итог».

   Между биографией Д. Мизгулина – благополучного делового человека, преуспевающего на поприще экономики, и биографией его лирического героя, уязвлённого несовершенствами социальной реальности, нет прямых соответствий. Не единожды, отвечая на вопросы о возможности совмещать деловой успех (значит – практичность) с поэтическим восприятием мира, которое всегда в большой степени альтруистично и созерцательно, Мизгулин апеллировал к немалому количеству судеб. Так, в интервью с А. Казинцевым он напоминает: «Денис Давыдов был генералом, Федор Тютчев — дипломатом, Петр Вяземский вообще товарищем, то есть заместителем министра, народного просвещения. Финансисты? Были и финансисты — Владимир Григорьевич Бенедиктов служил в Министерстве финансов…»; «Лев Толстой не нищенствовал. Был помещиком довольно крупным. Как и Афанасий Фет. Между прочим, деньги очень хорошо считали. Почитайте записки Фета: сколько посеял, сколько продал.

   А славянофилы — Хомяков, Самарин? Практические люди были, разбирались в хозяйстве, использовали в своих поместьях последние достижения техники, сами занимались усовершенствованиями»; «Если писатель в творчестве выражает общие заботы и тревоги, это не значит, что он должен не пить, не есть, не иметь гроша в кармане».

   В стихах Д. Мизгулина много знаковых деталей, отсылающих к многослойности культуры. На этом пути он, восходя к христианству, находит основания для сохранения внутреннего равновесия. Лирический герой, испытывая драматический прессинг социальными обстоятельствами, находит выход в доверии к божьему промыслу и в том, чтобы внести в процессы бытия вклад, который личности посилен. Это (вместе с пониманием конкретных причинно-следственных связей) и делает достижимым её внутреннее равновесие.

   У Владимира Чучелина это равновесие отсутствует. Характерный для него образ - «вспышка», яркая суггестивность воплощает состояние человека, который «заблудился в лабиринтах бытия», балансирует между отчаянием тонущего и счастьем восходящего. Самоирония, самозащита и самоутверждение переплетаются, и это образует один из лейтмотивов лирики В. Чучелина. В 2009 году он выпустил книгу стихов[5]. В краткой биографической справке, открывающей этот сборник, написано: «В 1975 г. окончил среднюю школу, а в 1978 г. Тюменский лесотехнический техникум и сразу пошёл работать в леспромхоз. Работал рабочим на пилораме, станочником в шпалоцехе. В 2004 г. ушёл на пенсию по состоянию здоровья. Публиковался в альманахе «Няганские родники»,.. в местных и областных СМИ…» Издание книги состоялось при участии общественной организации «С верой, надеждой, любовью» в ходе реализации проекта «Маленькие родники большой России».

   Нягань – молодой город, и ещё живо в нём то поколение, которое пришло в эти места, чтобы совершить самую физически тяжёлую работу – расчистить место в тайге. Лесозаготовка и нефтеразработки были положены в основу экономики разрастающегося населённого пункта. Помимо романтиков либо прагматиков, приехавших сюда для испытания себя и на заработки, в составе населяющих посёлок, превращающийся в город, были и представители местных народов. Возникшее строительство явилось для них ещё одним промыслом, добавившимся к традиционным занятиям, шагом к цивилизации. Отец В. Чучелина – ханты по национальности, со средним педагогическим образованием, мама – русская, сибирячка с 17-ти лет, рабочая[6]. Профессиональный путь их сына – часть биографии семьи, принадлежащей большому слою тружеников северо-западного Зауралья, сохранявших стабильность своего образа жизни в надежде на улучшение общей судьбы.

   У В. Чучелина не много строк, отражающих социальную конкретику, в том числе – профессиональные действия. Одно из стихотворений называется «Пилорама» и подчёркивает постоянство некоторых качеств: «Пилим, пилим, нет просвета, / Денег тоже ни гроша, / А в глазах темно от света, / И сигает вон душа»; «Зубы пил грызут и крошат/ древесину, пыль столбом./ Здесь и сдохну я, быть может,/ Ткнувшись в рельсы мокрым лбом». Тема нереализованного потенциала объединяет многие стихи. Они могут быть о старом селении, где ещё есть дома и столбы, но жизнь ушла. Порванные провода автор сравнивает с лопнувшими струнами гитары; и это рождает ассоциацию с недавними звуками человеческого присутствия. На то же настраивает метафора, сообщающая, что если раньше «внутри столба гудело сердце», то теперь он стоит, «слепой баюкая фонарь». Неологизм в словосочетании «окрапивленная глушь» становится отрицанием человеческих действий (которые могут быть связанны с понятием «окропить»). В один ряд с образами покинутых реалий поставлена судьба бывшего хозяина этих мест: «Вот и меня так позабудут, / Как будто вовсе и не жил».

   Жизнь лирического героя предстаёт в ряде стихотворений короткой дистанцией, с которой приходится сойти раньше времени («Инфаркт меня, как киллер, подстерёг / И опрокинул обухом на спину»; «Съедает время наш кредит, / Который нам неведом»; «Мой кукловод устал от представлений, / И я лежу, как тряпка в сундучке»). Это рождает, с одной стороны, раскаяние в выбранной тактике распоряжаться своими днями и силами: «Эх, не так я жил…», «А теперь, когда за сорок, / Видит глаз, да нечем грызть, / И катится под пригорок / Мне отмеренная жизнь»; «О Господи! Я был не прав… / И я очнулся ото сна, / И мне сокрытое открылось, / Но жизнь, как капелька вина, / Уже с усов моих скатилась».

   С другой стороны, возникает догадка о насовершенстве внешних, не зависящих от личности обстоятельств: «Жизнь треснула моя посередине, / Я, как зайчонок, съёжился на льдине. / Несёт обломки льдин реки теченье...». Они обозначаются метафорически («кукловод», «реки теченье») или масштабными бытийными категориями: «…человек в своих грехах не виноват, / Завистлив он и алчен от природы, / Не тычут в храп верблюду, что горбат. / Всевышний сам когда-то принял роды».

   Вопрос «Кто виноват?» остаётся у Чучелина открытым, ибо суждения его лирического героя противоречивы: поочерёдно, то ошибка Создателя, то заблуждения человека названы в качестве причины неустроенности жизни.

Мы в ад все пойдём,
И Рай оттого обезлюдеет,
Дичком зарастёт,
Затянет поля сорняком.

И всё, что ты создал,
Тщеславье людское погубит,
Недолго ходил по земле,
Знать, Господь, босиком.

   В результате, например, - такое пессимистическое представление: «За миг сгораем, как угли?/ И остаются пепла кучки / На удобрение земли, / Где снова вырастут колючки». Но есть место в стихах Чучелина и очарованию («Вспыхнуло окошко, как цветок, / Распустилось лепестками шторок...»), и чувственной полноте впечатлений («…Жизни сок течёт, как пот из пор»). Самоопределение его лирического героя полно контрастов; внутренний мир наполнен то гулом, то трепетом: «Опустошённая душа рождает звук, / Как медный колокол в проёме ног и рук», «Треплюсь, как простынка на жалящих ветрах». Этот автор создает и стихи о людях, намеренно выбирающих путь риска и преодоления – каскадёрах, альпинистах.

   Просторечность в соединении с плотной метафоричностью, исповедальность как знак доверия, и в то же время – склонность к эпатажу («Пусть недобрит я и чуть пьян,../ Не лезьте в жизнь мою») рождают то напряжение поэтического мира В. Чучелина, которое делает его книгу запоминающейся в качестве явления народной жизни. Аналитичность в ней уступает яркости чувственного опыта. Стилистические шероховатости, окупаются непосредственностью, правдивостью и самоиронией.

   Самоидентификация лирического героя В. Чучелина включает в себя и отношение к творчеству. «Да, поэт, - говорит он о себе, - Это чувствуешь, как опухоль под мышкой. / Иногда так защемит, / Что душа моя дымит / И куда-то отлетает / С яркой вспышкой. / Нет, я славы не ищу,/ Я стихами гать мощу, / Жизнь моя, она похожа / На болото». Творчество, в его представлении, нелёгкий, но желанный путь познания и форма переживания. Будучи не только создателем текстов, но и бардом, он говорит о том, что, на его взгляд, «умеют струны трепетной гитары»: «Поманят слёзы, изломают брови / И тоньше всё научат понимать». Его лирический герой далёк от любования результатами своих усилий: «В мозгу кружат идеи, как орлы / И зорко стерегут свою добычу. / Но раскатились буквы, как шары, / И по листу я слепо ручкой тычу». Тем не менее, творчество он переживает как высшую форму жизни, причастность к которой влияет на статус личности. От лица своих горожан он пишет, что Нягань – любимый ими город. От своего поколения он заверяет в ответственности за свободу страны: обращаясь к ветеранам Великой Отечественной, говорит: «Нашу силу считайте / По сердцам тех, кто Родину любит…/ Мы ведь тоже не дрогнем / Если вдруг да придёт наш черёд». Его личная судьба открывается в координатах космоса, вечности, собеседования со множеством людей («Горит в ночи звезда, как божье око, / И катится без шороха луна. / Мне так сегодня, люди, одиноко / Здесь, на краю бездонного окна»). Лирический герой В. Чучелина утверждает союз свободы и чуткости как животворящие формы связи с миром («Душа моя - пристанище надежд, / Ты стала вновь раскованной и чуткой»).

   Самоидентификацией поэтического «Я» В. Чучелин и Д. Мизгулин соизмеримы, несмотря на разницу их биографий. Возводя себя в статус поэта, личность предстаёт носителем особой степени свободы и ответственности; это обостряет философичность и гражданские чувства независимо от принадлежности к той или иной социальной группе. Северные регионы Урала - экстремальная среда. Пребывание в согласии с ней возвышает личность, и это по-особому поддерживает право на самовыражение. Опираясь на рассмотренный материал, можно предположить, что природная среда обитания и художественная культура объединяют людей в проявлении патриотизма и гражданской чуткости.

_______________________

[1] www.mizgulin.ru/

[2] Семёнов А.Н. «Всё вместила моя душа…»: Концептосфера лирики Д. Мизгулина. – СПб.: Издательская программа АПИ, 2010. [3] Здесь и далее разрядка моя. – О.П. Стихи Д. Мизгулина цитируются по кн.: Мизгулин Д. Избранные сочинения. – М.: Худож. лит., 2006.

[4] www.mizgulin.ru/

[5] Чучелин В. Душа моя – пристанище надежд… Стихи. Нягань – Шадринск: Изд-во ОГУП «Шадринский Дом Печати», 2009.

[6] Старожилы. Меморат.- Нягань, 2008. – С. 64-65.